Две недели спустя я стоял на палубе яхты Лучо «Пламя» – судна, великолепие которого наполнило меня, как и всех остальных зрителей, недоумением и восхищением. Она была чудесно быстрой, ее движущей силой было электричество, а электрические двигатели, которыми она была оснащена, были настолько сложными и замечательными, что ставили в тупик всех потенциальных исследователей тайны их устройства и мощи. Большая толпа зрителей собралась, чтобы посмотреть на нее, когда она выходила из Саутгемптона, привлеченная красотой ее очертаний, а некоторые смельчаки даже приплыли на буксирах и гребных лодках, надеясь, что им разрешат совершить инспекционный визит на борт, но матросы, крепко сложенные мужчины чужеземного и несколько неприятного вида, вскоре намекнули, что общество подобных любознательных личностей нежелательно. С распущенными белыми парусами и алым флагом, развевающимся на мачте, она снялась с якоря на закате в тот день, когда мы с ее владельцем ступили на ее борт, и, двигаясь по водам с восхитительной бесшумностью и невероятной быстротой, вскоре оставила далеко позади английский берег, похожий на белую линию в тумане или бледный призрак земли, явившийся из прошлого. Я совершил несколько донкихотских поступков перед отъездом из моей родной страны, – например, я безвозмездно подарил свой дом, Уиллоусмир, его бывшему владельцу лорду Элтону, испытывая своего рода мрачное удовольствие от мысли, что он, расточительный аристократ, обязан мне восстановлением своей собственности – мне, который никогда не был ни успешным портным, ни мебельщиком, а просто был писателем, одним из тех людей, к которым милорд и миледи могли относиться свысока и пренебрегать ими в свое удовольствие без вреда для себя. Самонадеянные глупцы неизменно забывают, какая месть может последовать за незаслуженное пренебрежение обладателем блистательного пера! В каком-то смысле я радовался и мысли о том, что дочь американского железнодорожного магната привезут в величественный старый дом, чтобы она ощутила себя графиней и посмотрела на свое прелестное дерзкое личико в том самом зеркале, в котором Сибил наблюдала за своей смертью. Я не знаю, почему эта мысль понравилась мне, потому что я не таил никаких обид на Диану Чесни – она была вульгарной, но безобидной и, вероятно, стала бы гораздо лучшей хозяйкой Уиллоусмир-Корта, чем моя жена. Помимо всего прочего, я уволил своего слугу Морриса, чем он был необычайно расстроен, но я подарил ему тысячу фунтов, чтобы он женился и открыл свое дело. Он был несчастен, потому что не мог решить, какому делу посвятить себя; его беспокоило то, что он должен был выбрать профессию, которая лучше всего окупалась, – а также то, что, хотя он положил глаз на нескольких молодых женщин, он не мог сказать, которая из них скорее всего окажется наименее экстравагантной и наиболее пригодной в качестве кухарки и экономки. Любовь к деньгам и заботы о них омрачали его дни, как это омрачает дни большинства людей, а моя неожиданная щедрость по отношению к нему взвалила на него такой груз забот, что лишила его естественного сна и аппетита. Однако мне было плевать на его трудности, и я не давал ему никаких советов, ни хороших, ни плохих. Остальных моих слуг я отпустил, каждого одарив значительной суммой денег, не для их пользы, а просто потому, что я хотел, чтобы они хорошо отзывались обо мне. И в этом мире совершенно очевидно, что единственный способ получить хорошее мнение – это заплатить за него! Я заказал известному итальянскому скульптору памятник для Сибил, поскольку английские скульпторы понятия не имели о скульптуре, – она должна была быть изысканной, выполненной из чистейшего белого мрамора, главным украшением должна была стать центральная фигура ангела, готового к полету, с лицом Сибил, точно скопированным с ее портрета. Потому что, каким бы демоном ни была женщина при жизни, по всем канонам социального лицемерия, следовало сделать из нее ангела, как только она умрет! Незадолго до моего отъезда из Лондона я услышал, что мой старый друг по колледжу «Боффлз» Джон Кэррингтон внезапно скончался. Занятый перегонкой своего золота, он задохнулся ртутными парами и умер в ужасных мучениях. Когда-то эта новость глубоко потрясла бы меня, но сейчас я почти не испытывал жалости. Я ничего не слышал о нем с тех пор, как получил свое состояние, – он даже не написал, чтобы поздравить меня. Всегда преисполненный сознания собственной важности, я расценил это как знак пренебрежения с его стороны, и теперь, когда он умер, я чувствовал не больше, чем любой из нас сейчас чувствует при потере друзей. А это чувство очень мало – у нас действительно нет времени сожалеть – так много людей умирает! – и мы сами так отчаянно спешим броситься навстречу смерти! Казалось, меня не касалось ничего, что не касалось бы непосредственно моих личных интересов, – и у меня не осталось никаких привязанностей, если только я не могу назвать смутной нежностью то, что я испытывал к Мэйвис Клэр. Но, честно говоря, само это чувство в конце концов было не чем иным, как желанием, чтобы она утешила, пожалела и полюбила меня, – иметь возможность повернуться к миру и сказать: «Вот женщина, которую вы подняли на свой щит чести и увенчали лаврами, – она любит меня – она не ваша, а моя!» Это страстное желание было чистым проявлением себялюбия, и оно не заслуживало иного названия, кроме эгоизма.
