Я улыбнулся, но без особенного удовольствия: никогда не бывает приятно слышать, что вы потолстели в присутствии красивой женщины, на которой вы женаты каких-нибудь три месяца.
— А вот Вы весу не прибавили, — ответил я.
— Нет, — согласился князь, усаживаясь в кресло — излишняя толщина мне кажется прямо бедствием. Я бы хотел, как говорил многоуважаемый Сидней Смит, в жаркие дни сидеть при одних костях, или скорее сделаться бестелесным духом, как Ариель Шекспира, если бы это было возможно и позволено. Но, как вы похорошели от супружеской жизни, леди Сибилла.
Его глаза остановились на ней с восхищением; она покраснела и слегка сконфузилась.
— Когда вы приехали в Англию? — спросила она.
— Вчера; я прибыл на собственной яхте. Вы не знали, Темпест, что у меня яхта, непременно надо покатать вас на ней. У нее быстрый ход, и погода стояла благоприятная.
— Амиэль с вами? — спросил я.
— Нет; я оставил его на яхте. Я могу обойтись без него на один или два дня.
— Как один или два дня? — повторила Сибилла, — но вы не можете нас так скоро покинуть; вы обещались пожить у нас долго.
— Да! — и князь посмотрел на нее все с тем же выражением восхищения в глазах. — Но дорогая леди Сибилла, времена меняются, и я не уверен, что вы и ваш милый муж держитесь тех же желаний, как до вашего свадебного путешествия. Теперь вы, пожалуй, во мне не нуждаетесь?
И он вопросительно посмотрел на нас.
— Не нуждаемся? — воскликнул я. — Я всегда буду нуждаться в вас, Лючио. Вы лучший друг, которого я когда-либо имел и единственный, которым я дорожу. Верьте мне; вот вам моя рука.
Лючио пытливо посмотрел на меня, как бы желая прочитать мои мысли, потом обернулся к моей жене.
— И что говорит леди Сибилла? — спросил он мягким, почти ласковым голосом.
— Леди Сибилла говорит, — сказала она с улыбкой, и легкий румянец заиграл на ее щеках, — что будет горда и счастлива, если вы останетесь в Виллосмиpe, как можно дольше. Она также надеется, что, несмотря на Вашу репутацию ненавистника женщин, — тут Сибилла подняла свои чудные, глаза и прямо посмотрела на Лючио, — вы смилуетесь по отношению вашей хозяйки.
С этими словами и игривым кивком головы, она вышла в сад и остановилась в некотором отдалении от нас. Ее белые одежды заискрились в темном освещении осеннего заката. Лючио вскочил с своего места, посмотрел ей вслед и дружески хлопнул меня по плечу.
— Очаровательная женщина, — произнес он, как-то особенно мягко. — И я буду невежей, если не приму ее приглашения, мой милый Джеффри. Я вел безобразную чертовскую жизнь все это последнее время; пора мне угомониться, честное слово, пора! Мирное созерцание нравственного брака принесет мне пользу. Пошлите за моим багажом, Джеффри. И радуйтесь: я приехал и останусь долго.
Глава двадцать девятая
Последовало мирное время, время тихое, которое всегда предшествует грозе, а в человеческой жизни — несчастью. Но я этого не знал. Я отстранил все беспокоящие меня мысли и забыл все, кроме удовлетворения от возобновленных отношений с моим другом Лючио. Мы гуляли вместе, ездили верхом, проводили большую часть дня один с другим! Но, несмотря на то, что я посвящал своего друга во все, что интересовало меня, я не говорил ему о недостатках, которые я нашел в характере Сибиллы, не из чувства деликатности к своей жене, а просто, потому что знал, что Лючио ответит. Его любовь к насмешкам победит его дружбу, и он обратится ко мне с вопросом: «как, будучи сам несовершенным, я смею требовать совершенства от своей жены?» Но как большинство людей, я находил, что в качестве мужа могу делать все, что мне угодно, могу дойти до уровня животного, если желаю, но все-таки имею право требовать от жены незапятнанной чистоты. Однако я предугадывал, как Лючио отнесется к этому выражению грубого эгоизма, и с каким веселым смехом он встретит мои теории насчет нравственности женщин. Поэтому я и не позволил себе ни малейшего намека на счет моих отношений с женой и в его присутствие обращался с ней с изысканной любовью и уважением, несмотря на то, что Сибилла, кажется, негодовала на меня за эти публичные излияния. В обществе Лючио она была весьма странна, то весела до безумия, то грустна, то разговорчива, то молчалива, однако, никогда она не была, более очаровательной. Но как я был глуп и слеп все это время, как непонятлив! Поглощенный грубыми животными наслаждениями я не признавал тех скрытых сил, которые направляют частную жизнь, как и жизнь народов. Я смотрел на каждый возобновляющийся день почти так, как будто сам сотворил его и считал, что могу провести, как нахожу нужным, не принимая во внимание, что дни лишь белые листки в Божественной хронике, на которых мы ставим свои хорошие или дурные отметки для справедливого счета наших действий в день страшного суда. Если бы кто-нибудь и заикнулся мне об этой истине в то время, я послал бы его к черту, но теперь, когда я вспоминаю эти каждодневные белые листки, на которых я небрежно писал исключительно свое Эго, я дрожу и молюсь, сознавая что мне придется ответить за этот недостойный дневник…
Октябрь медленно и почти незаметно подходил к концу, и деревья приняли великолепные осенние цвета, огненно-красный и золотой. Погода оставалась ясной и теплой, и то, что французские канадцы поэтично называют «Летом всех Святых», дало нам светлые дни и безоблачные лунные вечера. Воздух был такой мягкий, что мы могли всегда пить послеобеденный кофе на террасе, выходящей на луг перед гостиной, и в один из этих отрадных вечеров я был заинтересованным зрителем странной сцены между Лючио и Мэвис Клер — сцены, которую я счел бы невозможной, если б я сам не был ее свидетелем.
