— Нисколько! — ответил Лючио вежливо, но холодно улыбаясь; — надеюсь, что я не причинил ему боли или вам беспокойства?
Мисс Клер молча увела сенбернара, лицо Лючио нахмурилось.
— Какое впечатление произвела она на вас? — спросил он резко.
— Право не знаю, — засмеялся я. — Она совсем не такая, как я предполагал. Но ее собаки крайне неприветливы.
— Собаки — честные животные, — угрюмо заметил князь, — они верно привыкли к правдивости своей хозяйки и не одобряют притворяющихся людей.
— Надеюсь, что вы говорите о себе, — ответил я с раздражением, — лично вы не понравились им!
— Разве я этого не знаю? — воскликнул князь, — разве я не говорю о самом себе? Неужели вы думаете, что я обвиняю вас в притворстве? Даже, если бы мое обвинение было правдиво, я не высказался бы из вежливости. Но я — олицетворение лжи; я это знаю и признаю; и, благодаря этому признанию, я честнее большинства людей! А эта женщина, увенчанная лаврами, — олицетворение правды. Ей не надо притворяться ни в чем — недаром она пользуется такой славой.
Я не успел ничего возразить, так как в ту же минуту мисс Клер вернулась и со свойственной любезностью хозяйки употребила все усилия, чтобы изгладить неприятное впечатление, оставленное поведением собак; она повела нас по самым красивым дорожкам своего прелестного сада, обращаясь то к князю, то ко мне с одинаковым радушием и непринужденностью; но я заметил, что она пытливо всматривалась в Лючио, изучая его взгляды и движения с большей долей любопытства, чем доброжелательства. Мы прошли под сводом еще не распустившейся сирени и очутились в открытом дворе, выложенном голубым и белым кафелем; на середине двора была выстроена большая голубятня, напоминавшая своей причудливой внешностью китайскую пагоду. Мэвис остановилась и захлопала в ладоши, целая стая голубей, белых, серых, коричневых и сизых, ответила на ее призыв.
— Вот мои критики! — сказала она смеясь. — Разве они не прелестные создания? Тех, которых я лучше знаю, я назвала по соответствующим журналам, но, конечно, среди них множество безымянных. Вот, например, «Субботний Обзор»… — и она подняла надменную птицу с коралловыми ножками, которой, по-видимому, нравилось оказываемое ей внимание. — Он дерется со всеми своими товарищами и отгоняет их прочь от корма, где только может. Он сварливое создание! — она погладила головку голубя, — никогда не знаешь, как угодить ему: он иногда обижается на зерна и клюет только горох, или наоборот. Он вполне заслуживает свое имя. Уходи, старичок! — и, подбросив птицу на воздух, она некоторое время следила за ее полетом. — Как он комичен, старый ворчун! Вот «Оратор», — и она указала на жирную, суетливую птицу. — Он очень мило важничает и воображает себя значительным, чего нет на самом деле. Там «Общественное Мнение» — тот, что полудремлет на стене; рядом с ним «Зритель»: вы видите, у него два кольца вокруг глаз, как очки. То бурое создание, с пушистыми крыльями, на цветочном вазоне, — «Девятнадцатое Столетие»; а маленькая птичка, с зеленой шеей — «Вестминстерская Газета», та, жирная, что сидит на помосте, — «Пэлл Мэлл», она очень хорошо знает свое имя — смотрите! — и она весело позвала: «Пэлл Мэлл, иди сюда!» — Птица тотчас послушалась и, слетев с помоста, уселась на ее плече. — Их так много, что трудно иногда различать. Как только я вижу злую критику, я даю название голубю: это меня забавляет. Тот замаранный, с грязными ногами — «Наброски»: это очень дурно воспитанная птица, должна вас предупредить. Та — изящная на вид голубка с пурпуровой грудкой — «График»; а та, кроткая старая, серая штучка — «И. Л. Н.», сокращение из «Иллюстрированных Лондонских Новостей». Те три белые соответствуют «Ежедневному Телеграфу», «Утренней Почте» и «Штандарту». Теперь смотрите на них всех!
И, достав из угла закрытую корзинку, она начала в щедром количестве рассыпать по всему двору горох и всевозможные зерна. Один момент — и мы едва могли видеть небо: так плотно птицы столпились вместе, то налетая друг на друга, то отбиваясь, то спускаясь вниз, то взлетая вверх; но вскоре крылатое смятение уступило место чему-то вроде порядка, когда они все разбрелись по земле, каждая занятая выбором своего любимого корма.
— Вы, в самом деле, философ, — улыбаясь, сказал Лючио, — если можете символизировать критиков стаей голубей!
Мисс Клер засмеялась.
— Ну да, это лекарство против раздражения. Мне приходилось много терзаться за свой труд. Я дивлюсь, почему пресса так ко мне жестока, оказывая в то же время милость и поощрение худшим писателям. Но после небольшого размышления я нашла, что мнения критиков не влияют на убеждения публики, и решила больше о них не беспокоиться… кроме голубей!
— И посредством голубей вы кормите ваших критиков, — заметил я.
— Совершенно верно! Я кормлю их. Они что-нибудь получают от своих редакторов за поношение моей работы и, вероятно, еще больше зарабатывают, продавая экземпляры своей критики. Так что, как видите, эмблема голубей годится вполне. Но вы еще не видели «Атенея». О, вы должны его увидеть!
