и тщеславия. Но к счастью занавес был спущен, и только для меня впоследствии он поднялся….
По окончании завтрака раздалась веселая деревенская песнь, и насыщенные гости перешли на лужайку по ту сторону дома. Крики восторга раздались при виде «Майского столба» и я присоединился к ним, так как положительно не ожидал ничего столь живописного и красивого. Вокруг столба в два ряда стояли маленькие дети столь изящные и красивые, что свободно можно было принять их за жителей волшебного царства. Мальчики были одеты в зеленые куртки с розовыми шапочками на кудрявых волосах, девочки красовались в белых прозрачных платьицах, с распущенными волосами, переплетенными свежими цветами. Как только появились гости, эти маленькие существа начали танцевать. Я смотрел на них с таким же восторгом, как все гости, и удивлялся поразительной легкости и грации, с которой эти дети бегали и танцевали, их маленькие ножки, казалось, едва трогали землю, а лица были так красивы, глаза так весело сверкали, что нельзя было глядеть на них без восхищения. Аплодисменты становились все громче и громче, до самого апофеоза, когда мальчики, взобравшись на столб, стали бросать оттуда букетики чудных душистых цветов; грациозные танцовщицы ловили их и в свою очередь бросали их в публику… Сибилла, стоя рядом со мной, не могла прийти в себя от восторга. «Как это красиво!», восклицала она, «неужели, это тоже идея князя?» Я утвердительно кивнул головой, и она прибавила: «откуда князь достал таких прекрасных детей?» Я не успел ответить, как внезапно Лючио выдвинулся вперед и повелительно махнул рукой. Мгновенно дети отстранились от «Майского столба», и, захватив гирлянды цветов и лент, быстро убежали и скрылись между деревьями.
— Ах, верните их, — умоляла Сибилла, ласково кладя свою руку на руку Лючио, — я бы так хотела поговорить с двумя, тремя из самых красивых.
Князь посмотрел на нее с загадочной улыбкой.
— Вы делаете им слишком много чести, леди Сибилла, — ответил он. — Они не привыкли к такому снисхождению и навряд ли оценили бы его; эти дети — наемные артисты и, как большинство людей этого класса, от похвалы они делаются нахальными.
В ту же минуту к нам подбежала Диана Чезни; она с трудом переводила дыхание.
— Я не могла их догнать, — объявила она, тяжело вздыхая, — хотя бежала за ними, что было сил. Какие чудные дети! Я хотела поцеловать одного из мальчиков, но они исчезли бесследно, как будто провалились сквозь землю!
Опять Лючио улыбнулся.
— Им дан строгий приказ, — ответил он кратко, — они его исполняют.
Внезапно солнце скрылось за темной тучей, и раздался раскат грома. Все подняли глаза к небу, но оно было ясно и светло, за исключением этой единственной тучи.
— Пустяки, — сказал один из гостей, — это отдаленная гроза, здесь дождя не будет!
Я подошел к Сибилле и увел ее в сторонку.
— Пойдемте к реке, — шепнул я, — я хочу вас видеть хоть одну минуту наедине.
Она уступила моей просьбе, и мы отделились от толпы и медленно пошли по тенистой аллее к берегу Авона.
Тут действительно никого не было; я взял невесту в свои объятья и нежно поцеловал ее.
— Скажите мне, — шепнул я, улыбаясь, — не научились ли вы любить?
Сибилла посмотрела на меня с таким страстным выражением в темных глазах, что я почти испугался.
— Да, научилась, — ответила она порывисто.
— Научились? — повторил я, пристально рассматривая ее красивое лицо. — Когда и как?
Она покраснела, потом побледнела и нервно, почти лихорадочно прижалась ко мне.
— Внезапно и очень странно, — ответила она. — Но урок был легок, слишком легок, Джеффри. — Она запнулась, потом, глядя мне прямо в глаза, продолжила: — я скажу вам, как я научилась, но не теперь, когда-нибудь в другой раз… когда я буду вашей женой… — тут она нервно расхохоталась, быстро оглянулась, потом, сбросив свою обычную холодную сдержанность, кинулась мне на грудь и поцеловала меня в губы, с такой пылкой страстью, что я окончательно потерял голову.
— Сибилла, Сибилла, — шепнул я, прижимая ее сердцу. — Дорогая, наконец, наконец вы меня любите.
— Тише, тише, — ответила она, задыхаясь, вы должны забыть этот поцелуй… это вышло нечаянно; Я думала о чем-то другом… Джеффри, — и ее маленькая рука сжала мою с какой-то неестественной силой. — Я жалею, что поняла, что такое любовь! Я была счастлива, когда этого не знала.
Ее брови нахмурились, и она продолжала говорить все также нервно и торопливо…
— Теперь я нуждаюсь в любви. Я жажду ее, я хочу утонуть в ней, уничтожиться, умереть ради нее. Ничто другое не может удовлетворить меня.
Я прижал ее к себе еще сильнее.
— Не говорил ли я вам, Сибилла, что вы изменитесь, — шепнул я. — Ваша невозмутимая холодность была неестественна и не могла долго продолжаться; дорогая, я понял это сразу!