Мэвис обедала в Виллосмире, она редко делала нам эту честь; кроме нее было еще несколько гостей. Мы пили кофе дольше обыкновенного, благодаря умному веселому разговору мисс Клер, которую все слушали с необыкновенным вниманием. Но когда полная золотая луна, показалась во всей своей зрелой прелести над верхушками деревьев, моя жена предложила прогулку в парк.
Все радостно согласились, и мы вышли вместе. Потом разделились группами и понемногу побрели в разные стороны. Я очутился один и повернул к дому, чтобы взять портсигар, оставленный мной на столе в библиотеке. Потом вышел из другой двери, прошел через лужайку и направился к реке, расстилавшейся вдали, как серебряная нитка. Я почти дошел до ее берега, когда внезапно услыхал звук голосов: один мужской, тихий и убедительный, другой женский, ласковый, сердечный, почти дрожащий. Я не мог ошибиться, и узнал сразу чудный тембр Лючио и мягкий выговор мисс Клер. Я так был удивлен, что невольно остановился. Неужели Лючио влюбился, подумал я и улыбнулся. Неужели этот ненавистник женщин пойман наконец и укрощен? И кем? Маленькой Мэвис, которая не была красива с обычной точки зрения, но, пожалуй, обладала чем-то другим, чем смогла привлечь горделивую беспокойную душу. Тут я невольно почувствовал что-то вроде ревности: из всех женщин мира Лючио выбрал именно Мэвис? Неужели он мог оставить ее в покое с ее иллюзиями, книгами и цветами? Оставить ее невредимой, под мудрым безучастным взором мраморной Минервы, коей холодно чело никогда не возгоралось приливом страсти? Что-то более сильное, чем любопытство заставило меня прислушаться к разговору, и я неслышно подошел ближе и стал под тенью большого дерева, откуда я мог остаться незамеченным и все видеть. Да, это был Риманец, он стоял неподвижно, со скрещенными руками на груди, и его темные, грустные глаза были устремлены на Мэвис, находящуюся в нескольких шагах и смотревшую на него с выражением не то страха не то очарования.
— Я просил вас, Мэвис Клер, — сказал медленно Лючио, — позволить мне услужить вам. У вас гений, редкое качество в женщине, и я бы хотел увеличить ваши успехи. Я не был бы тем, что я есть, если б я не попробовал убедить вас позволить мне помочь в вашей карьере. Вы небогаты; я мог бы показать вам, как это сделать. У вас великая слава, с чем я согласен, но у вас много врагов и клеветников, которые вечно стараются свергнуть вас с завоеванного вами трона. Я мог бы привести их к вашим ногам и сделать их вашими рабами. С вашей интеллектуальной властью, вашей личной грацией и дарованиями, я мог бы, если б вы позволили, руководить вами, дать вам такую силу влияния, какой ни одна женщина не достигала в этом столетии. Я не хвастун, я могу сделать то, что говорю, и более; и я не прошу с вашей стороны ничего, кроме безотчетного исполнения моих советов. Моим советам нетрудно следовать; многие находят это легким!
Выражение его лица, пока он говорил было чрезвычайно странное: оно было столь болезненно, — несчастно, столь встревожено, что можно было подумать, что предложение, которое он делает, ненавистно ему самому. А он лишь благородно предлагал писательнице добыть для нее славы и богатства! Я ждал с нетерпением ответа Мэвис.
— Вы очень добры, князь, — сказала она после краткого молчания. — Вы очень добры, интересуясь моей участью. Я не понимаю, отчего вы это делаете, для вас я так незначительна. Я, конечно, слышала от мистера Темпеста о вашем несметном богатстве и безграничном влиянии, и я убеждена, что ваши намерения благие, — но до сих пор я не одолжалась ни у кого, никто никогда мне не помогал, я помогала сама себе и предпочитаю продолжать также. Уверяю вас, я ничего не желаю кроме, конечно, спокойной смерти, когда настанет время умирать. Правда, я небогата, но богатства не ищу! Быть окруженной льстецами и нахлебниками, быть любимой за то, что у меня в кармане, а не за то, что у меня в душе, было бы для меня глубоким несчастьем. И я никогда не гналась за силой, разве только за силой заслужить любовь. Уверяю вас, что любовь у меня есть, многие любят мои книги и через них меня. Я чувствую эту любовь, хотя лично с этими людьми не знакома. Однако я так проникнута их симпатией, что невольно плачу им тем же. Их сердца отвечают моему сердцу… и большего я не желаю!
— Вы забываете ваших бесчисленных врагов, — сказал Лючио, угрюмо глядя на нее.