С искрившимся смехом в ее синих глазах она привела нас из голубиного двора в уединенный и тенистый угол сада, где в большой клетке важно сидела белая сова. Как только она нас заметила, она пришла в ярость и, топорща свои пушистые перья, грозно вращала сверкающими желтыми глазами и раскрывала клюв. Две совы поменьше сидели на земле, плотно прижавшись друг к другу: одна серая, другая коричневая.
— Злой старикашка! — сказала Мэвис, обращаясь к злобному созданию самым нежным тоном. — Разве тебе не удалось сегодня поймать мышку? О, какие злые глаза! Какой жадный рот!
Затем, повернувшись к нам, она продолжала:
— Разве она не красивая сова? Разве она не выглядит умной? Но факт тот, что она именно настолько глупа, как только возможно быть. Поэтому я ее называю «Атенеем». Она имеет такой глубокомысленный вид, и вы воображаете, что она знает все; но, в сущности, она все время только об одном и думает, как бы убить мышонка, что значительно ограничивает ее разум!
Лючио смеялся от души, я также. Мэвис выглядела такой веселой и шаловливой.
— Но в клетке еще две других совы, — сказал я, — какие у них имена?
Она подняла маленький пальчик с шутливым предупреждением.
— Это секрет! Они все «Атеней», род литературного триумвирата. Но какой триумвират, я не рискую объяснить. Это загадка, которую я предоставляю вам отгадать!
Мэвис прошла дальше, и мы за ней, через бархатную лужайку, окаймленную весенними цветами — тюльпанами, гиацинтами, анемонами и шафраном, и, вдруг остановившись, она спросила:
— Не хотите ли взглянуть на мой рабочий кабинет?
Я согласился на ее предложение, не скрывая своего удовольствия. Лючио взглянул на меня с полунасмешливой улыбкой.
— Мисс Клер, не назовете ли вы одного голубя мистером Темпестом? — спросил он, — ведь он также сыграл роль враждебного вам критика, хотя полагаю, что это было в первый и последний раз.
Мисс Клер обернулась в мою сторону с улыбкой.
— Нет, я пожалела мистера Темпеста, он в числе анонимных птиц.
Она подошла к открытой стеклянной двери, выходящей на газон, усеянный цветами, и, войдя вслед за ней, мы очутились в большой комнате восьмиугольной формы, где первым бросившимся в глаза предметом был мраморный бюст Афины Паллады, спокойное и бесстрастное лицо которой освещалось солнцем. Левую сторону от окна занимал письменный стол, заваленный бумагами; в углу, задрапированный оливковым бархатом, стоял Аполлон Бельведерский, своей неисповедимой и лучезарной улыбкой давая урок любви и торжества славы; и множества книг, не размещенных в строгом порядке по полкам, как если б их никогда не читали, были разбросаны по низким столам и этажеркам, так, чтобы легко можно было взять и заглянуть в них.
Отделка стен, главным образом, возбудила мое любопытство и восторг: они были разделены на панели, и на каждой были написаны золотыми буквами некоторые изречения философов или стихи поэтов. Слова Шелли, которые нам цитировала Мэвис, занимали, как она сказала, одну панель, и над ними висел великолепный барельеф поэта, скопированный с памятника в Виареджио. Тут были и Шекспир, и Байрон, и Китс. Не хватило бы и целого дня, чтобы подробно осмотреть все оригинальности и прелести этой «мастерской», как ее владелица называла ее. Однако ж должен был прийти час, когда я узнал наизусть каждый ее уголок.
Наше свободное время подходило к концу — Лючио посмотрел на часы и объявил, что нам пора уходить.
— Нам хотелось бы остаться здесь бесконечно, мисс Клер, — сказал он, глядя на нее с удивительно кротким выражением в темных глазах. — Ваш дом внушает спокойствие и счастливые мысли и способен дать отдых истомившейся душе, — и князь глубоко вздохнул, — но поезда никого не ждут, а сегодня вечером нам необходимо быть в городе.
— В таком случае, я не стану вас удерживать, — сказала молодая хозяйка, выводя нас из своего кабинета через коридор, уставленный цветами, в гостиную, где мы пили чай. — Надеюсь, мистер Темпест, — обратилась она ко мне, — что после нашей встречи вы не пожелаете воплотиться в одного из моих голубей, не стоит труда, уверяю вас!
— Мисс Клер, — начал я с неподдельной искренностью, — клянусь вам честью: я страшно жалею, что писал эту статью. Если бы я только знал, что вы такая, как вы есть…
— Для критика это не может составить разницу, — ответила она весело.
— Для меня это составило бы огромную разницу, — объявил я, — вы так не похожи на тип современной писательницы, — я приостановился, глядя в ее честные невинные глаза, потом прибавил:
— Сибилла, леди Сибилла Эльтон, одна из ваших самых ярых поклонниц.
— Я очень рада этому, — ответила мисс Клер, — я всегда рада, когда меня одобряют.
— Но разве не все одобряют вас? — спросил Лючио.
— Вы забываете моих критиков, — засмеялась она. — Повторяю, я очень рада, что не похожа на современную писательницу. В большинстве случаев, литераторы слишком много о себе думают и придают своим произведениям большую цену, чем следует… Их самомнение положительно невыносимо. Я не думаю, чтобы кто-нибудь мог написать действительно хорошую вещь, если не находить в самом труде полнейшее удовлетворение, помимо общественного мнения. Я лично была бы счастлива, даже, если бы жила на чердаке. В былые времена, я была бедна, чрезвычайно бедна; даже теперь, я небогата и живу исключительно своим трудом. Если бы у меня было больше денег, я, пожалуй, обленилась бы и забросила свое дело, Сатана взошел бы в мою жизнь и, неизвестно, сколько вреда он бы наделал.