Возвратившись в Лондон, я поехал в полицейское управление и прекратил дело о преследовали Бентама и Эллиса.
— Назовите меня сумасшедшим, если хотите, — сказал я удивленному начальнику сыскного отделения. — Мне все равно. Но пусть эти мошенники остаются при украденной ими дряни, это золото принесет им такое же проклятие, какое оно принесло мне. Это чертовские деньги! Половина моих миллионов уже ушла, так как в день свадьбы, я положил их на имя жены, и по моему же желанию после ее смерти, они перешли к ее отцу лорду Эльтону. Я обогатил родовитого графа, а теперь вряд ли он одолжит мне хотя бы десять фунтов! Однако я его и спрашивать не стану; остальное ушло на всеобщую трату порчи и разврата; пусть оно там и остается. Я не буду стараться вернуть своего состояния. Я предпочитаю быть свободным человеком!
— Но ради принципа! — прервал меня начальник с негодованием. Я улыбнулся.
— Принцип уже исполнен, сказал я. — Тот, кто обладает слишком большим богатством, создает воров и мошенников; он не имеет права требовать честности. Пусть банк преследует моих поверенных, если хочет, но я этого не сделаю. Я свободен! Свободен работать за существование; и я буду наслаждаться своим заработком; а то, что я унаследовал, я успел возненавидеть!
Я оставил его, взбешенного и удивленного; через несколько дней, газеты наполнились странными отзывами обо мне, некоторые из которых были совсем ложные. Меня называли и сумасшедшими беспринципным, останавливающим ход правосудия и т. д. и т. д. Для полной картины, кто-то откопал мою книгу и разнес ее с такой желчью, что я невольно вспомнил свою анонимную критику на Мэвис Клер. Но результат получился самый неожиданный; под напором внезапного капризного ветра, публика набросилась на моего литературного первенца, взяла его, приласкала, прочла, нашла в нем качества, которые понравились ей и начала раскупать ее тысячами… Прозорливый Моррисон, в качестве честного редактора, прислал мне поздравительное, но удивленное письмо с приложением ста фунтов и обещанием прислать еще, если спрос на мою книгу продолжится.
Ах! эти первые заработанные сто фунтов! Как они были для меня ценны. Я почувствовал себя королем независимости, передо мной открывался путь к славе; никогда еще жизнь не улыбалась мне так, как в эту минуту. Стоило ли говорить о бедности! Я был богат, богат сотней фунтов, добытой собственным умственным трудом. Я не завидовал ни одному миллионеру, швыряющему груды золота направо и налево. Я вспомнил о Мэвис Клер… но не смел долго задумываться над ее тихим чудным образом. Со временем, когда я приступлю к новой работе, когда настрою свою жизнь, как решил настроить ее в путях веры, твердости и любви к ближнему, может быть я напишу ей и расскажу ей все… все, даже про тот странный уголок мира, скрытый за границами вечного льда и снега. Но теперь, теперь я решил бороться наедине, борясь, как человек должен бороться, не ища ни помощи, ни симпатии, и рассчитывая не на себя, а только на Бога! К тому же я еще не мог решиться поехать в Виллосмир; для меня эта местность была полна самых ужасных воспоминаний, и хотя лорд Эльтон снисходительно пригласил меня к себе, одновременно выражая свое сочувствие за мои крупные финансовые потери, я прочитал между строк его письма, что он считает меня за сумасшедшего после моего отказа привлечь к ответственности моих сбежавших поверенных, и предпочел бы, чтобы я не приехал. Я и не поехал даже, когда получил приглашение на его бракосочетание с Дианой Чезни, которое исполнилось с надлежащей помпой и блеском. В газете в списке гостей я прочел почти без удивления имя князя Лючио Риманца.
Сняв скромную комнату, я приступил к литературной работе, избегая всех своих прежних знакомых, которые и не употребили усилий, чтобы отыскать меня, так как я теперь был снова совершенно беден. Я жил наедине со своими грустными мыслями, размышляя о многом, и приучая себя к смиренно, покорности и крепкой вере, и день за днем я боролся с чудовищем собственного эгоизма, который являлся мне в тысяче различных видах. Мне пришлось переделать свой характер, покорить свой упрямый нрав, заставляя его стремиться к иным целям, кроме мирской славы; задача была трудная, но с каждой новой попыткой мои силы росли.
Таким образом, я прожил несколько месяцев, и вдруг весь литературный мир с восторгом заговорил о новой книге Мэвис Клер. В этот раз я тоже возрадовался, не завидуя больше ее заслуженной славе. Я стоял как бы в стороне, глядя на проезд ее торжественной колесницы, украшенной не только лаврами, но и розами, эмблемами любви и почестей народа. Всей душой я уважал ее талант, всем сердцем преклонялся перед ее женской чистотой. И как раз во время этой новой удачи Мэвис написала мне письмо, простенькое письмецо, радушное как она сама.
