— Я думаю, что у вас достаточно силы, чтобы устоять против Сатаны, — заметил Лyчиo, пристально вглядываясь в ее лицо.
— О, я знаю! Я не могу быть уверенной в себе! — улыбнулась она. — Он, по всей вероятности, должен быть опасно обаятельной личностью. Я никогда не рисую его себе в виде обладателя хвоста и копыт. Здравый смысл доказывает мне, что существо подобного вида не может иметь ни малейшей силы. Наилучшее определение Сатаны — у Мильтона! — И ее глаза внезапно потемнели от напряженных мыслей. — Могущественный падший ангел! Можно только пожалеть за такое падение!
Наступило молчание. Где то пела птица, и легкий ветерок колебал лилии на окне.
— Прощайте, Мэвис Клер! — сказал Лючио очень мягко, почти нежно.
Его голос был тихий и дрожащий; его лицо было серьезно и бледно.
Она посмотрела на него с недоумением.
— Прощайте, — ответила она, протянув князю свою маленькую руку. Он подержал ее минуту, потом, к моему изумлению, (я знал его ненависть к женщинам), нагнулся и поцеловал ее. Легкий румянец выступил на лице писательницы.
— Будьте всегда «такой, как теперь», — негромко продолжал Лючио. — Не изменяйтесь. Сохраните свой веселый нрав и чувство спокойного удовлетворения, вы можете носить тяжелый венок лавров с такой же безопасностью, как носили бы венок роз. Я видел свет, я путешествовал много и встречал немало знаменитых мужчин и женщин, королей и королев, сенаторов, поэтов и философов, мой опыт широк и разнообразен, так что я говорю не без основания; — уверяю вас, что Сатана, о котором вы говорите с жалостью, никогда не нарушит спокойствия невинной и довольной души. Сродняются лишь однородные элементы; падший ангел обращается к падшим ангелам, и дьявол, если он существует, делает товарищем лишь тех, которые любят его учение, его общество! Предание гласит, что Сатана боится спать, но мне кажется, что если он чего-нибудь боится, то это спокойного, довольного духа, который умеет противостоять против зла. Мои года дают мне право так говорить, я на много, много лет старше вас. Вы должны простить меня, если я сказал что-нибудь лишнее.
Видимо удивленная и тронутая его речью, Mавис молчала, глядя на него с выражением тревоги на выразительном лице. Это выражение мгновенно исчезло, когда я подошел, чтобы проститься с нею.
— Я очень рад, мисс Клер, что познакомился с вами, — сказал я, — надеюсь, что мы будем друзьями.
— Нет причины, чтобы мы были врагами, — ответила она откровенно. — Я тоже очень рада, что вы зашли ко мне сегодня. А если вам опять придет в голову раскритиковать меня, вы знаете вашу участь… вы делаетесь голубем, вот и все… До свидания! — И она приветливо улыбнулась. Калитка не успела закрыться за нами, как мы услыхали радостный лай Императора, очевидно освобожденного сейчас же после нашего ухода. Мы шли молча, и только, когда мы уже подходили к карете, ожидавшей нас у крыльца, Лючио сказал:
— Ну, а теперь, что вы про нее думаете?
— Она весьма мало похожа на общепринятый тип писательницы, — засмеялся я.
— Общепринятые типы часто неверны, — ответил Лючио, пристально глядя на меня. — Общепринятое описание дьявола, — это несуразное существо с когтями, догами и хвостом, как это заметила только что мисс Клер. Общепринятый идеал красоты — это Венера; однако ваша леди Сибилла куда красивее этой хваленой статуи! Аполлон — идеал поэта, но это был бог, и ни один поэт не подходит близко к божественному. И для нас понятие о писательнице — это старая скверно одетая претенциозная женщина в очках; конечно, мисс Клер к этому типу не подходит, хотя она и написала несколько романов. Красивая писательница — аномалия, почти оскорбление, которого ни мужчины, ни женщины переварить не могут. Мужчины ее не любят, потому что, будучи умна и независима, она не нуждается в них; а женщины ее не любят, потому что она имеет дерзость соединять красоту с умом и ставится невыгодной соперницей для тех, у которых красота без умственных способностей. Но нам осталось всего двадцать минут до отхода поезда, поедем Джеффри.
