но не давало ему покоя.
– Простите, сэр, – сказал он, – но, смею предположить, вы заметили, что в слуге князя, Амиэле, есть нечто неприятное?
– Ну, он довольно угрюмый малый, если вы это имеете в виду, – ответил я, – но полагаю, в нем нет ничего дурного.
– Не уверен, сэр, – серьезно ответил Моррис. – Позвольте заметить, что он совершает много странных поступков. Там, внизу, в помещениях для слуг, он творит удивительные вещи. И поет, и играет, и танцует, словно целый мюзик-холл.
– Да неужели? – удивленно воскликнул я. – Вот ведь никогда бы не подумал!
– И я тоже, сэр, но это так и есть.
– Тогда он, должно быть, довольно забавный парень, – продолжал я, удивляясь, почему мой лакей воспринял способности Амиэля как личную обиду.
– О, я ничего не имею против его забав, – ответил Моррис, с сомнением потирая себе нос. – Пусть балуется и веселит публику. Но меня удивляет его лживость, сэр. Глядя на него, можно подумать, что это порядочный и туповатый малый, который ни о чем не думает, кроме своих обязанностей. Но поверьте мне, сэр, дело обстоит иначе. Разрезвившись, он начинает говорить на каком-то жутком языке. И клянется, что научился этому у джентльменов на скачках, сэр! Прошлой ночью разыграл целый спектакль, передразнивал важных господ, а потом занялся гипнозом. И честное слово, у меня кровь стыла в жилах!
– Что же он делал? – поинтересовался я.
– Ну, сэр, он усадил на стул одну из посудомоек и просто показал на нее. Показал на нее пальцем и ухмыльнулся, прямо как черт из пантомимы. И хотя она, вообще-то, девушка порядочная и спокойная, тут она вскочила с визгом и давай плясать, как сумасшедшая, а он все показывал на нее пальцем. А она вдруг начала прыгать и задирать юбки, да так высоко, что это было уже совсем возмутительно! Кое-кто из нас пытался ее урезонить, но не смог. Она была как сумасшедшая, пока вдруг не звякнул двадцать второй звонок – это из комнаты князя. Тогда Амиэль взял ее в охапку, усадил снова на стул и хлопнул в ладоши. Она тут же пришла в себя и не помнила, что делала. Потом снова прозвенел тот звонок, и тогда этот тип закатил глаза, как пастор, и сказал: «Помолимся!» И ушел.
Меня разбирал смех.
– Похоже, он не лишен чувства юмора, – сказал я наконец. – Никак не ожидал от него ничего подобного. Но неужели вы считаете эти его выходки опасными?
– Так ведь посудомойка наутро оказалась больна, – ответил Моррис. – Ей, должно быть, придется оставить место. Будто бы у нее внутри все прыгает, и никто из нас не смеет рассказать ей, отчего это пошло. Нет, сэр, хотите верьте, хотите нет, а в этом Амиэле есть что-то очень странное. И еще хотел бы я знать, что он делает среди других слуг…
– Что он делает среди других слуг? – недоумевал я. – Что, черт побери, ты имеешь в виду?
– Вот поглядите, сэр, у князя ведь есть собственный повар, так? – начал Моррис, загибая пальцы. – И еще два личных лакея, помимо Амиэля, – тихие ребята, они прислуживают за столом. Потом есть кучер и конюх. Всего получается шесть слуг. Теперь смотрите, сэр: никого из них, кроме Амиэля, на кухне в гостинице не увидишь. Повар присылает все блюда откуда-то в подогретой посуде, а двух других видели только прислуживающими за столом, и они не живут в своих комнатах, хотя могут там спать. И где стоит карета с лошадьми, и где кучер с конюхом ночуют – тоже никто не знает. Понятно, что они и повар проживают где-то в другом месте. И все это загадки какие-то, сэр.
Я вдруг почувствовал совершенно необоснованное раздражение и сказал:
– Послушайте, Моррис, нет ничего более бесполезного и вредного, чем привычка совать нос в чужие дела. Князь имеет право жить так, как ему заблагорассудится, и делать со своими слугами, что ему угодно. Я уверен, он оплачивает их услуги по-королевски. И живет ли его повар в отеле или где-то еще, на небе или где-нибудь в подвале, меня не касается. Князь заядлый путешественник и, без сомнения, приобрел за время странствий особые привычки. Очень возможно, что его предпочтения в еде весьма своеобразны и изысканны. Но я ничего не хочу знать о его домашнем хозяйстве. Если вам не нравится Амиэль, держитесь от него подальше, но, ради Бога, не выдумывайте тайны там, где их нет.
Моррис посмотрел вверх, вниз и принялся тщательно складывать один из моих фраков. Я понял, что доверительных разговоров с ним больше не дождусь.
– Слушаюсь, сэр! – только и сказал он.
Меня скорее позабавил, чем рассердил серьезный рассказ Морриса о привычках Амиэля, которые тот выказывал в среде себе подобных, и когда вечером мы отправились к лорду Элтону, я рассказал кое-что из этой истории Лусио.
Князь посмеялся.
– Амиэля часто распирают чувства, которых он не может сдержать, – сказал он. – Это сущий чертенок, он не всегда может совладать с собой.
– Однако как неверно я о нем думал! – воскликнул я. – Мне казалось, что у него чрезвычайно серьезный и даже угрюмый нрав.
