— А теперь, Сибилла, — пробормотал я, наклонившись немного вперед и замечая с болезненным интересом, что в продолжении последних нескольких минут ее рот еще больше разжался, и улыбка стала еще безобразнее, — теперь исповедуйтесь в своих грехах! Так как я здесь, чтобы слушать. Такое немое выразительное красноречие, как Ваше, заслуживает внимания!
Порыв ветра с воплем пронесся вокруг дома, окна задрожали, и свечи стали мерцать. Я подождал, пока не замерли все звуки, и тогда, бросив взгляд на мертвую жену, под внезапным впечатлением, что она слышала мои слова и знала, что я делал, я начал читать.
Глава тридцать пятая
Посмертный документ начинался резко, без обращения к кому бы то не было:
«Я решила умереть. Ни в приливе страсти или негодования, а по обдуманному желанию, пожалуй, по необходимости. Мой ум устал от загадок, мое тело устало от жизни: лучше положить этому конец. Мысль о смерти, другими словами, о полном уничтожении, мне сладка. Я рада сознавать, что по моему желанию, по моей доброй воле, я могу остановить беспокойное биение моего сердца, жар и тревогу моей крови, нестерпимую боль моих нервов. Несмотря на мою молодость, жизнь для меня окончательно лишена отрады…. я не могу забыть лучезарных очей любимого человека, его божественного лица и чарующей улыбки, а все это для меня утеряно… На краткое время он был моим миром, моей жизнью, моим дыханием, он уехал, и без него вселенная не существует! Как я могла выжить без него столько дней, месяцев и лет? Однако одиночество приятнее общества такого самодовольного, самолюбивого надменного дурака, как мой муж! Он покинул меня навсегда, так гласит письмо, присланное мне от него через служанку. Я этого ожидала от него. Мужчина его посредственного образца не способен простить такой удар его самолюбию. Если бы он изучал мой характер, разделял бы мои ощущения, выказал мне хорошую, благородную, искреннюю любовь, о которой иногда мечтаешь и никогда не находишь, я думаю, что я пожалела бы его теперь, даже попросила прощения за то, что за него вышла. Но он обращался со мной так же, как он обращался бы с купленной любовницей, другими словами поил, кормил, одевал и покрывал меня драгоценностями, взамен чего, я удовлетворяла приливы его животной страсти; но он не выказал мне ни тени симпатии, не принес мне ни малейшей жертвы, не окружил меня простой человеческой лаской, а потому, я ничего ему не должна. Теперь он, и любимый мной человек уехали вместе; я свободна делать, что хочу со своей жизнью; в конце концов, это просто ниточка, которую порвать легко… Никто не станет убеждать меня, никто не остановит моей руки, когда я пожелаю навеки успокоиться! Хорошо, что у меня нет друзей, хорошо, что я испытала лицемерие и общественную лживость этого мира и что я изучила и знаю к своему горю, что бескорыстная любовь не существует также, как не существует дружба без эгоизма, религия без скупости и добродетель без сопровождающего ее порока. Кто, зная все это, может пожелать жить? На краю могилы я оглядываюсь и смотрю на недолгое пространство своих лет, вижу себя ребенком, тут в красивом Виллосмире и вспоминаю, как началась моя сознательная жизнь. Окруженная ласками и роскошью, наученная с малолетства находить удовольствие в красивых платьях, в десять лет я уже знала, что такое кокетство. Старые ловеласы, пропитанные табаком и вином, любили сажать меня к себе на колени, щупать мое детское тело и целовать мои невинные губы своими вялыми губами, оскверненными поцелуями кокоток. Теперь я удивляюсь тому, как мужчины смеют целовать детей, сознавая всю пошлую грязь своей жизни. Вспоминаю также свою льстивую корыстную бонну, запрещающую мне говорить с другим ребенком, потому что с общественной точки зрения он стоял ниже меня. Затем явилась моя гувернантка, лицемерная нецеломудренная дева с чудными рекомендациями и с видом безусловной благонравности. Анекдоты, которые она и французская горничная моей матери рассказывали друг другу вполголоса, выяснили мне настоящую цену ее достоинств. Однако кроме глубокого презрения к этой женщине, которая прикрывала свои тайные пороки видом крайней добродетели, я ничего к ней не испытывала и не задумывалась над загадкой такой натуры. Я жила (как странно, что