. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Послужи мне еще лишь раз, о мертвая рука, прежде чем я уйду… мой измученный дух должен схватить тебя и заставить написать о том, чему нет имени, чтобы земные глаза могли прочесть об этом, а земные души вовремя получили предупреждение!.. Наконец-то я знаю, КОГО я любила! Кого я избрала, кому я поклонялась!.. О Боже, помилуй меня!.. Я знаю, КТО теперь требует моего поклонения и тянет меня в тот кружащийся мир, что объят огнем!.. Его зовут…»
На этом рукопись заканчивалась – незаконченная и резко оборванная, и на последнем предложении была клякса, как будто перо с силой вырвали из руки умирающей и поспешно бросили вниз.
Часы в западной комнате снова пробили час. Я неловко поднялся со стула, дрожа, самообладание покидало меня, и я наконец начал нервничать. Я искоса взглянул на свою покойную жену – ту, что сверхчеловеческим предсмертным усилием объявила, что все еще жива, которая каким-то невообразимым образом, казалось, написала это после смерти, в неистовом желании рассказать о чем-то кошмарном, чему, тем не менее, не суждено было сбыться. Неподвижное мертвое тело теперь внушало мне настоящий ужас, я не осмеливался прикоснуться к ней, я едва осмеливался взглянуть на нее… каким-то смутным, непостижимым образом я чувствовал, как будто «алые крылья» окружили ее, сбивая меня с ног, но в то же время толкают меня, и что настанет и моя очередь. Крепко сжимая рукопись в руке, я нервно наклонился вперед, чтобы задуть свечи на туалетном столике… и увидел на полу носовой платок, пахнущий французскими духами, о которых писала покойница, я взял его и положил рядом с ней, отвратительно ухмылявшейся собственному отражению в зеркале. Блистающая драгоценная змея, обвившаяся вокруг ее талии, снова привлекла мое внимание, когда я делал это, и я на мгновение уставился на ее изумрудный блеск в безмолвном очаровании, затем, крадучись, чувствуя, как холодный пот струится по моей спине, а пульс во мне слабеет от ужаса, я повернулся, чтобы уйти. Когда я подошел к портьере и приподнял ее, какой-то инстинкт заставил меня оглянуться на ужасное зрелище: первая из светских красавиц, мертвенно-бледная, застыла перед своим неподвижным и мертвенно-бледным отражением в зеркале…
«Какая бы получилась обложка для модного дамского журнала, легкомысленного и лицемерного!» – подумал я.
– Ты говоришь, что не умерла, Сибил! – пробормотал я вслух. – Что ты не мертвая, а живая. Но если ты жива, то где же ты, Сибил? Где ты?
Тяжелая тишина казалась исполненной страшного смысла, свет электрических ламп на трупе и на обернутом вокруг него мерцающем шелковом одеянии казался неземным, а в комнате стоял могильный землистый запах. Паника охватила меня, и, отчаянно задернув портьеру, пока все ее бархатные складки не сомкнулись, я поспешил скрыть от своего взора чудовищный труп женщины, прекрасное тело которой я похотливо вожделел, и покинул ее, даже не попрощавшись, не запечатлев из жалости прощальный поцелуй на холодном челе. Ибо… в конце концов, мне нужно было думать о себе… а она была мертва!
Я опускаю все подробности вежливого «шока», притворной скорби и мнимого сочувствия общества внезапной кончине моей жены. Никто не горевал по-настоящему – мужчины подняли брови, пожали плечами, закурили по второй сигарете и оставили тему как слишком неприятную и удручающую, чтобы на ней зацикливаться, – женщины были рады устранению слишком красивой и вызывающей слишком большое восхищение соперницы, а большинство модниц были в восторге от того, что у них появилась хоть какая-то волнующая тема для сплетен в виде трагических обстоятельств ее смерти. Как правило, люди редко или никогда не бывают настолько бескорыстны, чтобы искренне сожалеть об уходе какой-нибудь ведущей или блистательной фигуры из их среды – остается вакантное место для сошки помельче. Будьте уверены, что если вас, к несчастью, прославляют либо за красоту, остроумие, интеллект, либо за все вместе взятое, половина общества уже желает вам смерти, а другая половина пытается сделать вас как можно более несчастным, пока вы еще живы. Чтобы вас кому-то не хватало, когда вы умрете, кто-то должен любить вас очень глубоко и бескорыстно, а глубокая бескорыстная любовь среди смертных встречается реже, чем жемчужина в корзине для мусора.
Благодаря моему изобилию наличных, все, что касалось самоубийства Сибил, было организовано превосходно. Принимая во внимание ее социальное положение как дочери графа, два врача подтвердили (за это я заплатил им очень солидные гонорары), что ее смерть наступила «в результате несчастного случая», а именно в результате случайной передозировки сильнодействующего снотворного. Это был лучший ответ, который можно было дать, и самый уважительный. Это дало газете «Пенни пресс» возможность порезонерствовать об опасностях, таящихся в снотворных средствах вообще; все, кому не лень, написали письма в свои любимые периодические издания (подписавшись полностью), в которых изложили свое мнение о природе снотворного, так что по крайней мере с неделю обычная серость газет была несколько разбавлена прилагающимся полуграмотным бесплатным экземпляром.