– Вы, конечно, знаете старую поговорку о том, что внешность обманчива? Это в высшей степени верно. Профессиональный комедиант в жизни почти всегда человек неприятный и тяжелый. Что же касается Амиэля, то он похож на меня: как и я, он не тот, кем кажется. Единственный его недостаток – склонность выходить за рамки общепринятого, в остальном он служит прилежно, и я не требую большего. А что, Моррис встревожен или рассержен?
– Ни то ни другое, – ответил я со смехом, – он просто хотел выступить передо мной в роли оскорбленной благовоспитанности.
– Ну, тогда вы можете не сомневаться, что он с чрезвычайным интересом следил за пляской посудомойки, – сказал Лусио. – Благовоспитанные господа всегда внимательны в таких случаях! Успокойте его, дорогой Джеффри, и объясните ему, что Амиэль – сама добродетель! Он состоит у меня на службе давно, и я не могу сказать ничего дурного о его характере. Он не притворяется ангелом. Странности в его словах и поступках – результат постоянного подавления природной веселости, но, в сущности, это славный малый. Он занимался гипнотизмом, путешествовал со мной по Индии. Я предупреждал его об опасности применения этой силы к непосвященным. Но – посудомойка! – о Небо! – в мире столько посудомоек! Если одна из них оказалась одержима какими-то прыжками, то в этом нет ничего страшного. Вот мы и приехали к лорду Элтону.
Карета остановилась перед красивым особняком, находившимся немного в стороне от Парк-лейн. Нас встретил внушительного роста швейцар в ливрее из красного плюша, белых шелковых чулках и напудренном парике. Он торжественно препоручил нас своему близнецу, хотя, возможно, чуть более свободному в обращении слуге, а тот отвел нас наверх с видом, словно бы говорящим: «Поглядите, до какого позорного состояния жестокая судьба довела столь почтенного человека!»
В гостиной мы увидели лорда Элтона, он стоял на коврике у камина спиной к огню. Напротив него в низком кресле полулежала элегантно одетая юная леди с крошечными ножками. Я упомянул именно ножки, поскольку именно они привлекали внимание: дама вытянула их по направлению к огню из-под юбок с оборками. В комнате находилась еще одна леди, сидевшая с аккуратно сложенными на коленях руками. С ней первой мы и познакомились сразу после того, как иссяк бурный поток приветствий графа Элтона.
– Шарлотта, позвольте мне представить вам своих друзей. Князь Лусио Риманес, мистер Джеффри Темпест. Джентльмены, моя невестка, мисс Шарлотта Фицрой.
Мы поклонились, а дама с достоинством кивнула в ответ. Это была импозантная старая дева, на ее лице застыло выражение, которое трудно описать: оно было благочестиво и чопорно, но в то же время наводило на мысль, что эта леди, должно быть, увидела однажды нечто крайне неприличное и никак не может про это забыть. Поджатый рот, круглые водянистые глаза и постоянный вид оскорбленной добродетели (чувство, которое, казалось, пронизывало ее с головы до ног) – все это усиливало первое впечатление. Невозможно было долго смотреть на мисс Фицрой, чтобы не задаться непочтительным вопросом: что именно в далекой юности нарушило ее понятия о приличиях, оставив столь неизгладимый след на ее лице? Но мне не раз приходилось наблюдать англичанок, чьи лица выражали точно такие же чувства, в особенности среди «благородных», немолодых, невзрачных и принадлежащих к «сливкам общества» дам.
Совсем иное впечатление производило хорошенькое личико молодой дамы, которой мы были представлены следом. Лениво приподнявшись со своего ложа, она задорно послала нам в ответ на приветствия ободрительную улыбку.
– Мисс Диана Чесни, – представил ее граф. – Вы, должно быть, знаете ее отца, князь. Или хотя бы слышали о нем: знаменитый Никодимус Чесни, один из крупнейших железнодорожных магнатов.
– Разумеется, я его знаю, – радостно ответил Лусио. – И кто же его не знает! Мы не раз встречались. Обаятельный джентльмен, одаренный замечательным чувством юмора и жизнелюбием, – я прекрасно его помню. Мы часто виделись с ним в Вашингтоне.
– Вот как? – улыбнулась мисс Чесни с некоторым равнодушием. – По моему мнению, отец странный человек: что-то среднее между билетером и таможенником. При разговоре с ним возникает ощущение, что он вот-вот отправится в путешествие: железные дороги, кажется, отпечатались у него на лице. Я говорю ему: «Папа, если бы у тебя не было рельсов на лице, ты бы лучше выглядел». И что, вы действительно находите, что у него есть чувство юмора?
Посмеявшись над оригинальностью и свободой, с которой эта молодая особа критиковала своего родителя, Лусио ответил, что действительно находит господина Чесни остроумным.
– А я так не считаю, – призналась мисс Чесни. – Впрочем, это может быть оттого, что я слышала все его рассказы многократно и, кроме того, читала большинство из них в книгах, – так что на меня они впечатления не производят. Некоторые из них он рассказывает при каждом удобном случае принцу Уэльскому, но на мне он их больше не опробует. Еще он очень ловок и сделал свое состояние быстрее многих. И вы совершенно правы насчет его жизнелюбия. Боже мой! Услышав его смех, вы не сможете забыть его целую неделю!