, моя душа далеко не так безукоризненна! и я хочу, чтобы вы это поняли! Я мстительна, раздражительна, нетерпелива, неотзывчива и меланхолична; к тому же я впитала в себя сознательно или бессознательно все современные понятия, я презираю жизнь и не верую в Бога!
Сибилла остановилась, — и я продолжал смотреть на нее с чувством не то обожания, не то разочарования как дикарь смотрел бы на идола, который он еще любит, но больше не считает божеством. Однако все, что девушка высказала, не противоречило моим теориям: зачем же мне было жаловаться? Я в Бога не верил; отчего же мне показалось ужасным, что моя невеста разделяет мое неверие? Я невольно держался отживших понятий, что для женщины религия — святой долг; — объяснить себе этого понятия я не мог и приписывал его суеверному желанию, чтобы моя жена молилась за меня — на всякий случай! Однако видимо, Сибилла принадлежала к числу передовых женщин, и ее молитвы для себя я ожидать не мог; если у нас будут дети, то она не станет учить их с малолетства обращаться к Всевышнему! Я вздохнул и хотел было заговорить, когда Сибилла подошла ко мне и положила обе руки на мои плечи.
— У вас несчастный вид, Джеффри, — сказала она смягчившимся голосом, — утешьтесь; еще не слишком поздно, чтобы отказаться от меня.
Я встретил вопросительный взгляд ее глаз — чудных, блестящих и чистых, как кристалл.
— Я никогда не изменюсь, Сибилла. — ответил я. — Я люблю вас и всегда буду любить. Но мне хотелось бы, чтобы вы не так безжалостно анализировали себя; у вас такие странные мысли…
— Вы находите их странными? — прервала она — меня это поражает; уверяю вас, благодаря газетам, журналам и декадентским романам, я вполне подхожу к типу современной жены, — и она с горечью засмеялась. — Ничего нет в замужестве, чего бы я ни знала, а мне только что минуло двадцать лет: Я давно готовилась быть проданной человеку, который даст подходящую цену, и все глупые понятая о любви, которые я имела, будучи еще совсем юной в Виллосмире, давно успели исчезнуть. Идеальная любовь умерла; хуже того — она вышла из моды! С колыбели приученная к мысли, что ничего нет существенного в мире кроме денег, я конечно смотрю на себя, как на товар, подлежащий продаже. И замужество для меня действительно сделка. Вы знаете также хорошо, как я, что как бы мы сильно ни любили друг друга, отец никогда не согласился бы на наш брак, если бы вы были бедный человек; скажу больше, если бы вы не были богаче большинства людей. И вы должны знать, что я великолепно понимаю свойства этой сделки и прошу вас не требовать от меня, женщины по уму и по сердцу, свежей доверчивой любви молодой девушки!
— Сибилла, — прервал я ее. — Вы клевещете на себя! Вы одна из тех, которые могут жить в мире, но не принадлежать ему; ваш ум слишком чист, чтобы загрязниться от прикосновения с безнравственностью. Я вашим словам не верю; у вас чудный, благородный характер; умоляю вас, Сибилла, не огорчайте меня вечным напоминанием о моем богатстве, а то я прокляну его, — я любил бы вас также, если бы был беден.
— Пожалуй, — сказала она с загадочной улыбкой, — только вы никогда не посмели бы признаться.
Я молчал. Внезапно Сибилла засмеялась и ласково обвила мне шею руками.
— Ну вот, Джеффри, я кончила свою речь, — сказала она, — и мы можем больше о ней не думать. Я и сказала вам правду, я не так молода и не так невинна, как кажусь; но я не хуже других девушек нашего круга, так что вам, пожалуй, лучше довольствоваться мною; я вам нравлюсь, не правда ли?
— Это выражение не соответствует глубине моего чувства, — ответил я с грустью.
— Все равно, — продолжала она, — я вам нравлюсь, и вы хотите на мне жениться. Все, что я прошу теперь, это, чтобы вы пошли к отцу и купили меня немедленно! Подпишите купчую. Пожалуйста, не принимайте такого трагического вида, — засмеялась она, — итак, когда вы уплатите священнику и шаферам (в виде медальонов с бриллиантовыми монограммами), и гостям (в виде шампанского и других угощений), дадите на чай всем лакеям, не забыв того, который будет усаживать нас в свадебную карету, одним словом, когда все будет кончено, увезите меня, прошу вас, куда-нибудь далеко из этого дома, где искаженное лицо моей матери не будет преследовать меня, где я испытываю несказанные страхи днем и ночью, где мне снятся такие ужасы, — тут ее голос пресекся, и она скрыла лицо на моей груди. — Джеффри, увезите меня как можно скорее. Не будем жить в этом ненавистном Лондоне, а поселимся в Виллосмире, может быть, там я найду больше радости, более счастья.
Проникнутый ее умилительной мольбой, я прижал ее к своему сердцу, чувствуя, что она не ответственна за свои слова, вызванные возбужденным состоянием ее нервов.
— Все будет по вашему желанию, дорогая, — сказал я, — чем раньше вы будете принадлежать мне, тем я буду счастливее. У нас теперь конец марта, — к июлю, я думаю, все приготовления к свадьбе могут быть окончены!
— Да, — шепнула она, не поднимая своего лица.
— А теперь Сибилла, — продолжал я, — помните: мы больше о деньгах говорить не будем. Скажите мне то, что вы мне еще не сказали: что вы меня любите, что вы любили бы меня даже, если бы я был беден.