Везде скрупулезно соблюдались нормы закона, приличия и порядка – всем платили (что было главным), и все, я полагаю, были довольны тем, что им удалось поиметь на этой смерти. Похороны подарили радость душам всех могильщиков – настолько дорогими и впечатляющими они были. Торговля флористок получила определенный импульс благодаря бесчисленным заказам на венки и кресты, сделанные из самых дорогих цветов. Когда гроб несли к могиле, его не было видно из-за множества цветов, которые покрывали его. И среди всех этих открыток, знаков любви, прощальных подарков и «не-потерянных-но-ушедших-так-рано», что украшали белые букеты из лилий, гардений и роз, символизирующих невинность и сладость отравленного трупа, украшению которого они служили, не было ни одного искреннего сожаления, ни одного непритворного выражения истинной скорби. Лорд Элтон представлял собой достаточно яркий образец родительской скорби, но в целом, я думаю, он не сожалел о смерти своей дочери, поскольку единственная помеха на пути его брака с Дианой Чесни теперь была устранена. Мне кажется, сама Диана сожалела об этом, насколько такая легкомысленная маленькая американка вообще способна о чем-то сожалеть, возможно, однако, было бы правильнее сказать, что она была напугана. Внезапный конец Сибил потряс и встревожил ее, но я не уверен, что это ее огорчило. Сколь велика разница между бескорыстным горем и простым нервным потрясением! Мисс Шарлотта Фицрой восприняла известие о смерти своей племянницы с той замечательной стойкостью, что часто свойственна религиозным старым девам определенного возраста. Она отложила вязание, сказав: «На все воля Божья!» – и послала за своим любимым священником. Он пришел, пробыл с ней несколько часов, попивая крепкий чай, – и на следующее утро в церкви причастил ее. Покончив с этим, мисс Фицрой продолжила свое безупречное и ровное существование, сохраняя то же добродетельно-огорченное выражение лица, что и обычно, и больше не проявляя никаких признаков чувств. Я, как убитый горем муж-миллионер, был, без сомнения, самой интересной фигурой на сцене; я знаю, что был очень хорошо одет благодаря моему портному и нежной заботе главного гробовщика, который с подобострастной заботливостью вручил мне мои черные перчатки в день похорон, но в глубине души я чувствовал себя гораздо лучшим актером, чем Генри Ирвинг, и, хотя бы из-за моей восхитительной имитации разбитого сердца, более достойным звания рыцаря. Лучо не присутствовал на похоронах – он прислал из города короткую записку с выражением сочувствия и намекнул, что уверен, что я могу понять причины его отсутствия. Я, конечно, понимал и ценил его уважение, как мне казалось, ко мне и моим чувствам, но, как это ни странно и неуместно, я никогда так сильно не жаждал его общества! Однако то были славные похороны моей прекрасной и лживой супруги: гарцующие лошади влекли увенчанные коронами экипажи по длинным улочкам Уорвикшира к серой старой церкви, живописной и мирной, где священник и его помощники в свежевыстиранных стихарях встретили усыпанный цветами гроб и, по обыкновению что-то пробубнив, предали его земле. Присутствовали даже репортеры, которые не только описали сцену такой, какой она не была, но и прислали в свои соответствующие журналы причудливые наброски церкви, не соответствующие действительности. Я упоминаю об этом просто для того, чтобы показать, насколько тщательно были соблюдены все надлежащие формальности. После церемонии все мы, скорбящие, вернулись в Уиллоусмир на обед, и я хорошо помню, что лорд Элтон рассказал мне новый сальный анекдот за бокалом портвейна перед окончанием трапезы. Похоронщики устроили нечто вроде праздничного банкета в зале для прислуги, и, принимая все во внимание, смерть моей жены доставила огромное удовольствие многим людям и набила деньгами множество открытых карманов. Она не оставила в обществе невосполнимой утраты – она была всего лишь одной бабочкой из тысяч, возможно, более изысканно окрашенной и более трепетной в полете, но никогда не ценилась выше бабочки. Я упоминал, что никто не выразил ей искреннего сожаления, но я был неправ. Мэйвис Клэр была искренне, почти страстно опечалена. Она не прислала цветов к гробу, но пришла на похороны одна и стояла немного в стороне, молча ожидая, пока могилу засыплют, а затем, как раз в тот момент, когда вереница скорбящих модников покидала церковный двор, она подошла и поставила белый крест из собственных садовых лилий поверх свежей земли. Я заметил это и решил, что перед тем, как покинуть Уиллоусмир, отправляясь на Восток с Лучо (поскольку моя поездка была отложена всего на неделю или две из-за смерти Сибил), она должна все узнать.
Настал день, когда я осуществил это намерение. День был дождливый и холодный, и я обнаружил Мэйвис в ее кабинете, у пылающего камина со своим маленьким терьером на коленях и своим верным сенбернаром, растянувшимся у ее ног. Она была поглощена книгой, – а за ней наблюдала мраморная Паллада, непреклонная и суровая. Когда я вошел, она встала и, отложив книгу и свою любимую собачк