— Вы это поняли сразу? — повторила она слегка пренебрежительным голосом, — но вы и теперь не понимаете, что стало со мной, и я вам пока этого не скажу, Джеффри, — продолжала она, слегка отстранившись и срывая несколько голубых колокольчиков, в изобилии растущих на поляне у наших ног, — посмотрите на эти цветочки, невинно и смирно растущие на берегу Авона. Они напоминают мне о том, чем я была, тут на этом самом месте, я была вполне счастлива и также невинна, как они. Я даже не подозревала, что существует зло, и единственная любовь, о которой я мечтала, была любовь волшебного принца к волшебной принцессе, любовь чистая, как эти цветы. Да, я была такой, какой желала бы быть теперь!
— Вы прекраснее и лучше всего на свете, — сказал я ревностно, с восторгом глядя на сменяющаяся выражения ее безупречно-красивого лица.
— Вы судите, как каждый мужчина, выбравший жену по своему вкусу, — заметила Сибилла, возвращаясь к своему обычному тону холодного цинизма. — Однако я знаю себя лучше, чем вы меня знаете! Вы говорите, что я прекрасная и чудная, но вы не можете сказать, что добрая! Нет, я не добра, ведь, и любовь, которая меня сжигает…
— Что? — перебил я быстро, хватая ее руки, наполненные голубыми колокольчиками и пытливо вглядываясь в ее лицо, — я знаю раньше, чем вы это скажете, что ваша любовь чиста и нежна, как должна быть любовь женщины.
Сибилла ничего не ответила и улыбнулась чарующей улыбкой.
— Если вы знаете, то мне нечего вам говорить, — ответила она, наконец, — но нам пора возвратиться к гостям, а то вас обвинят в неумении принимать.
— Некому меня обвинять, — сказал я, нежно обнимая ее, — я репортеров не приглашал.
— Вот трубы дома, где живет знаменитая Мэвис Клер, — внезапно заметила моя невеста.
— Да, — ответил я быстро. — Риманец и я, мы сделали ей визит. Ее сейчас нет, а то она была бы у меня сегодня.
— Она вам понравилась? — спросила Сибилла.
— Очень приятная женщина.
— А князь также очарован ею?
— Мне кажется, — ответил я, улыбаясь, — что она ему нравится больше остальных женщин. Он был крайне вежлив с ней и даже казался смущенным в ее присутствии… Но вам холодно, Сибилла, — воскликнул я, с тревогой глядя на ее побледневшее лицо — уйдем лучше подальше от реки, здесь действительно сыро.
— Да, вернемтесь в сад, там солнце, — ответа девушка рассеянно. — Итак, ваш оригинальный друг и ненавистник женщин нашел, однако, возможность преклониться перед Мэвис Клер? Какая она счастливая: свободная, знаменитая, она верит во все хорошее и в жизнь, и в человечество, если судить по ее книгам.
— Что ж, в общем-то, жизнь — далеко не скверная вещь, — игриво заметил я.
Сибилла ничего не ответила, и мы вернулись к гостям, которые распивали чай под тенью деревьев, услаждались невидимой музыкой, местопребывание которой было известно одному только Лючио.
Глава двадцать четвертая
Солнце начало садиться, когда из дома вышло несколько маленьких пажей и стали раздавать гостям разукрашенные афиши, на которых золотыми буквами были напечатаны на французском языке слова «Живые картины».
Все устремились в театр; я поспешил занять хорошие места для себя и своей прелестной невесты. Было бы чересчур долго описывать все картины; опишу лишь последнюю, поразившую нас своим реализмом. Она была озаглавлена «Вера и Материализм».
Электричество в зрительном зале было потушено, занавес взвился, и мы увидали чудную картину, изображавшую берег южного моря. Луна бросала свое серебристое сияние на тихие воды; с земли поднялось лучистое существо, достойное пера поэта, и медленно поплыло вверх к небесам, прижимая к груди ветку свежих душистых лилий, с выражением надежды, радости и любви в лучезарных очах. Чарующая музыка раздавалась вдали; долетали звуки какой-то песни восторга и упоения; небо и земля, воздух и море, казалось, благоговейно следили за полетом чудного Ангела, как вдруг… раздался сильнейший раскат грома, сцена потемнела, и послышался рев бушующих волн. Луна врылась, музыка прекратилась; появилась легкая струя красного света, объявшая через несколько мгновений все окружающее… обнаружился «Материализм», в виде человеческого скелета, улыбавшегося своим беззубым ртом. Мы еще смотрели на него, когда он внезапно распался; огромный червь явился над грудой костей, другой медленно пробирался через отверстие глаз… возгласы отвращения и ужаса раздались в зале, публика поднялась на ноги, и один знаменитый профессор окликнул меня, чтобы скорее уйти: «Не знаю, кому такая картина может понравиться, она противна!» сердито бормотал он.
— Как ваши теории, милый профессор, — засмеялся Лючио и в ту же минуту театр вновь осветился, — для иных они забавны, для других противны. Вы меня простите, но я придумал эту картину специально для вас.
— Неужели? — гневно спросил профессор, — однако я не оценил ее.
— Меня это поражает, так как с научной точки эта сцена вполне правильна, — объявил Лючио и громко засмеялся. — Вера, которую вы увидали, радостно поднимаясь к невозможному раю, неправильна с научной точки зрения. — Вы это говорили не раз; но скелет и черви, суть основания ваших мировоззрений; ни один материалист не может этого отвергнуть. Однако некоторые дамы даже побледнели: как это смешно! Чтоб не отстать от современного веяния, они придерживаются материализма, как единственной возможной игры. А при виде естественного разложения человеческого тела они пугаются.