«Дорогой мистер Темпест.
Я случайно узнала, что вы возвратились в Англию. Адресую это письмо вашему редактору в надежде, что Вы получите его; мне хотелось выразить Вам искреннюю радость по поводу успеха Вашей умной книги после периода ее испытания. Мне кажется, что этот успех в большой мере утешит вас после Ваших крупных жизненных и материальных потерь, о которых я здесь не стану говорить. Когда вы почувствуете себя в силах вновь увидать местность, полную столь горьких для Вас воспоминаний, то приезжайте навестить меня.
Ваш друг
Мэвис Клер».
Туман застлал мне глаза: я почти почувствовал ее милое присутствие в комнате. И она назвалась моим другом! мне показалось, что я не достоин столь высокой награды. Я сложил письмо и положил его к сердцу как талисман… Мэвис радостная, чудная, чистая должна знать тайну счастья! Когда-нибудь… я поеду к ней… к этой женщине, окруженной лилиями… когда-нибудь, когда я буду в силах рассказать ей все, кроме своей любви к ней. Эта любовь никогда не будет высказана, я должен превозмочь себя и не надеяться попасть в потерянный рай. Когда-нибудь я увижу ее… но не скоро… не раньше чем окрепну на своем новом пути. Размышляя таким образом, мне внезапно показалось, что голос, похожий на мой, громко сказал:
— Откинь, откинь покров, дух Прекрасного Града, я чувствую, что в твоих глазах узнаю тайну счастья!
Холодная дрожь пробежала по моему телу; я вскочил со стула в приливе ужаса. Приблизившись к открытому окну, я посмотрел на пеструю уличную жизнь, и мои мысли вернулись к тем странным вещам, которые я видел на востоке… я вспомнил лицо египетской танцовщицы, воскресшей после двухтысячелетнего погребения и столь похожей на Сибиллу, потом видение Прекрасного Града и женщину с покрытой головой, лицо которой я жаждал видеть, и я начал дрожать все более и более, по мере того, что мой ум, помимо воли, сплетал настоящее с прошлым, соединяя их в какое-то неразрушимое звено… Неужели я опять сделаюсь жертвой властей тьмы? Может быть, какое-нибудь невольное греховное желание подвергло меня новым мучительным искушениям?
Угнетенный этими ощущениями, я оставил работу и вышел на свежий воздух… была уже поздняя ночь… и светила луна. Я тронул письмо Мэвис; оно лежало близко к сердцу, как бы предохраняя меня от всякого искушения. Я жил невдалеке от Вестминстерского аббатства, и инстинктивно направил шаги к памятнику, хранящему останки стольких королей и великих деятелей. Сквер был почти пуст, я умерил ход и тихо побрел в направлении старого дворцового двора… внезапно тень упала предо мной и, подняв голову, я очутился лицом к лицу с… Лючио! Он был таким же, как всегда; совершенное воплощение совершенного человека; его лицо бледное, горделивое, грустное и презрительное, блеснуло как звезда. Он посмотрел на меня в упор, и вопросительная улыбка заиграла на его губах…
Мое сердце почти перестало биться… я вздохнул быстро, порывисто… дотронулся до письма Мэвис, потом твердо и непоколебимо ответив на его взгляд, безмолвно отстранился. Он понял меня; его глаза заблистали знакомым ярким блеском, он также отстранился и дал мне пройти. Я продолжал свою прогулку, ошеломленный и словно во сне; достигнув улицы против парламента, я остановился на минуту, чтобы прийти в себя. Тут я опять увидал его величественный человеческий облик, с лицом ангела и тоскующими печальными глазами. С обычной грацией движений он вышел на открытое место, освещенное луной и остановился, как будто кого-то дожидаясь. Меня? Нет! Я повторил имя Бога, собрал всю свою веру, и хотя безумно боялся собственного малодушия, — ничего другого я уже не боялся! Я тоже приостановился… через некоторое время несколько членов парламента появились из-за угла, один или двое из них поклонились Лючио как другу, другие видимо не знали его. Он все-таки продолжал ждать, и я тоже. Наконец, когда часы на башне пробили без четверти одиннадцать, господин, в котором я узнал одного из наших министров, прошел по площади, быстро направляясь к парламенту… тогда, и только тогда, Лючио двинулся вперед с улыбкой. Радушно приветствуя министра знакомым звучным голосом, он взял его под руку, и они пошли, о чем-то серьезно разговаривая. Я следил за ними, пока они не исчезли… Я увидал, как они взошли по лестнице и скрылись в дверях дома английского правительства, дьявол и человек вместе, как близкие друзья…