Удивленный и сконфуженный, я выступил слегка вперед и пробормотал что-то вроде извинения.
— Вы только что были свидетелем положительно нехудожественной игры, — продолжал князь, зажигая сигару и холодно глядя на меня. — Вы знаете мою теорию, что мужчины и женщины покупаемы за известное количество золота: я хотел испытать мисс Клер. Она отвергла все мои выгодные предложения, как вы слышали, и я мог отретироваться, только упросив ее помолиться за меня! Что я и сделал в высшей степени художественно и драматично, надеюсь, вы не станете отвергать. Женщины с таким мечтательным идеалистическим темпераментом, всегда любят думать, что существуют мужчины, нуждающиеся в их молитвах.
— Но вы казались очень заинтересованным, — прервал я Лючио, досадуя, что меня поймали на «месте преступления».
— Ну, конечно, — ответил он, дружески беря меня под руку. — У меня были зрители. Два строгих критика драматического искусства слушали меня, я обязан был пустить в ход все свое умение.
— Два критика? — повторил я в удивлении.
— С одной стороны вы, с другой леди Сибилла. Леди Сибилла, как все модные красавицы ушла до апофеоза, чтобы не опоздать к ужину.
И князь весело, почти дико рассмеялся, я же чувствовал себя в высшей степени неловко.
— Вы верно ошибаетесь, Лючио, — сказал я, — признаюсь, я подслушал вас и виноват кругом… Но моя жена никогда бы не унизилась до того, чтобы…
— В таком случае это была лесная сильфида с длинным шелковым бриллиантами в волосах. — Пустяки, Джеффри, стоит ли огорчаться? Я покончил с Мэвис Клер, и она со мной. В любви я ей не объяснялся, а просто хотел позабавиться и испытать ее характер, он сильнее, чем я предполагал. Сражение кончено. Она никогда не пойдет моей дорогой, боюсь, что и я никогда не последую ее примеру.
— Честное слово, Лючио, — сказал я в раздражении, — ваше расположение духа с каждым днем делается страннее и непонятнее.
— Не правда ли? — согласился князь, как бы удивляясь самому себе, — вообще я любопытное животное. У меня богатство, и я его не ценю, власть, и я ненавижу ее ответственность. Одним словом, моя судьба меня не удовлетворяет. Но взгляните на огоньки вашего дома, Джеффри. Мы только, что вышли на лужайку перед домом, и здесь ясно виднелись электрические лампочки, освещающие гостиную. — Леди Сибилла там, очаровательная женщина, живет только, чтобы принять вас в свои объятия. Счастливый человек! Кто вам не завидует? Любовь… кто хочет, кто может жить без нее, кроме меня! Кто в Европе (в Японии этот обычай не существует) отказался бы от прелести поцелуя и всех других доказательств истинной любви? И любовь никогда не надоедает и пресыщения нег! Как я желал бы кого-нибудь полюбить.
— За чем же дело стало? — спросил я с деланным смехом.
— Я любить не могу, не способен на это. Вы слышали, что я говорил Мэвис Клер. Я могу заставить других влюбиться, но для меня земная любовь слишком низка, слишком кратка. Вчера ночью во сне (у меня иногда престранные сны) я увидал женщину, которую я мог бы полюбить; но это был Дух с глазами лучезарными как утро, и телом прозрачным, как огонь! Она пела упоительно и сладко, и я внимал ее песне и следил за ее полетом к облакам. Ее песнь была странная, и она сама была странная. Этот женский призрак, казалось, не замечал расстояния между Богом и физическим миром. Она, очевидно, не сознавала, преград, созданных человечеством, чтобы отстранить себя от Творца. Желал бы я знать, из какой непросвещенной среды она явилась?
Я посмотрел на Лючио почти с недоверием:
— Вы порой говорите так странно, о весьма сказочных несущественных вещах…
— Вы правы, — улыбнулся он. — Все, что существенно, касается лишь денег и нашего аппетита! Шире этого ничего быть не может. Но вы говорили о любви; мне кажется, что любовь должна быть вечна как ненависть. Вот вам в двух словах сущность моего религиозного верования: над вселенной правят две духовные силы: любовь и ненависть, вечная борьба между ними и делает жизнь беспорядочной… Только в день страшного суда будет известно, которая из них одержит победу. Я сам на стороне ненависти, до сих пор ненависть одержала все победы, о которых стоит говорить, а любовь так часто была измучена, что только один ее призрак остался на земле. В эту минуту, моя жена показалась в одном из окон гостиной. Лючио бросил свою недоконченную сигару.
— Ангел-хранитель манит вас, — сказал он, глядя на меня с выражением не то жалости, не то презрения, — пойдемте в дом.
