была убита; свежесть моего ума исчезла – Суинберн, среди прочих, помог мне познать в мыслях, если не физически, порок, что навсегда отравил мой разум. Я понимаю, что существует какой-то расплывчатый закон о наложении запрета на определенные книги, которые считаются наносящими ущерб общественной морали, если такое правило и существует, то оно было на удивление слабым в отношении автора «Анактории», благодаря тому, что он поэт, без спроса проникавший во многие дома, пятная умы, что когда-то были чистыми и простыми. Что же до меня, то после того, как я изучила его стихи, для меня не осталось ничего святого. Я считала мужчин животными, а женщин немногим лучше, – у меня не было веры в честь, добродетель или истину, и я была абсолютно равнодушна ко всем вещам, кроме одной, и это было моим решением поступать по-своему в том, что касалось любви. Возможно, я была бы вынуждена выйти замуж без любви исключительно из-за денег, но все же у меня была бы любовь, или то, что я называла любовью; ни в коем случае не «идеальная» страсть, но именно то, что мистер Суинберн и несколько самых прославленных романистов того времени научили меня считать любовью. Я начала задаваться вопросом, когда и как я встречу своего возлюбленного, – мысли, посещавшие меня тогда, действительно заставили бы моралистов вытаращить глаза и в ужасе всплеснуть руками, но для внешнего мира я была само совершенство и образец девического этикета, сдержанности и гордости. Люди желали меня, но боялись, ибо я никогда не поощряла их, еще не встретив среди них никого, кого бы я сочла достойной любви, какую могла бы подарить. Большинство из них напоминали тщательно выдрессированных бабуинов – респектабельно одетых и со вкусом выбритых – но, тем не менее, все как один, с судорожной ухмылкой, плотоядным взглядом и неуклюжестью волосатого лесного чудища. Когда мне было всего восемнадцать, я «вышла в свет» по-настоящему, то есть была представлена ко двору со всей дурацкой и напускной пышностью, практикуемой в подобных случаях. Перед отъездом мне сказали, что быть дебютанткой – это великая и необходимая вещь, что это гарантия положения и, прежде всего, репутации, – королева не принимала никого, чье поведение не было бы строго корректным и добродетельным. Каким вздором все это было! Я рассмеялась тогда и могу улыбнуться сейчас, думая об этом, – ведь у той самой женщины, что представила меня, было двое внебрачных сыновей, неизвестных ее законному мужу, и она была не единственной фривольной грешницей в придворной комедии! В тот день там были несколько женщин, которых даже я не стала бы принимать – настолько откровенно позорным был образ их жизни и характеры, и все же они делали скромные реверансы перед троном в установленное время и считали себя образцом добродетели и аскетизма. Иногда, если найдется необычайно красивая женщина, которой завидуют все остальные, вполне возможно, что за ее несущественные проступки ее выберут в качестве «примера» и отлучат от двора, в то время как ее более некрасивые сестры, хотя и согрешили семьдесят раз по семь против всех законов приличия и морали, все равно будут приняты, но так или иначе мало кого по-настоящему заботит нрав и репутация женщин, которых принимает королева. Если кому-то из них будет отказано, то, несомненно, она добавит к своему социальному положению еще большее преступление – свою красоту, иначе некому было бы распускать слухи о ее репутации.
В день моего дебюта я, что называется, «имела успех». То есть, на меня пялились и мне открыто льстили некоторые представительницы моего пола, слишком старые и уродливые, чтобы ревновать и относиться с наглым презрением к тем, кто был достаточно молод, чтобы с ними соперничать. Перед аудиенцией в тронном зале была большая давка, и некоторые дамы употребляли довольно крепкие выражения. Одна герцогиня, прямо передо мной, сказала своей спутнице: «Делай, как я, – пинайся! Пинай их в голени со всей силы, тогда мы управимся быстрее!» Это отборное замечание сопровождалось ухмылкой торговки рыбой и взглядом зануды. И все же это были слова величественной леди, не с той стороны Атлантики, но женщины высокородной и со связями. Ее замечание, однако, было лишь одним из многих подобных, которые я слышала со всех сторон во время столь примечательной свалки, – совершенно разнузданной толчеи, которая показалась мне в высшей степени вульгарной и совершенно не соответствующей достоинству нашего монарха. Когда я, наконец, присела в реверансе перед троном и увидела величие Империи в лице пожилой дамы с добрым лицом, выглядевшей очень усталой и скучающей, чья рука была холодной как лед, когда я поцеловала ее, я ощутила сильное чувство жалости к той, что занимала столь высокое положение.
