и, взяв Лючио за руку, сказал почти весело:
— Ваш совет, мой дорогой, был бы похвален в устах любого проповедника; но для меня он не годится разве только потому, что он не применим. Во-первых, отказаться от вас было бы признаком самой черной неблагодарности, отказаться от общества также невозможно, так как, несмотря на его лицемерие, оно необходимо для развлечения и меня, и моей будущей жены; и наконец, если бы я поступил, как говорил Христос… если бы отдал половину своего имущества бедным, все решили бы, что я дурак, и никто даже не поблагодарил бы меня.
— А вы желаете, чтобы вас благодарили? — спросил князь.
— Конечно; все люди ожидают благодарности за оказанные благодеяния.
— Безусловно, и Творец, который дает постоянно, тоже ждет благодарности, но никогда ее не получает.
— Я вам про это не говорю, — перебил я с нетерпением, — я говорю лишь о мире и о людях, живущих в нем. Если вы даете много, то вы и ждете, чтобы вас назвали щедрым… однако, если я раздал бы свое состояние бедным, то газеты посвятили бы каких-нибудь шесть строчек, и общество воскликнуло бы: «какой болван».
— Бросимте этот разговор, — весело прервал меня Лючио с внезапно прояснившимся лицом. — Теперь-то вы выиграли Дэрби, просвещенный мир ничего больше от вас не требует… в виде награды вас будут разрывать на части; если хотите, путем легкой интриги, вы можете даже сделаться министром; помните, я предсказывал вам это… Вы теперь знаменитость, Джеффри Темпест. Что значит слава ума в сравнении с таким положением, как ваше! Люди завидуют вам, а ангелы, если они существуют, смотрят на вас с удивлением! Слава человека, достигнутая посредством лошади, действительно достойна удивления.
Князь громко рассмеялся, и не повторял более своего странного предложения; расстаться с ним и дать ход всему, что во мне было благородного! Тогда я не мог угадать, что Лючио пробовал свое счастье, ставкой коего была моя душа… и что он проиграл; с этой минуты, он начал действовать более энергично и немилосердно погнал меня к страшной развязке.
Моя свадьба состоялась вполне со всей той роскошью, которая требовалась и моим положением, и положением моей невесты.
Не стоит описывать всего великолепия обряда, картина была неописуемо богата, и роскошные туалеты дам окончательно отвлекли внимание от совершения святого таинства; слова священника удостоились, конечно, менее внимания, чем букет жемчуга и бриллиантов, коим серебристый шлейф невесты был приколот к плечам.
Весь свет присутствовал на бракосочетании, то есть весь модный свет, считающий только себя достойным внимания. Принц Валлийский удостоил нас своим присутствием, и Лючио был моим главным шафером. Князь был весел до крайности и по дороге в церковь рассказывал мне массу скабрезных анекдотов.
Мы были встречены богатыми звуками органа, навеявшими на меня более степенные мысли. В ожидании невесты я посмотрел на Лючио и, должно быть в сотый раз удивился царственности его горделивого стана и редкой необычайной красоте его лица. Я был одурманен блеском и пестротой окружавшей меня сцены; однако одно происшествие глубоко врезалось мне в памяти.
Когда Сибилла, прелестная как ангел, светлая в своем белом одеянии, подписала в последний раз свое девичье имя в церковной книге, Лючио наклонился к ней:
— В качестве первого шафера, я требую исполнения древней льготы, — сказал он и поцеловал ее в щеку. Сибилла густо покраснела, потом внезапно побледнела и со сдавленным криком упала навзничь в полном беспамятстве. К счастью, ее обморок продлился недолго, она пришла в себя и на мои встревоженные расспросы ответила, что ей сделалось дурно от усталости и духоты; с улыбающимся лицом она взяла мою руку и прошла по всей длинной церкви, приветливо кланяясь всем знакомым, которые завидовали ей не потому, что она вышла по любви за достойного человека, а потому, что она вышла за пять миллионов фунтов стерлингов, коих я был только приложением… Сибилла держала голову с сознательной гордостью, хотя я чувствовал, что она дрожала, в особенности, когда хор грянул: «шествие невесты» из «Лоэнгрина». Весь ее путь был усеян розами, я это вспомнил впоследствии. Ее атласный башмак размял немало сердец невинных цветов, которые в глазах Божьих были дороже ее самой… Безвредные, розы, исполнившие свою роль красоты и благоухания, безропотно умерли, чтобы послужить тщеславно женщины, для которой не было ничего святого! Однако я забегаю вперед, тогда я жил в каком-то заблуждении и думал, что цветы были счастливы тем, что умирали у ног такой красавицы. После венца, в доме лорда Эльтона состоялся прием и, пока гости пили, ели и болтали, мы уехали, осыпанные наилучшими пожеланиями наших друзей. Последний кто простился с нами, был Лючио; мы уже садились в карету… я был так огорчен разлукой с ним, что положительно растерялся. С первого часа моего внезапного благополучия, мы были постоянно вместе; мой успех в обществе, мое знакомство с женой, все, я мог приписать его уму и тактичности, и хотя теперь я имел, как подругу жизни, самую первую красавицу лондонского света, я не мог думать о разлуке с моим блестящим другом, без чувства глубокой тоски и грусти. Облокотившись на дверцы кареты, князь посмотрел на нас обоих и улыбнулся.
— Мой дух будет провожать вас в вашем путешествии, — сказал он, — и когда вы вернетесь, я первый приветствую вас дома. Вы пригласили гостей в Виллосмир на сентябрь?
— Да, но вы, наш самый желанный гость, — ответил я стремительно, крепко пожав ему руку.
Сибилла ничего не сказала, но ее глаза были уставлены на красивом лице Лючио, с выражением не то тоски, не то удивления; она была чрезвычайно бледна.