Глава тридцатая
Как раз через одну ночь после странного свидания Лючио с Мэвис Клер, громовой удар предназначенный для разрушения и уничтожения всей моей жизни, упал с устрашающей внезапностью и без всякого предостережения. Несчастье грянуло в тот момент, когда я воображал, что вполне счастлив. Весь тот день, последний день моей гордости и самодовольства, я наслаждался жизнью, насколько было возможно. Сибилла внезапно превратилась в мягкую ласковую женщину, какой я ее еще никогда не видел, очарование ее красоты; и обхождения было направлено на меня, как будто мы еще не были женаты… Неужели все это было сделано, чтобы очаровать и победить Лючио? Об этом я, конечно, никогда не подумал, не воображал, что это возможно. Я лишь видел в своей жене очаровательницу, обладающую сладострастной, изысканной прелестью, женщину, к которой льнули даже ее одежды, как бы гордясь тем, что облекают столь изящное тело, существо коего каждый взгляд был чарующий, каждая улыбка восхитительна, коего голос мягкий и ласковый, казалось обещал мне глубокую бесконечную любовь, о которой до тех пор я и не мечтал! Часы пролетали на золотых крыльях. Сибилла, Лючио и я, мы достигли, как мне казалось, совершенного единства дружбы и взаимного понимания — этот последний день мы провели в лесу под роскошным кровом осенних листьев, через который солнце проникало розовато-золотистыми лучами. Лючио пел чудные романсы, что казалось листья дрожали, внимая столь восхитительному пению, ни одно облачко не затмило абсолютного совершенства и спокойствия этого дня. Мэвис Клер с нами не было, и я был рад этому. Последнее время я чувствовал, что ее присутствие было нечто вроде фальшивой ноты, нарушающей нашу гармонию. Я любовался ею, даже любил ее свысока, по-братски, но сознавал, что ее образ действий, не был похож на наш, что ее мысли были далеки от наших мыслей… В этом, конечно, я винил ее, находя, что она страдает литераторским эгоизмом… Я никогда не задумывался над собственным эгоизмом и гордостью, вытекающими из моего положения и богатства; перебирая это дело в уме, я решил, что Мэвис весьма милая женщина, богато одаренная литературными способностями, но так поразительно горда, что ей просто невозможно вращаться в высшем обществе, где требовалась некоторая доля преклонения, которую, между прочим, требовал и я. Беспредельно уважая собственное богатство, я никак не мог понять, что человек, который, как Мэвис, добывал себе независимость только собственным умственным трудом, имеет несомненно более права гордиться, чем тот, который получил свои миллионы по случайному наследству. К тому же литературное положение Мэвис все-таки внушило мне не малую долю зависти, когда я думало собственной неудаче на том же поприще. Благодаря всем этим причинам, я был рад, что в этот день ее не было с нами в лесу, конечно, если бы я обращал внимание на мелочи жизни, которые в большинстве случаев так важны, я вспомнил бы, что при последнем свидании, Лючио сказал мисс Клер, что больше в этом мире не встретится с нею, однако, я считал это словами, сказанными для эффекта, и не придавал им никакого глубокого значения.
И так, в блаженном спокойствии прошли последние двадцать четыре часа моего безмятежного счастья; я ощущал глубокое наслаждение в самом существовании и начал верить, что и будущее готовит мне еще неизведанные хранилища блаженства. Мягкое ласковое настроение Сибиллы, наряду с ее чрезвычайной красотой, предвещало конец нашим супружеским недоразумения; ее характер, ожесточенный и развращенный воспитанием, несомненно смягчится со временем и сделается женственным и прекрасным. Так размышлял я, сидя под тенью деревьев рядом с красавицей женой и слушая богатый голос моего друга Лючио, распевающего звучные, страстные песни. И солнце село, и ночь окутала природу своей густой пеленой на несколько часов… А меня навсегда…
Мы обедали в тот день поздно и, утомленные долгим пребыванием на воздухе, разошлись сравнительно рано. Последнее время я спал очень крепко; прошло несколько часов… И я внезапно проснулся, как от прикосновения невидимой руки. Я стремительно поднялся с подушек, лампадка бледно теплилась в углу, и в этом слабом свете я увидал, что Сибилла уже не лежала рядом со мной. Мое сердце как-то вздрогнуло, потом почти остановилось, предчувствие какой-то неожиданной беды охладило мне кровь. Я отодвинул шелковую драпировку постели и осмотрел комнату. Она была пуста. Потом быстро вскочив, оделся и пошел к двери, которая оказалась закрытой, но не на замок, как когда я ложился спать. Я открыл ее без шума и выглянул в коридор, но и тут никого не было. В нескольких шагах от дверей спальни спускалась дубовая лестница, ведущая в залу, которая в былые времена служила галереей для картин и музыкальной комнатой. Старинный орган еще вполне исправный занимал одну сторону этой комнаты. Его тусклые золотые трубы поднимались почти до потолка, другой конец был освещен большим овальным окном, какие встречаются в церквах, со старинными цветными стеклами, на которых были разрисованы жития святых. Осторожно подойдя к краю площадки, с которой видна была галерея, и, опираясь на перила, я посмотрел вниз и в первую минуту ничего не увидал, кроме вычурного рисунка паркета, освещенного луной. Потом внезапно, пока я еще размышлял, куда Сибилла могла деться в эту ночную пору, темная высокая тень упала на светлый пол, и послышался глухой шёпот… Мое сердце усиленно забилось, и я почувствовал, что задыхаюсь. Странные мысли и подозрения, в которых я признаться не хотел, охватили меня, и я начал тихо и бережно спускаться по винтовой лестнице. Когда моя нога коснулась последней ступени, я увидал картину, от вида которой чуть не лишился чувств. Я невольно отшатнулся и прикусил губы, чтобы воздержаться от крика… Передо мной, в полном лунном свете, который, проникая че