В это время мои чувства к Риманезу также начали претерпевать любопытные изменения. Очарование, которое я испытывал к нему, власть, которую он оказывал надо мной, оставались такими же великими, как и прежде, но я часто ловил себя на том, что внимательно изучаю его, как ни странно, против собственной воли. Иногда каждый его взгляд казался исполненным смысла, каждый жест свидетельствовал о почти потрясающей власти. Он всегда был для меня самым привлекательным из существ, – тем не менее в моем сознании росло неприятное ощущение сомнения и страха относительно него, мучительное желание узнать о нем больше, чем он когда-либо рассказывал мне, – и в редких случаях я испытывал внезапное потрясение от необъяснимого отвращения к нему, которое, подобно огромной волне, с силой отбросило меня назад и оставило наполовину ошеломленным страхом перед неизвестным. Наедине с ним, в бескрайнем море, я был отрезан на время от всякого общения, кроме нашего, и эти чувства во мне были очень сильны. Я начал замечать многие вещи, заметить которые раньше не мог в силу собственной слепоты или поглощенности своими собственными делами; оскорбительное присутствие Амиэля, исполнявшего обязанности главного стюарда на борту яхты, наполняло меня теперь не только неприязнью, но и нервным предчувствием – мрачные и более или менее отталкивающие лица экипажа преследовали меня в моих снах, и однажды, перегнувшись через борт судна и тупо глядя вниз, в бездонную воду внизу, я задумался о странных чарах Востока, преданиях о магах, что, применяя запретные знания, делали людей своими жертвами и вводили их в заблуждение, что их воля была полностью извращена и больше им не принадлежала. Я не знаю, почему эта мимолетная мысль внезапно пришла мне в голову и меня охватила глубокая подавленность, но когда я поднял глаза, мне показалось, что небо потемнело, а лицо одного из матросов, который рядом со мной полировал медные поручни, показалось мне необычайно угрожающим и зловещим. Я двинулся, чтобы перейти на другую сторону палубы, когда сзади мне на плечо мягко легла рука, и, обернувшись, я встретился взглядом с печальными и прекрасными глазами Лучо.
– Вы начинаете уставать от путешествия, Джеффри? – спросил он. – Устали от этих двух представлений о вечности – бесконечного неба, бесконечного моря? Я боюсь, что это так! Мужчина легко устает от собственной ничтожности и бессилия, когда он находится на плаву на доске между воздухом и океаном. И все же мы путешествуем так быстро, как только позволяет нам электричество, и это судно несет нас с гораздо большей скоростью, чем вы, возможно, осознаете или воображаете.
Я не сразу ответил, но, взяв его под руку, медленно прошелся взад-вперед. Я чувствовал, что он смотрит на меня, но избегал встречаться с ним взглядом.
– Вы думали о своей жене? – спросил он тихо и, как мне показалось, сочувственно. – Я избегал говорить о ней по причинам, которые вам известны, – я намекаю на трагический конец столь прелестного создания. Красавицы, увы, так часто подвержены истерии! И все же… если бы в вас была хоть капля веры, вы бы поверили в то, что сейчас она стала ангелом.
Услышав это, я резко остановился и посмотрел прямо на него. На его тонких губах играла прекрасная улыбка.
– Ангел! – медленно повторил я. – Или демон? Кто она, по-вашему? Вы иногда заявляли, что верите в рай и ад.
Он молчал, но мечтательная улыбка все еще играла на его губах.
– Ну же, говорите! – грубо сказал я. – Вы можете быть откровенны со мной, знаете ли, так кто же она, ангел или демон?
– Мой дорогой Джеффри! – мягко и серьезно возразил он. – Женщина всегда ангел, как в этой, так и в другой жизни!
Я горько усмехнулся.
– Если это часть вашей веры, то мне вас жаль!
– Я не говорил о своей вере, – возразил он более холодным тоном, поднимая свои сверкающие глаза к темнеющему небу. – Я не проповедник, чтобы выкрикивать догматы веры под звуки труб и барабанов.
– Тем не менее вы во что-то верите, – настаивал я, – и я полагаю, верите в нечто странное! Если вы помните, вы обещали объясниться…
– А вы готовы услышать такое объяснение? – спросил он несколько иронично. – Нет, мой дорогой друг! Позвольте мне сказать, что вы не готовы – не сейчас! Мои убеждения слишком верны, чтобы им можно было позволить соприкоснуться с вашими противоречиями, – слишком пугающе реальны, чтобы хоть на мгновение уступить вашим сомнениям. Вы сразу же начали бы возвращаться к жалким, изношенным старым аргументам Вольтера, Шопенгауэра и Хаксли, – ничтожные теории атома подобны пылинкам в вихре моего знания! Я могу сказать вам, что я верю в Бога как в подлинное, вполне определенное создание – и это, по-видимому, первый из церковных догматов.