— Прощайте, леди Сибилла, — ласково прибавил Риманец. — Желаю вам счастья. Для нас, которых вы оставляете, ваше отсутствие будет казаться долгим, но для вас… Любовь дает крылья времени и что для других казалось бы долгим месяцем однообразной скуки, для вас будет лишь минутой восхищения. Любовь — лучшее богатство. Вы это уже узнали, но я думаю, я надеюсь, что вам будет суждено узнать это ещё лучше. До свидания! Вспоминайте обо мне, хотя бы изредка…
Лошади дружно подхватили, и Лючио отстранился, с глубоким поклоном. До последней минуты мы видев, его, гордо выделявшегося на фоне светлых девиц; которые, каждая в отдельности, надеялись, что вскоре встретят жениха такого же богатого, как я… потом карета повернула за угол, знакомые лица исчезли: Сибилла, и я, мы поняли, что остались одни, лицом к лицу с будущим, и что предстоящий урок любви и ненависти придется изучать вдвоем…
Глава двадцать шестая
Мне трудно теперь проследить за ходом действий, дни и недели прошли и привели меня ко времени, когда с чувством глубокой тоски и грусти, я очутился на берегу озера в Швейцарии.
Озеро было небольшое, темно-синее и, казалось, таило в своей глубине какую-то скрытую таинственную мысль. Я смотрел почти безотчетно на блестящую лазоревую воду; горы, вершины которых белели под покровом вечного снега, были слишком высоки для моего утомленного взора; их вышина, чистота и лучезарность не могли вникнуть в мой ум, уничтоженный тяжестью сознательной неудачи и всепоглощающего разрушения всех моих идеалов.
Как я был глуп, когда мечтал о возможности счастья на этом свете! Глубокое несчастье смотрело мне в лицо, несчастье на всю жизнь, от которого одна только смерть может меня избавить. «Горе», я припомнил слова, сказанные злосчастными видениями, явившимися мне в ночь самоубийства Линтона. Чем я заслужил такую участь, поправить которую было невозможно даже моими миллионами, спрашивал я себя неоднократно. Как большинство людей, я был не способен видеть маленькие, но крепкие звенья, из которых я сам составил себе цепь, в последствии погубившую меня, я винил судьбу, или скорее Бога, жаловался на несправедливость только потому, что страдал лично и ни одной минуты не сознавал, что то, что я считал несправедливостью, было лишь исполнением Вечного Закона, который с математической точностью воздает каждому по его делам. Легкий ветер, дувший со снежных вершин, нарушил тишину маленького озера, по берегу которого я брел; я следил за легким подергиванием водяной поверхности, похожим на смеющееся человеческое лицо и спросил себя, достаточно ли озеро глубоко; чтобы утонуть в нем…
Стоило ли жить, зная то, что я знал, зная, что женщина, которую я раньше любил и любил еще ненавистными мне порывами своего животного я, что эта женщина стояла нравственно ниже несчастной проститутки, продающей себя за наличные деньги, что чудный стан и ангельское лицо были лишь привлекательной личиной абсолютно порочной души… «Бог мой!» сдавленный крик вырвался из моей груди, и мои мысли стали кружиться в каком-то омуте несказанного отчаяния… Я бросился на траву отлогого берега, и закрыл лицо руками в приступе бесслезной, безвыходной тоски.
Но мысли продолжали наполнять мой ум, заставляя меня обдумать свое, положение. Была ли Сибилла более виновата, чем я?
Я ведь женился на ней с открытыми глазами и по собственному желанию, она говорила мне: «я существо развращенное, выросшее в среде безнравственности и знакомое с похотливой литературой нашего времени». На деле это оказалось правдой. Вся кровь бросилась мне в голову при мысли, до какой степени ее слова были правдивы; вскочив со своего места, я начал ходить взад и вперед в лихорадочном приступе презрения и отвращения; что мне сделать с этой женщиной, прикованной ко мне на всю жизнь? Усовершенствовать ее? Она поднимет меня на смех. Усовершенствовать себя? Это возбудит в ней не меньшую долю презрения. К тому же разве разврат не привлекал меня так же, как он привлекал ее? Разве я не был жертвой собственных животных страстей? Измученный и обезумевший, я бегал по берегу, и вздрогнул, как от внезапного выстрела, при звуке весел, равномерно спускавшихся в воду и голоса дудочника, вежливо предложившего мне свои услуги; согласился и через минуту был на озере, освещенном красным сиянием заката, превратившая вершины гор в жгучее пламя, и воду в алое вино. Мне кажется, что лодочник понял, в каком я был настроении, так как не нарушал благоразумного молчания, я же надвинул шляпу на брови и вновь погрузился в свои грустные мечты. Я был женат всего один месяц и, несмотря на этот краткий срок, чувство тошноты и насыщения успело заменить пыл, кажущейся бесконечной любви. Были даже минуты, когда несравненная физическая красота моей жены отталкивала меня; я знал ее такой, какой она была на самом деле, и внешняя прелесть не могла скрыть от меня всей пошлости ее характера. Больше всего поражало меня, изысканное лицемерие Сибиллы и ее изумительная способность лгать. Глядя на нее и внимая ее голосу, можно было принять ее за ангела чистоты, за существо, которое можно испугать и обидеть малейшим грубым словом… за воплощение самой мягкой, искренней женственности, полной сострадания и любви к ближнему. Все так думали о ней, и все грубо ошибались! Сердца у нее вовсе не было, я понял это всего через два дня после нашей свадьбы, в Париже, где мы получили телеграмму с известием о кончине леди Эльтон. Парализованная графиня, как оказалось, умерла в день или скорее в ночь нашей свадьбы, но граф счел нужным отложить это известие на сорок восемь часов, чтобы не омрачит