Девушка подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза.
— Я этого сказать не могу, — ответила она, — я сказала вам, что в любовь не верю, и если бы вы были бедны, я конечно за вас не вышла бы: это вне всякого сомнения.
— Вы откровенны, Сибилла.
— Лучше быть откровенной, не правда ли? — сказала она и, сняв цветок со своей груди, вдела его в петлицу моего сюртука.
— Зачем мы будем друг друга обманывать, Джеффри? Вы ненавидите бедность, и я тоже! А глагол любить я спрягать не умею; иногда, когда я читаю книгу Мэвис Клер, мне вдруг кажется, что любовь существует; но я закрываю книгу, и с ней пропадает моя вера. Итак, не просите у меня того, чего я вам дать не могу. Я согласна, я даже рада выйти за вас замуж. Вот все, чего вы можете ожидать.
— Все? — воскликнул я в приливе не то гнева, не то страсти, прижав ее к себе и покрыв ее лицо поцелуями. — Все? нет, это не все. Вы ледяной цветок, но я научу вас любить; моя страсть увлечет вас! Вы не можете избегнуть общей участи, дорогое, глупое, красивое дитя! Ваши страсти спят; но они проснутся.
— Для вас? — спросила она, откинув голову и смотря на меня с каким-то таинственным выражением в лучезарных глазах.
— Да, для меня.
Сибилла засмеялась.
— Научите меня любви, и я полюблю, — запела она вполголоса.
— Вы должны любить, и полюбите! — воскликнул я. — Я буду вашим учителем.
— Наука трудная, — ответила девушка, — боюсь, что вся жизнь пройдет в учении, даже с таким учителем, как вы!
Ее лицо озарилось улыбкой; я снова поцеловал ее и пожелал ей спокойной ночи.
— Вы объявите князю Риманцу нашей помолвке? — спросила она.
— Если вы желаете?
— Конечно; скажите ему сегодня же! Мне хотелось бы, чтобы он знал.
Я спустился по лестнице; леди Сибилла облокотилась на перила.
— Спокойной ночи, Джеффри, — шепнула она ласково.
— Спокойной ночи, Сибилла.
— Не забудьте сказать князю Риманцу. — с этими словами она исчезла. Я вышел из дома; в страшном волнении: гордость, восторг и боль наполняли мое сердце; — я был женихом дочери графа и страстно любил женщину, неспособную, по ее же словам, ни любить, ни веровать….
Глава восемнадцатая
Вспоминая теперь, через промежуток трех лет, этот период моей жизни, я ясно представляю себе выражение лица Лючио, когда я объявил ему о своей помолвке с леди Сибиллой. Его внезапная улыбка придала его глазам блеск, который я в них раньше не видал: какое-то странное сияние, выражающее не то гнев, не то презрение. Пока я говорил, он играл со своим любимым, но для меня отвратительным насекомым, и я с брезгливостью смотрел как это блестящее, отталкивающее существо крепко цеплялось за его руку.
— Все женщины одинаковы, — наконец заметил князь, — мало кто противостоит против соблазна богатого брака.
Его замечание рассердило меня.
— Вы напрасно все судите с денежной точки зрения. Сибилла любит меня, ради меня самого, — сказал я, сознавая вполне, что говорю ложь.
Удивленный взгляд Лючио остановился на мне.
— Так вот откуда ветер дует? В таком случае искренне поздравляю вас, Джеффри; завладеть сердцем одной из самых гордых девушек Англии и сознавать, что она вышла бы за вас, даже, если бы у вас не было ни одного шиллинга, — это действительно победа, и вы можете гордиться ею! Поздравляю вас еще и еще!
Подбросив противное существо, которое он называл «духом», чтоб заставить его взлететь и медленно кружиться у потолка, он с жаром пожал мою руку, продолжая улыбаться, и я инстинктивно чувствовал, что он угадывал правду, как и я: т. е., будь я бедным автором, имеющим только то, что мог заработать головой, леди Сибилла Эльтон никогда и не взглянула бы на меня, а тем более не согласилась бы выйти за меня замуж; но я молчал, боясь выдать мое настоящее положение.
— Видите ли, — продолжал князь с деланным радушием. — Я не знал, что ваша холодная невеста обладает такими отжившими взглядами. Любить ради самой любви — добродетель, которая с каждым днем встречается реже. Я думал, что леди Сибилла вполне современная женщина, сознающая важность своего положения и необходимость сохранить это положение перед светом; сентиментальность, поэзия, все это, казалось мне, не должно находить места в ее натуре. Но, видимо, я ошибался.
Тут он протянул руку, и блестящее насекомое мгновенно приняло обычное положение на его пальце.
— Мой друг, — продолжал Лючио, — уверяю вас, что если вы обладаете любовью искренней женщины, вы имеете капитал больше всех ваших миллионов, клад, которым никто пренебрегать не может.
Его голос смягчился; глаза приняли менее презрительное выражение… Я посмотрел на него в изумлении.
— Я думал, что вы ненавистник женщин? — сказал я.
— Вы правы; я ненавижу женщин. Но почему? Потому, что в их руках находятся зачатки добра, а они добровольно превращают их во зло; мужчины всегда находятся под влиянием женщин, хотя редко признаются в этом; благодаря женщинам они попадают в рай или ад. Последний путь конечно более избит.