И мы поехали; я глядел на красную крышу Виллосмира, освещенную последними лучами солнца, пока она окончательно не скрылась из вида.
— Ваше имение вам нравится? — спросил Лючио.
— Чрезвычайно нравится.
— А ваша соперница, Мэвис Клер?
Я приостановился, потом откровенно ответил:
— Да, и она мне нравится; скажу вам больше, и ее книги мне нравятся; это чудные произведения, достойные пера даровитого писателя; я находил это с самого начала, и потому и написал свою критическую статью.
— Непонятный образ действий, — и Лючио улыбнулся, — не можете ли вы объясниться?
— Конечно, я могу объясниться, — сказал я, — объяснение более чем, простое. Я завидовал ей, я и теперь ей завидую. Ее популярность вызвала во мне ощущение глубокой обиды и, чтобы облегчить себя, я разнес ее в своей критике. Но это больше не случится. Я позволю ее лаврам расти беспрепятственно.
— Лавры имеют обыкновение расти без позволения, — многозначительно заметил Лючио, — и самым неожиданным образом. А в оранжерее рекламы они не распускаются.
— Я это знаю, — ответил я стремительно, вспоминая свои собственные попытки, — я выучил этот урок наизусть.
Лючио пытливо взглянул на меня.
— Это только один из многих уроков, которые вам придется изучить, — сказал он. — Это урок достижения славы. Следующий ваш урок будет на тему любви!
Он улыбнулся, но во мне его слова вызвали чувство необъяснимого страха. Я подумал о Сибилле, ее несравненной красоте, и вспомнил ее признание, что любить она неспособна; не придется ли нам обоим выучиться уроку?
И одолеем ли мы его?
Глава двадцать первая
Приготовления к моей свадьбе шли быстро. Сибилла и я, мы были завалены кучами подарков, и я узнал еще одну сторону мелочности и лицемерия высшего общества. Все знали мое несметное богатство и как мало я и моя невеста, нуждались в чем бы то ни было; несмотря на это, все наши друзья старались превзойти друг друга в ценности своих подношений. Если бы Сибилла и я были бедны и поженились с храбрым намерением добыть себе насущный хлеб, никто бы и не подумал подарить нам что-либо ценное или нужное; все отделались бы от нас самым дешевым способом. Вместо огромных ящиков с тяжелым серебром, мы получили бы дюжину мельхиоровых ложек, вместо богатых редких изданий в вычурных переплетах, нам пришлось бы принять с великой благодарностью пятишиллинговую библию. Конечно, я сейчас же понял причину расточительности наших знакомых, — все эти подарки были просто взятки, цель которых нетрудно было угадать. Во-первых, все жаждали присутствовать на нашей свадьбе и ожидали от нас дальнейших благ в виде обедов и роскошных вечеров; — другие рассчитывали на наше влияние в обществе и в неопределенном будущем предвкушали возможность взять у нас денег взаймы. В скрытом презрении и поверхностной благодарности, с которыми мы принимали все эти дары, Сибилла и я, действовали заодно. Моя невеста смотрела на свою коллекцию драгоценностей с неподдельным равнодушием и льстила своему самолюбию уверением, что единственное, что было для нее ценно — это мои подарки, состояние из ривьеры сапфиров и бриллиантов, и колец из тех же камней. Однако, я заметил, что и подарок Лючио нравился ей; князь поднес ей пояс, изображавший змею, тело которой было сплошь усеяно безукоризненными изумрудами, а чудный рубин, окруженный бриллиантами, составлял змеиную голову. Работа была удивительная, — по своей гибкости и изяществу; когда Сибилла надела пояс-змею, и он обвил ей талию, как живое существо, почти дыша ее дыханием. Мне самому это украшение не понравилось; для молодой невесты оно показалось мне неподходящим; но так как все восторгались изяществом этого подарка и завидовали владелице его, то я не выразил своего неодобрения. Диана Чезни выказала известную деликатность и вкус в выборе своего подношения: это была чудная мраморная статуя Психеи на пьедестале из черного дерева, украшенного серебром. Сибилла холодно улыбнулась, когда благодарила ее.