я пишу о себе, как о чем-то конченном, ненужном), да, я жила в каком-то сонном идиллическом состоянии, думая, но не сознавая, что я думаю, окруженная цветами, деревьями и птицами, стремясь к вещам, о которых я не знала, воображая, что я то королева, то крестьянка. Мои книги были весьма разнообразны, но больше всего я любила стихи. Лорд Байрон был моим героем, до сих пор он остался моим любимым поэтом. Когда я читала его любовные баллады, я мечтала о любви, которая наполнит и мою жизнь, и старалась понять, что это за чувство? Потом, внезапно детский сон прошел, и я проснулась к грубой действительности. В шестнадцать лет мои родители повезли меня в город, чтобы слегка ознакомить с общественной жизнью, раньше чем вывозить меня в свет. О, эта общественная жизнь! Я изучила ее до совершенства. Пока я еще всему удивлялась, проводя время с девушками моего круга и моего возраста, но которые были гораздо просвещеннее меня, мой отец объявил мне, что Виллосмир продан, что мы в него никогда более не вернемся, так как у него нет средств для поддержания такого имения.
Как я плакала, какое бешеное горе овладело мной! Я не понимала тогда запутанных дел, сопровождающих и богатство и бедность; я поняла только, что родное гнездо для меня потеряно. После этого, мне кажется, мое сердце сразу охладело и очерствело. Я никогда особенно не любила своей матери, на самом деле, я видела ее очень мало, так как она постоянно бывала в гостях или сама принимала гостей; а потому, когда с ней случился первый удар паралича, меня это почти не тронуло. При ней находились доктора и сиделки, а у меня еще была гувернантка. Сестра моей матери, тетя Шарлотта приехала к нам в качестве хозяйки, и я начала анализировать общество самостоятельно, никому не высказывая своих мнений. Я еще не выезжала, но ездила повсюду, куда приглашали девушек моих лет и все замечала, делая вид, что ничего не замечаю. Я выработала себе беспристрастную холодную внешность, сознавая, что многие примут это за тупость и глупость, и не будут скрывать своих пороков передо мной в убеждении, что я ничего не понимаю. Итак, началось мое общественное воспитание, титулованные красивые женщины приглашали меня к себе пить чай, так как я, по их мнению, была безвредная наивная девушка.
Помню, как-то раз, одна леди поцеловала при мне своего любовника, он что-то промычал, указывая на меня, но леди его успокоила:
— Это только Сибилла Эльтон, она ничего не понимает.
Однако когда он ушел, дама повернулась ко мне с улыбкой и заметила:
— Вы видели, как я поцеловала Берти? Я часто его целую; он для меня совсем как брат!
А на следующий день эта самая леди прислала мне чудное бриллиантовое кольцо, которое я вернула немедленно под предлогом, что отец мне еще не позволяет носить бриллиантов. Отчего я думаю об этих пустяках, теперь, когда расстаюсь с жизнью и с ее ложью? На откосе моего окна поет птичка, такая прелестная птичка! Она, вероятно, счастлива. Я слушаю ее сладкое пение, и глаза невольно наполняются слезами… сегодня вечером птичка все еще будет петь и радоваться… а меня уже не будет…
Последняя фраза чересчур сентиментальна. На самом деле я рада умереть. Приступаю опять к своему рассказу, в котором стараюсь анализировать себя, чтобы, понять, простительно ли мое последующее поведение или нет, не виновно ли мое воспитание? Или же я была зла и развращена с рождения? Во всяком случае, окружающие меня обстоятельства не были созданы, чтобы улучшить или смягчить мой нрав. Мне только что минуло семнадцать лет, когда однажды утром отец призвал меня в кабинет и объяснил настоящее положение своих дел. Оказалось, что он был окружен долгами, что мы жили на деньги, данные нам жидовскими ростовщиками, в расчете, что я, его дочь, достану себе достаточно богатого жениха, чтобы уплатить все долги с их высокими процентами. Отец выразил надежду, что я буду действовать разумно, и что, когда появятся какие-нибудь претенденты на мою руку, я предупрежу его, дабы он мог навести справки на счет их материального положения. В тот же день я поняла впервые, что я просто товар, который желательно сбыть с рук по самой высокой цене… Я выслушала отца молча, потом спросила его
— Любовь, я думаю, тут не принимается во внимание?