Кто стал бы монархом, если бы был обречен вечно принимать толпы идиотов! Я быстро справилась со своими обязанностями и вернулась домой более или менее уставшей и с отвращением ко всему происходившему на церемонии, – и на следующий день я обнаружила, что мой дебют обеспечил мне положение «ведущей красавицы»; иными словами, теперь я была официально выставлена на продажу. Это действительно то, что подразумевается под бытностью дебютантки – это причудливые термины аукциониста-родителя. Теперь моя жизнь проходила в примерке нарядов, фотографировании, «посиделках» с начинающими модными художниками и смотринах у мужчин с целью вступления в брак. В обществе было ясно понято, что я не продавалась ни под каким предлогом кроме определенной суммы дохода в год, – и цена была слишком высока для большинства потенциальных покупателей. Как же мне надоело постоянно выставляться на брачном рынке! Какое презрение и ненависть воспитывались во мне к низкому и жалкому лицемерию моего окружения! Вскоре я обнаружила, что деньги являются главной движущей силой любого социального успеха, что самых гордых и высокопоставленных особ в мире можно легко собрать под крышей любого вульгарного плебея, у которого оказалось достаточно денег, чтобы накормить и развлечь их. В качестве примера этого я вспоминаю женщину, некрасивую, отцветшую и косоглазую, которой при жизни ее отца разрешалось получать на карманные расходы всего полкроны в неделю вплоть до ее сорокалетия и которая, когда ее отец умер, оставив ей половину своего состояния (другая половина досталась незаконнорожденным детям, о которых она никогда не слышала, ведь он всегда изображал из себя образец безупречной добродетели), внезапно превратилась в первейшую модницу и преуспела, благодаря осторожным интригам и беззастенчивому подхалимству, в том, что собрала под своей крышей некоторых из самых высокопоставленных людей страны. Несмотря на то, что она была некрасивой и заурядной, ей было под пятьдесят, и она не обладала ни изяществом, ни остроумием, ни интеллигентностью, только благодаря своим деньгам она приглашала герцогов королевской крови и титулованных особ вообще на свои обеды и танцы – и, к их стыду, они действительно принимали ее приглашения. Я никогда не могла понять такого добровольного унижения со стороны людей с действительно хорошими связями – это не значит, что они на самом деле испытывали недостаток в еде или развлечениях, потому что и того, и другого у них в избытке в любое время года, – и мне кажется, что они должны были бы подавать лучший пример, нежели толпами ходить на развлечения к заурядному, скучному и уродливому ничтожеству лишь потому, что оно случайно обзавелось деньгами. Сама я никогда не посещала ее дом, хотя у нее хватило наглости пригласить меня, – более того, я узнала, что она пообещала моей подруге сто гиней, если ей удастся убедить меня хоть раз появиться в ее комнатах. Ибо моя слава «красавицы» в сочетании с моей гордостью и исключительностью придали бы ее вечеринкам престиж, больший, чем могли бы обеспечить даже члены королевской семьи, – она знала это как и я; и, зная это, я никогда не снизошла бы до того, чтобы удостоить ее хотя бы поклоном. Но хотя я получала определенное удовлетворение в отмщении за чудовищную вульгарность парвеню и выскочек, я сильно устала от однообразия и пустоты того, что светские люди называют «развлечениями», вскоре заболела нервной лихорадкой, и для перемены обстановки меня отправили на несколько недель на побережье с моей юной кузиной, девушкой, которая мне очень нравилась, потому что она была такой непохожей на меня. Ее звали Ева Мейтленд – ей было всего шестнадцать, и она была чрезвычайно хрупкой – бедняжка умерла за два месяца до моей свадьбы. Мы с ней и сопровождавшая нас горничная отправились в Кромер, и однажды, сидя вдвоем на утесах, она робко спросила меня, знаю ли я писательницу по имени Мэйвис Клэр? Я сказала ей «нет», после чего она протянула мне книгу под названием «Крылья Психеи».
«Прочти это! – искренне попросила она. – Это заставит тебя почувствовать себя такой счастливой!»
Я рассмеялась. Идея о том, что современный автор пишет что-либо, чтобы человек чувствовал себя счастливым, казалась мне довольно нелепой, поскольку цель большинства из них – пробудить отвращение к жизни и ненависть к своим собратьям. Однако чтобы доставить удовольствие Еве, я прочла «Крылья Психеи», и если это не сделало меня по-настоящему счастливой, то привело в великое изумление и глубокое почтение к женщине – автору этой книги. Я узнала о ней все: что она молода, хороша собой, с благородным нравом и незапятнанной репутацией, и что ее единственные враги – критики. Это последнее замечание было настолько в ее пользу, что я сразу же купила все, что она когда-либо написала, и ее работы стали, так сказать, моим прибежищем. Ее жизненные идеи странны, поэтичны, идеальны и прекрасны, – хотя я не была в состоянии принять их или воплотить в жизнь, сам факт того, что я желала, чтобы они были правдой, приносил мне покой и утешение. И эта женщина похожа на свои книги – странная, поэтичная, идеальная и прекрасная, – как странно думать, что она сейчас всего в десяти минутах ходьбы от меня! – Я могла бы послать за ней, если бы захотела, и рассказать ей все, но она помешала бы мне осуществить мое решение. Она бы обняла меня по-женски, целовала меня, держала за руки и сказала: «Нет, Сибил, нет! Вы не в себе, вы должны пойти ко мне и отдохнуть!» Странная фантазия овладела мной… Я открою окно и тихонько позову ее, – возможно, она в саду, идет сюда, чтобы увидеть меня, и если она услышит и ответит, как знать! – возможно, мои представления изменятся, и моя судьба проложит новый курс!