— Вы подарили мне эмблему моей души, — сказала она, — должно быть вы поняли, что у меня души нет!
— Ее холодный смех проник до мозга моих костей, — уверяла меня потом американка, с глазами полными слез.
Все это время я почти не видал Риманца. Я был страшно занят со своими поверенными; при бракосочетании я хотел отдать леди Сибилл половину своего состояния, и этот план не нравился господам Бентам и Эллис. Но мое решение было непоколебимо, им пришлось повиноваться. Документ был составлен и подписан при свидетелях по всем правилам закона. Граф Эльтон не мог достаточно похвалить мою безмерную щедрость и повсюду рассказывал о необыкновенных качествах своего будущего зятя. Последнее время он страшно помолодел, открыто ухаживая за мисс Чезни; а о парализованной графине, с исказившимся лицом и испуганными глазами, никогда не говорил и должно быть, никогда и не думал… Сибилла проводила целые дни в обществе портних и модисток и мы видались через день и то лишь на несколько минут. В эти краткие свидания, она была всегда очаровательна — даже ласкова; но все же, несмотря на это, на страстную любовь, которую я питал к ней, я чувствовал, что она была моей, насколько была бы моей купленная мной рабыня; она давала мне целовать свои губы, только потому, что я имел право целовать их, — все ее ласки были покорны, все ее поведение казалось начертанным заранее и далеко не естественным. Я старался отбросить от себя это впечатление, но оно оставалось, отравляя сладость моей краткой помолвки.
А между тем тихо, почти незаметно, моя книга исчезла; Мориссон представил крупный счет всех печатанных им объявлений, и я немедленно заплатил ему; — изредка в какой-нибудь газете появлялась краткая заметка о моей литературной славе, но никто не говорил о моем романе и кажется никто его не читал. Мало-помалу и журналисты отстали от меня, предчувствуя, что угощать обедами я их не буду и, что мой брак с дочерью графа Эльтона поднимет меня на высоту, коей достичь им будет трудно. Куча золота, на которой я восседал, как на престоле, постепенно отбрасывала меня все дальше и дальше от храма славы; почти бессознательно для себя самого, я отступал шаг за шагом, полузакрывая глаза, как от лучей солнца; вдалеке, я видел блестящие башни, и под широкими сводами я различал тонкий облик женщины, глядевшей на меня с выражением бесконечной жалости. Однако, по мнению издателей, я имел громадный успех. Я, только я, понимал всю степень своей неудачи! Я не тронул сердца публики; мне не удалось разбудить своих читателей, они не протягивали мне руки, не кричали: «еще, дайте нам еще; эти мысли, воодушевляют и утешают нас, они позволяют нам слышать глас Божий». Я этого не сделал, я этого сделать не мог! Но хуже всего было внутреннее убеждение, что если бы я остался бедным, я бы это совершил. Самый сильный, самый здоровый двигатель человека — необходимость труда — для меня не существовала. Я знал, что могу не работать, даже больше, что общество, в котором я теперь вращаюсь, считает труд почти позорным, что от меня требуют только, чтобы я тратил деньги и наслаждался по примеру high life. Мои знакомые не теряли времени, предлагая мне способы отделаться от избытка своих миллионов. Отчего бы мне не выстроить себе палаццо на берегу Средиземного моря или завести яхту, роскошь которой превзошла бы роскошь яхты принца Валлийского? Отчего я не основываю новый театр или не издаю всемирную газету? Когда случалось какое-нибудь народное несчастье и рассылались воззвания на помощь пострадавшим, я неизменно давал десять фунтов и благосклонно выслушивал благодарность за свою щедрую отзывчивость. Это было то же самое, как если — бы я дал десять пенни… для моего кармана разница была не ощутительна. Подписка для воздвиж