у, пошла мне навстречу с выражением глубокого сочувствия в ясных глазах и безмолвной жалостью в трепетных уголках милого рта. Это было очаровательно – видеть, как ей жаль меня, – и было странно, что сам я не испытывал к себе жалости. После нескольких смущенных приветственных слов я сел и молча наблюдал за ней, пока она подбрасывала поленья в огонь, чтобы тот горел ярче, и избегала смотреть мне в глаза.
– Полагаю, вы знаете, – начал я резко и отрывисто, – что история о снотворном – всего лишь удобный вымысел? Известно ли вам, что моя жена отравилась намеренно?
Мэйвис посмотрела на меня с беспокойством и состраданием на лице.
– Я боялась, что это так… – нервно начала она.
– О, здесь нечего бояться и не на что надеяться, – сказал я с нажимом. – Она сделала это. И можете ли вы догадаться, почему она это сделала? Потому что она сошла с ума от собственной порочности и похоти, потому что она любила преступной любовью моего друга Лучо Риманеза.
Мэйвис негромко вскрикнула, как от боли, и села, бледная и дрожащая.
– Я уверен, вы умеете быстро читать, – продолжал я. – Частью профессии литератора является способность быстро просматривать книги и рукописи и схватывать их суть за несколько минут – прочтите это, – и я протянул ей свернутые страницы предсмертного письма Сибил. – Позвольте мне остаться здесь, пока вы не узнаете, какой она была женщиной, и рассудите, стоит ли, несмотря на ее красоту, сожалеть о ней.
– Простите меня, – мягко сказала Мэйвис, – я бы предпочла не читать то, что не предназначено для моих глаз.
– Но это предназначено для ваших глаз, – нетерпеливо возразил я. – По-видимому, это предназначено для всеобщего ознакомления – оно не адресовано никому в частности. Здесь есть упоминание о вас. Я прошу – нет, я приказываю вам прочитать это! Мне нужно знать, что вы об этом думаете, ваш совет; возможно, после прочтения вы скажете, какую эпитафию мне следует поместить на надгробии в честь священной и дорогой памяти о ней.
Я прикрыл лицо рукой, чтобы скрыть горькую улыбку, которая, как я знал, выдала бы мои мысли, и подтолкнул рукопись к ней. Очень неохотно она взяла ее и, медленно развернув, начала читать. На несколько минут воцарилась тишина, нарушаемая только потрескиванием поленьев в камине и ровным дыханием собак, что удобно растянулись у огня. Я украдкой взглянул на женщину, чьей славе я завидовал, – на девичью фигуру, венец мягких волос, – изящное, склоненное чувственное лицо, – маленькую белую классическую ручку, которая так твердо и в то же время так нежно держала исписанные листы бумаги, – руку самой Психеи из греческого мрамора – и я подумал, насколько недальновидны некоторые ослы-литераторы, полагающие, что им удастся помешать таким женщинам, как Мэйвис Клэр, завоевать все, что могут предложить слава или состояние. Подобная головка, хоть и светлокудрая, словно ждущая ласки, маленькая, с идеальными чертами, не предназначалась для того, чтобы склоняться перед низшими существами, будь то мужчины или женщины, этот решительный маленький подбородок, изящно подчеркнутый светом камина, был наглядным свидетельством силы воли и неукротимо высоких амбиций его обладательницы, – и все же… нежные глаза, нежный рот – разве это не свидетельствовало о самой сладкой любви, самой чистой страсти, которая когда-либо находила место в женском сердце? Я погрузился в мечтательные размышления, я думал о многих вещах, которые не имели отношения ни к моему собственному прошлому, ни к настоящему. Я понял, что иногда Бог создает гениальную женщину с разумом мыслителя и душой ангела и что такая женщина обязательно станет судьбоносной для всех смертных, менее одаренных Богом, и прославит мир, в котором обитает. Размышляя таким образом, я изучал лицо и фигуру Мэйвис Клэр, я видел, как ее глаза наполнялись слезами, когда она читала дальше – интересно, почему она должна плакать над этим «прощальным письмом», оставившим меня равнодушным и черствым? Я вздрогнул, словно очнувшись ото сна, когда ее дрожащий от боли голос нарушил тишину, она вскочила, уставившись на меня так, словно увидела нечто ужасное.
– О, неужели вы настолько слепы, – воскликнула она, – что не видите, что это значит? Неужели вы не понимаете? Разве вы не знаете, кто ваш злейший враг?
– Мой злейший враг? – изумленно повторил я. – Вы удивляете меня, Мэйвис, – какое отношение я, мои враги или друзья имеем к последнему признанию моей жены? Она бредила – от яда и страсти, она не могла сказать, как вы видите по ее последним словам, мертва она или жива, – то, что она вообще могла это написать при таких обстоятельствах, само по себе явилось феноменальным усилием, но лично ко мне это не имеет никакого отношения.
– Ради бога, не будьте таким жестокосердным, – страстно сказала Мэйвис. – Для меня последние слова Сибил, бедной, измученной, несчастной девушки, являются невыразимо ужасными и омерзительными. Вы хотите сказать, что не верите в загробную жизнь?
– Ничуть, – уверенно ответил я.
– Значит, для вас это ничего не значит? Ее торжественное заверение в том, что она не умерла, а снова живет, – и живет в неописуемых страданиях! – вы в него не верите?
