е, которое вскоре послужит могилой моему телу, но найденный, так как я вполне сознавал существование и пробу ждет Бессмертной своей души, этой божественной неразрушимой сущности, которая единственная имеет значение в глазах Творца. Я должен умереть скоро и неминуемо; так думал я, пока волны качали меня в своей широкой колыбели, изредка брызгая на меня холодными струями; что мог я сделать теперь, безнадежный и присужденный к смерти, чтобы искупить свое прошлое? Ничего! Только раскаяться… но могло ли столь позднее раскаяние удовлетворить законы вечного правосудия? С грустью и смирением, я размышлял над этим вопросом — мне было дано испытать ужасную истину безусловного существования духовного мира, окружающего нас, а теперь, я был брошен на поверхность моря, как ничтожная вещь; я чувствовал, что то краткое время, которое мне оставалось в этом мире, было действительно моим последним испытанием, как это мне сказал враг человечества, которого в уме я еще называл Лючио.
— Если бы я только смел, после целой жизни отрицания и богохульства — если бы я смел обратиться к Христу, — сказал я, — отверг бы Он меня, этот Божественный Брат и Друг человека или нет?
Я шепнул этот вопрос небу и морю… таинственная тишина, невозмутимое спокойствие, наполняли воздух… Другого ответа не было: только глубокий чарующий мир постепенно заполонил мою беспокойную совесть, мою терзавшуюся душу, наболевшее сердце и усталый ум. Я вспомнил слова, слышанные давно и почти забытые: «Тот, кто обращается ко Мне, того я не отвергну». Вглядываясь в светлые небеса и лучезарное солнце, я улыбнулся, и вполне отдавая себя Божией воле, я прошептал слова, которые в моей страшной агонии, спасли меня:
— Я верую в Бога! Чтобы Он не выбрал для меня в жизни, в смерти, и после смерти, все будет хорошо!
И закрыв глаза, я отдался милосердию мягких волн и с теплыми солнечными лучами, согревавшими мне лицо, я заснул безмятежным сном.
Я проснулся с криком; ледяная дрожь била мое тело, грубые радушные голоса звучали в моих ушах, и сильные руки развязывали мои узы… я лежал на палубе большого парохода, окруженный толпой матросов; солнечный закат пылал на поверхности моря… Меня осаждали вопросами, но ответить я не мог… мой язык высох и распух… когда меня подняли на ноги, я стоять не мог от крайнего утомления. Смутно и со страхом, я оглянулся; неужели этот огромный корабль с дымящимися трубами и шумящей машиной тоже чертово судно, плавающее по морям! Слишком слабый, чтобы говорить, я вопросительно развел руками… широкоплечий добродушный матрос выдвинулся и посмотрел на меня с сочувствием.
— Это английский пароход, сказал он, и мы идем в Саутгемптон. Рулевой приметил вас в воде, мы остановились и послали за вами спасательную лодку. Где произошло крушение? Не осталось ли еще кого-нибудь в живых?
Я посмотрел на него, но не мог ответить. Самые странные мысли толпились в моем уме, вызывая во мне одновременно дикий смех и неудержимые слезы. Англия! От этого слова все клетки моего тела задрожали… Это маленькое место на маленьком земном мире, но как я любил его! Я сделал жест безумной радости, но ничего не сказал; даже если бы я мог заговорить, — никто не поверил бы моему рассказу… и я опять лишился чувств…
Матросы отнеслись ко мне крайне сочувственно. Капитан уступил мне свою каюту, и пароходный доктор ухаживал за мной, с усердием, уступавшим лишь его любопытству; он хотел узнать, откуда я прибыл, и где случилось крушение судна, на котором я находился?.. Но я продолжал молчать, лежа в койке без движения, почти без сознания, признательный за оказанные мне услуги, но радуясь, что временно я мог не говорить; ибо я был поглощен собственными мыслями, мыслями слишком торжественными и значительными для праздного разговора. Меня спасли, мне возвратили жизнь, и я знал для чего! Поглощающая меня забота состояла в том, чтобы искупить свое прошлое и совершить дельное добро там, где доныне я бездействовал.
Наконец настал день, когда я достаточно оправился, чтобы сидеть на палубе и с ревностным взором следить за приближающимися берегами Англии. Мне казалось, что я прожил столетие с тех пор как оставил родину, и действительно для меня прошло столетие, ибо время считается только тем, что переживает душа, ничем другим! Я был предметом любопытства и интереса пассажиров, так как до сих пор еще не произнес ни слова. Погода стояла тихая и ясная; солнце радушно светило и вдали белеющий край «счастливого острова», как прозвал его Шекспир, блестел как алмаз, купающийся в море. Капитан прошел, взглянул на меня, одобрительно кивнул головой и после минуты колебания заговорил:
— Я рад видеть вас на палубе. Что же, вы почти оправились? — Я улыбнулся еще слабой улыбкой.
— Может быть — продолжал он — теперь, когда мы так близки к месту назначения, вы скажете нам свое имя? Нам не часто приходится находить живого человека в волнах Атлантического Океана.
Атлантического Океана? Как я попал туда? Я даже не смел над этим задумываться.