Старик засмеялся, как теперь помню, и ответил, что легче полюбить богатого человека, чем бедного, и что со временем я это пойму. Он прибавил с легкой запинкой, что для того, чтобы свести концы с концами, он согласился взять под свое покровительство молодую богатую американку, мисс Чезни, которая, желая попасть в высшее лондонское общество, предлагала за это тете Шарлотте две тысячи фунтов в год. Я не помню, что именно я ответила, помню только, что мои скрытые чувства вырвались в порыве такой ярости, что отец растерялся. Американскую пансионерку в нашем доме?! Это было возмутительно, невозможно! Мой гнев, однако, был бессилен, сделка была уже подписана, и мой отец, забыв свой старый род и свое общественное положение, унизился до уровня простого содержателя меблированных комнат. С этой минуты, я потеряла к нему всякое уважение. Конечно, можно возразить, что я была неправа, что я должна была гордиться им за то, что он сдал внаём американке свой древний титул. Но, с этой точки зрения, я не могла смотреть на вопрос. Я углубилась в себя более, чем когда-либо и создала себе заслуженную репутацию холодности, надменности и горделивости. Мисс Чезни приехала и всеми силами старалась завязать со мной дружбу, но тщетно… Она, кажется, добрая девушка, но вульгарна и не воспитана, как все американки, несмотря на то, что они стремятся быть похожими на нас; я возненавидела ее со дня ее приезда и нисколько не скрывала своих чувств. Однако я знаю, что она будет графиней Эльтон, как только приличие это позволит, скажем, через год по смерти матери и трех месяцев ношения лицемерного траура по мне. Отец воображает, что он еще молод и хорош собой; к тому же он не может устоять против миллионов, которые Диана принесет ему в приданое. Когда американка поселилась в нашем доме и тетя Шарлотта стала выезжать с ней, я перестала ездить в свет, не желая показываться вместе. Я проводила много времени у себя в комнате, за чтением. Все модные современные романы прошли через мои руки и „просветили“, но не улучшили меня. Один день, день, который врезался мне в память, как нечто вроде поворота в моей жизни, когда мне попала книга одной известной писательницы, книга, которую я не сразу и поняла. Я прочла некоторые места по два раза, и внезапно ужасающее сластолюбие, коим пропитано было каждое слово озарило меня. В приливе омерзения я швырнула книгу на пол… Однако все выдающиеся журналы напечатали благоприятные отзывы об этом романе, критики говорили, что он полон храбрых мыслей и блестящего ума. Одним словом его так хвалили, что я решила прочитать его вновь. Мало-помалу, вкрадчивая гнусность этого сочинения проникла в мой ум и впиталась в него. Я начала думать об этом, и через некоторое время открыла наслаждение в этих мыслях. Я послала за остальными книгами того же мерзкого автора и с каждым днем мой аппетит к похотливой литературе возрастал. Как раз в то время, одна из моих приятельниц одолжила мне два-три тома стихотворение Суинбёрна. Было бы чересчур долго передавать впечатление, вызванное во мне этим поэтом, скажу лишь одно: благодаря этому чтению, я потеряла и ту маленькую долю веры, которая во мне еще теплилась. Теперь мне это безразлично: без любви, без надежды, без веры, я стою на краю вечного безмолвия, вечного мрака. Но ради тех, которые еще сохранили утешительное понятие о религии, я спрашиваю себя, как, в так называемой христианской стране, такие богохульные стихи, какие встречаются у Суинбёрна, дозволены свободно распространяться между публикой? С того момента, когда я впитала в себя Суинбёрна, я отбросила христианскую веру как нечто отжившее, непонятное, и никогда больше о Христе не думала. Я знала, что никто не упрек