я цель общественной жизни состоит в том, чтобы скрыть от взора грубой толпы семейные распри и нечаянные проявления страстей; а наедине вы можете делать что угодно… Вас видит один Бог, и это, конечно не важно. — Лючио приостановился, сыграл какую-то изящную мелодию, потом заговорил опять:
— Вот как надо действовать, Джеффри. В теперешнем удрученном состоянии вашего ума, мои слова кажутся вам неуместными, но иначе действовать с женщинами нельзя, в браке и вне брака. Перед светом и обществом ваша жена, как жена Кесаря, выше подозрений! Только вы и я, мы были свидетелями ее истерического припадка…
— Вы называете это припадком? Но она любит вас! — воскликнул я горячо. — И она любила вас всегда, она в этом призналась, вы сами сказали, что в этом убеждены.
— Да, я всегда знал, что она истерична. Большинство женщин не имеют настоящих чувств и серьезных ощущений, конечно, кроме тщеславия; они не знают, что такое настоящая любовь, а просто жаждут победы и, если это им не удается, то изливают свою досаду в припадках истерики, которая у некоторых делается хронической. Леди Сибилла подвержена им. Теперь выслушайте меня. Я немедленно уеду в Париж, Петербург или Берлин; после того, что случилось, я оставаться у вас не могу; даю вам слово, что отныне я вмешиваться в вашу семейную жизнь не буду… Через несколько дней вы переживете первое чувство досады и научитесь мудрости терпеть случайности брачной жизни.
— Невозможно! Я не расстанусь с вами, — пылко сказал я, — и не стану жить с ней. Лучше жить с верным другом, чем с лицемерной женой!
Лючио приподнял брови в недоумении, потом пожал плечи, как бы желая прекратить слишком трудный спор. Он встал, отложил свою мандолину и подошел ко мне: его высокий, стройный стан бросал длинную тень на освещенный луной вычурный паркет.
— Честное слово, Джеффри, вы ставите меня в весьма неловкое положение, и как поступить, не знаю. Конечно, вы можете получить судебное разрешение на отдельное жительство, но мне кажется, что этот шаг опрометчив после каких-нибудь четырех месяцев брачной жизни. Свет заговорит сразу, а развязывать языки светским сплетникам, по-моему, лишнее! Благоразумнее всего сейчас ничего не решать… поедемте на один день в город; оставьте свою жену размышлять над собственной глупостью и могущими быть последствиями, после чего вам будет легче прийти к какому-нибудь соглашению. А пока, пойдите к себе и засните до утра.
— Мне заснуть не удастся, — сказал я и невольно задрожал. — В той комнате, где она — я остановился и с отчаянием посмотрел на Лючио. — Мне кажется, что я схожу с ума! Мой мозг горит как в огне. Если бы я только мог забыть… забыться. Лючио, если бы вы, мой искренний друг, изменили бы мне, как она, я умер бы. Ваша честь, ваша правда, спасли меня!
Князь улыбнулся какой-то странной циничной улыбкой.
— Пустяки; я добродетелью не отличаюсь, — ответил он. — Если бы красота вашей жены прельстила меня, я конечно, уступил бы ее просьбам, и в этом я поступил бы, как всякий мужчина; она сама это говорила. Но может быть я — сверхчеловек! Во всяком случае, внешняя красота, когда она не наряду с душевной красотой, не производила на меня ни малейшего впечатления, а когда я встречаю обеих, то получается самый неожиданный результат. Я стараюсь узнать, до какой глубины доходит красота и можно ли ей повредить ей или нет? Но как я нахожу ее, так и оставляю!
— Что же мне делать? — спросил я, вяло глядя на вычурные рисунки пола, дрожащие в причудливом освещении луны. — Что вы посоветуете?
— Поезжайте в город со мной, — повторил Риманец. — А жене оставьте записку, объясняющую ваш отъезд. В клубе мы спокойно обсудим, как лучше предотвратить публичный скандал. А пока ложитесь спать; если вы не хотите возвращаться к себе, ложитесь здесь, в соседней комнате.
Я встал, решив беспрекословно повиноваться моему другу; Лючио зорко следил за мной.
— Если я предложу вам снотворное, вы примете его? — спросил он. — Оно безвредно и даст вам несколько часов сна.
— Я принял бы яд из ваших рук, — ответил я стремительно, — отчего вы мне его не даете? Тогда бы я действительно заснул и забыл эту ужасную ночь.
— К несчастью, вы бы ее не забыли, — ответил Лючио, подходя к туалетному столу; взяв какой-то белый порошок, он распустил его в воде. — Всего ужаснее, именно то, что забвения нет! Выпейте это, — и он протянул мне снотворное, — оно куда полезнее смерти, так как действительно на время парализует сознательные атомы мозга, а смерть лишь освобождает их, дает им более сильную, более упорную жизненность.
Я был слишком поглощен своим горем, чтобы приметить глубокий смысл его слов; машинально взяв предложенный стакан, я выпил его до дна. Лючио открыл дверь в соседнюю комнату.
— Лягте на постель и закройте глаза, — сказал он повелительным голосом. — До утра я даю вам отдых, — и он как-то странно улыбнулся, — отдых от снов и воспоминаний. Погрузитесь в забвение; как бы коротко оно не было, оно сладко, даже для миллионера!