– Неужели кто-нибудь поверит бреду умирающего? – ответил я ей. – Она, как я уже сказал, испытывала муки от яда и страсти, – и в этих муках писала, как под пыткой…
– Неужели вас невозможно убедить в правде? – торжественно спросила Мэйвис. – Неужели вы настолько больны и не можете без сомнений принять душой, что этот мир всего лишь тень иных миров, ожидающих нас? Уверяю вас, пока я жива, когда-нибудь вам откроется это ужасное знание! Я в курсе ваших теорий, у вашей жены были те же убеждения или, скорее, то же неверие, что и у вас, и все же она наконец убедилась в обратном. Я не буду пытаться спорить с вами. Если это последнее письмо несчастной девушки, на которой вы женились, не может открыть вам глаза на вечные факты, которые вы предпочитаете игнорировать, вам ничто и никогда не поможет. Вы во власти своего врага!
– О ком вы говорите, Мэйвис? – удивленно спросил я, заметив, что она стоит, как человек, внезапно очнувшийся от кошмара, глаза ее задумчиво устремлены в пустоту, а губы дрожат.
– Ваш враг… ваш враг! – с жаром повторила она. – Мне кажется, что его тень сейчас стоит рядом с вами! Услышьте голос мертвой Сибил! Что она говорит? – «О Боже, помилуй меня!.. Я знаю, КТО теперь требует моего поклонения и тянет меня в тот кружащийся мир, что объят огнем!.. его зовут…»
– Что же! – нетерпеливо перебил я ее. – На этом все обрывается; его зовут…
– Лучо Риманез! – взволнованно воскликнула Мэйвис. – Я не знаю, откуда он явился, но я беру Бога в свидетели своей веры в то, что он – творец зла, дьявол в прекрасном человеческом обличье, разрушитель и растлитель! Его проклятие пало на Сибил в тот миг, когда она встретила его, – то же проклятие лежит и на вас! Оставьте его, если вы мудры, – воспользуйтесь шансом спастись, пока он у вас есть, и никогда больше не позволяйте ему видеть ваше лицо!
Она говорила задыхаясь, с какой-то поспешностью, словно не по своей воле. Я уставился на нее с изумлением и некоторым раздражением.
– Подобное для меня невозможно, Мэйвис, – сказал я несколько холодно. – Князь Риманез – мой лучший друг, лучшего ни у кого никогда не было, и его верность мне подверглась суровому испытанию, где большинство мужчин потерпели бы неудачу. Я еще не обо всем вам рассказал.
И я вкратце рассказал о сцене между моей женой и Лучо в галерее Уиллоусмира, свидетелем которой я стал. Она выслушала, но с явным усилием, и, откинув со лба спутавшиеся волосы, тяжело вздохнула.
– Мне жаль, но это не меняет моих убеждений, – сказала она. – Я смотрю на вашего лучшего друга как на вашего злейшего врага. И я чувствую, что вы не осознаете ужасного бедствия, вызванного смертью вашей жены, в его истинном аспекте. Вы простите меня, если я попрошу вас оставить меня? – Письмо леди Сибил ужасно повлияло на меня – я чувствую, что больше не могу говорить об этом… Если бы только я не читала его…
Она замолчала, едва сдерживая слезы, – я видел, что она нервничает, и, взяв рукопись у нее из рук, сказал полушутя:
– Значит, вы не можете предложить эпитафию для памятника моей жене?
Она повернулась ко мне с широким жестом упрека.
– Да, могу! – ответила она с тихим возмущением. – Напишите следующее: «От безжалостной руки разбитому сердцу!» Это подойдет мертвой девушке и вам – живущему мужчине!
Ее шуршащее платье коснулось моих ног, – она прошла мимо меня и исчезла. Ошеломленный ее внезапным гневом и столь же внезапным уходом, я стоял неподвижно – сенбернар поднялся с коврика у камина и подозрительно уставился на меня, очевидно желая, чтобы я откланялся. Афина Паллада, как обычно, смотрела сквозь меня с безграничным презрением – все разнообразные предметы в этом тихом кабинете, казалось, молча желали изгнать меня как незваного гостя. Еще один раз я с тоской оглядел все вокруг, словно усталый изгнанник, что смотрит на мирный сад и тщетно желает войти.
– Как, в конце концов, она похожа на представительниц своего пола! – сказал я вполголоса. – Она обвиняет меня в безжалостности и забывает, что грешницей была Сибил, а не я! Нет, какой бы виноватой ни была женщина, ей обычно удается вызвать определенное сочувствие – мужчина всегда остается в стороне.
Я содрогнулся от охватившего меня одиночества, когда обвел взглядом тихую комнату. В воздухе витал аромат лилий, исходивший, как мне показалось, от нежной и утонченной натуры самой Мэйвис.
– Если бы я только узнал ее раньше и полюбил ее! – пробормотал я, наконец поворачиваясь и выходя из дома.
Но потом я вспомнил, что возненавидел ее еще до того, как встретил, и не только возненавидел, но и оскорбил, и представил в ложном свете в непристойной статье под прикрытием анонимности из чистой злобы, тем самым выставляя на всеобщее обозрение величайшее доказательство гениальности, которое только может снискать одаренная женщина, – мужскую зависть!