— Мое имя? — пробормотал я, заговорив от удивления, (как странно! все последнее время я совершенно забыл, что у меня есть имя, и еще кое-какие другие принадлежности), конечно, мое имя — Джеффри Темпест.
Глаза капитана широко открылись:
— Джеффри Темпест? Бог мой!.. Мистер Темпест, бывший миллионер?
В свою очередь я изумился.
— Бывший? — повторил я, — что вы хотите сказать?
— Неужели вы ничего не слышали? — в волнении спросил капитан.
— Слыхать? я ничего не слыхал с тех пор как покинул Англию, несколько месяцев тому назад, в сопровождении друга на его же яхте; мы совершили длинное путешествие… странное путешествие, и потерпели крушение… остальное вы знаете; я обязан вам за своей жизнью; никакие новости еще не дошли до меня…
— Силы небесные, — перебил меня капитан, — грустные новости обыкновенно распространяются быстро, но в этом случае… сознаюсь, не очень неприятно, что вы узнаете несчастье от меня. — Он запнулся с озабоченным лицом. Я улыбнулся недоумевая.
— Говорите, — сказал я, — не думаю, чтобы вы могли сообщить мне что-нибудь, что теперь особенно расстроило бы меня. Я знаком с хорошей и дурной стороной жизни, уверяю вас!
Капитан нерешительно взглянул на меня… потом ушел и вскоре вернулся с американской газетой в руках. Он протянул ее мне и молча указал на передовицу. Тут крупными буквами было напечатано следующее: «Разорившийся миллионер! Колоссальные надувательства. Бесстыдные подделки. Обман Бентама и Эллиса».
Первую минуту, моя голова закружилась, потом я начал читать и скоро усвоил положение дела. Уважаемые поверенные, которым я смело поручил ведение своих дел во время моего отсутствия, не смогли противостоять против соблазна стольких миллионов и превратились в рядовых жуликов. Имея дело с тем же банком, что и я, они не постеснились подделать мою подпись, и снять с моего счета огромные суммы, которые поместили в дела, лично их касающихся; в конце концов, они удрали, оставив меня почти таким же бедным, как до получения моего наследства. Я отложил газету и посмотрел на доброго капитана, следившего за мной почти с материнской заботливостью.
— Благодарю вас, — сказал я — эти мошенники были моими поверенными; могу сказать без запинки, что я жалею их больше себя. Вор всегда остается вором; а бедный человек, если он честен, стоит выше богатого вора. Деньги, которые они украли, принесут им больше несчастий, чем наслаждения, в этом я убежден! Если эта статья верна, то они уже потеряли массу денег в неверных делах, и Бентам, которого я считал за человека в высшей степени осторожного и предусмотрительного, вложил огромную сумму в разработку уже иссякшего золотого прииска. Подделка моей подписи была, видимо, сделана очень ловко… но что за потеря времени и труда. Оказывается, что и мои вклады никуда не годятся. Ну и что же? Все равно; я должен начать жизнь сначала, вот и все?
Капитан изумился.
— Вы, кажется, еще не понимаете всей серьезности поразившего вас несчастья, мистер Темпест, — сказал он. — Вы принимаете это известие чересчур спокойно; впоследствии вы заговорите иначе.
— Надеюсь, что нет, — ответил я с улыбкой. — Никогда не следует смотреть на худшую сторону положения. Уверяю вас, что я вполне усваиваю то, что случилось. В глазах света, я разорен, я это понимаю.
Капитан покачал головой и оставил меня. Я убежден, что он посчитал меня за сумасшедшего; однако сам я вполне сознавал, что никогда еще не был в более здравом уме. Я великолепно понимал вое несчастье, иначе говоря, великое счастье, которое было дано мне: возможность добыть нечто ценнее мешков золота; в потере моего земного богатства, я увидал работу столь милостивого и жалостливого Провидения, что исполнился еще большей надеждой, чем прежде. Перед моим внутренним взором поднялось видение божественной и прекрасной необходимости работы, для достижения счастья, этого величественного и неоцененного Ангела труда, который образовывает человеческий ум, укрепляете его руки, направляет его душу, очищает его страсти и поддерживает его физически и нравственно. Прилив энергии и здоровья наполнил мои вены и я поблагодарил Бога за предложенный мне случай искупления моего прошлого. В каждом человеческом сердце должна быть благодарность за всякий Божий дар; но ничто не требует столько благодарности Творцу, как призыв к работе и возможность исполнить ее.
Англия наконец! Я простился с добрым кораблем, спасшим меня и со всей командой, которая узнав мое имя, смотрела на меня не то с любопытством, не то с жалостью. Мой рассказ о том, что я потерпел крушение на яхте друга, был принят беспрекословно и все избегали спрашивать меня о случившемся, так как общее впечатление было, что все, не исключая моего «друга», погибли, и что мне тяжело об этом вспоминать. Я не входил ни в какие объяснения и был рад, что этим дело закончилось; но я не забыл послать доктору и капитану хорошее вознаграждение за их доброту и заботу. Судя по письмам, которые я получил от них, они остались более чем довольны тем, что получили, и я думаю, что последние остатки моего бывшего богатства принесли свою долю пользы.