Его насмешливый тон сердил меня, я посмотрел на него с укоризной и пока смотрел, его гордое красивое лицо, бледное как мрамор, внезапно смягчилось, я почувствовал, что Лючио все-таки жалеет меня и, схватив его руку, крепко сжал ее. Потом улегшись на постель, по его совету, я закрыл глаза и почти мгновенно заснул.
Глава тридцать третья
С утром вернулось полное сознание; я с горечью вспомнил все, что случилось, и невольно покорился своей судьбе… Какое-то холодное, мертвое чувство овладело мной, и страдать я не мог. Черствое равнодушие заменило первый порыв отчаяния, и я принял бесповоротное решение: больше не видаться с женой. Никогда более ее красивое лицо, служащее маской для прикрытия лжи, не искусит моего взора, побуждая меня к жалости и прощению, — вот что я решил. Выйдя из комнаты, где я провел ночь, я прошел к себе в кабинет и написал следующее письмо:
«Сибилла.
После унизительной и позорной сцены прошлой ночи, вы должны понять, что всякие отношения между нами прекращены.
Князь Риманец и я, мы едем в Лондон. Вы можете продолжать жить в Виллосмирте, дом принадлежит вам, также, как и половина моего состояния, которую я перевел на ваше имя вдень свадьбы. Это позволит вам продолжать жить с той роскошью, которая кажется вам необходимой для поддержания вашего аристократического положения. Я уже буду путешествовать и приму меры, чтобы никогда более не встречаться с вами, хотя, конечно, ради себя самого, я сделаю все, чтобы предотвратить скандал. Упрекать вас в вашем поведении было бы лишнее, вы потеряли всякий стыд.
Вы унизились вашим признанием порочной страсти к человеку, который вас презирает, который благодаря честности и благородству своего характера, ненавидит вас за вашу неверность и лицемерие, я не могу простить вам вред, который вы причинили мне и позор, которым вы покрыли мое имя. Предоставляю вас суду вашей совести, если у вас она есть, что подлежит сомнению. Такие женщины, как вы, редко страдают угрызениями совести. Более чем вероятно, что вы никогда больше не увидите ни меня, ни человека, которому вы предложили вашу нежеланную любовь, делайте из вашей жизни, что хотите. Ваши действия мне безразличны, и я употреблю все усилия, чтобы забыть даже о вашем существовании…
Ваш муж Джеффри Темпест».
Это письмо, сложенное и запечатанное, я послал жене через ее горничную. Девушка вернулась и сказала, что отдала письмо, и что ответа нет.
— Ее Сиятельство страдает сильной головной болью и намеревается остаться все утро в своей комнате.
Я выразил столько сожаление, сколько наперсница могла ожидать со стороны недавно женатого мужа, потом отдав приказ Моррису уложить чемодан, я быстро выпил кофе, чувствуя известную неловкость, в присутствии лакеев. Однако, я не хотел, чтобы у них явились какие-либо подозрения. И потому громко объявил, что мой приятель и я, мы вызваны по делам в город, и останемся там на один или два дня, на всякий случай я оставил адрес своего клуба. Я был рад, когда мы, наконец уехали, и живописная, красивая архитектура Виллосмира слилась с горизонтом. Сидя в вагоне, мы мчались быстро вперед, и расстояние между нами и моим имением росло с каждой минутой. Мы долго не прерывали молчания, делая вид, что читаем утренние газеты; наконец я отбросил скучный «Таймс», тяжело вздохнул, откинув голову, закрыл глаза.
— Я ужасно огорчен всем случившимся, — сказал Лючио, мягко и ласково. — Мне кажется, что я один всему виноват. Если бы леди Сибилла меня никогда не видела…
— Тогда бы я ее никогда не видал, — с горечью перебил я. — Я познакомился с ней через вас.
— Правда, — и князь как бы задумался, — мое положение крайне неловкое; я будто виноват, а на самом деле, никто не мог быть невиннее и благонамереннее меня, — он улыбнулся, потом продолжал:
— Право, на вашем месте, я избегнул бы всякого скандала и сплетен, я не говорю о своем невольном участии в этом грустном приключении; мне безразлично, что будут обо мне говорить… но ради вашей жены…
— Ради себя самого я буду молчать, — сказал я резко. — Мне надо подумать о себе. Я намерен путешествовать, как я уже говорил вам сегодня утром.
— Прекрасно; поезжайте в Индию, на охоту тигров, — предложил Лючио, — или в Африку — на слонов! Многие мужья, забытые своими женами, прибегают к этому развлечению, и в данную минуту я могу назвать вам двух или трех очень известных представителей лондонской аристократии, сбежавших от домашнего очага.
И блестящая, загадочная улыбка, озарила его лицо. Я не мог улыбнуться ему в ответ. Я угрюмо смотрел в окно, на голые поля, мимо которых мы летали, на поля лишенные жатвы, унылые и серые, как моя собственная жизнь.
— Пойдем зимовать в Египет, — продолжал князь. — Моя яхта «Пламя», вполне устроена, на ней мы доберемся до Александрии, а потом поплывем по Нилу и забудем, что столь легкомысленные куклы, как женщины, существуют. Это игрушки, с которыми нам следует поиграть, и бросить.