Лусио поклонился:
– Да, сударыня. Но в весьма сумбурной манере. Кроме того, я пою. Музыка всегда была одной из моих страстей. Когда я был очень молод, – это было очень давно, – мне казалось, что я слышу ангела Исрафила, исполняющего свои песнопения в золотом сиянии небесной славы. Это был чудесный белокрылый ангел, а голос его был слышен за пределами Рая!
Присутствующие внезапно смолкли, и наступила тишина. Что-то в этих словах тронуло и мое сердце, поселив в нем тоску и печаль. Темные глаза леди Элтон, в которых запечатлелись следы долгих страданий, смягчились, как будто графиня с трудом сдерживала слезы.
– Иногда, хотя это бывает очень редко, – продолжил князь более легким тоном, – мне нравится верить в Рай. Даже такому закоренелому грешнику, как я, приносит облегчение мысль о том, что может существовать мир лучший, чем этот.
– Разумеется, сэр, – сурово произнесла мисс Шарлотта Фицрой, – вы ведь верите в Небеса?
Князь взглянул на нее и слегка улыбнулся:
– Сударыня, прошу прощения, но я не верю в тот рай, о котором учит церковь. Я знаю, вы рассердитесь на меня за это откровенное признание! Но мне трудно представить ангелов в белых халатах с гусиными крыльями или Бога в качестве раздражительного господина с бородой. Лично я отказался бы от любого рая в виде города с золотыми улицами. Я возражал бы и против зеркального моря – все эти образы показывали бы недостаток изобретательности у творческого Разума. Однако – не хмурьтесь, дорогая мисс Фицрой! – я все-таки верю в Рай! В иной Рай, который я часто вижу во сне!
Он сделал паузу, и мы снова замолчали, не отрывая от него глаз. Внимание леди Сибил было настолько сосредоточено на князе, что я даже разозлился. Поэтому меня обрадовало, когда он, снова тихо, спросил, обращаясь к графине:
– Можно сыграть вам, сударыня?
Она прошептала что-то в знак согласия и проводила его беспокойным взглядом, когда он шел к инструменту. Раньше мне не доводилось слышать, как князь играет или поет. Мне было известно только то, что он был искусным наездником.
Услышав первые аккорды, которые взял Лусио, я в изумлении вскочил. Как может простой рояль издавать такие звуки? Или в обычном инструменте таилась какая-то волшебная сила, еще не разгаданная ни одним исполнителем?
Я огляделся в полном замешательстве и увидел, что мисс Фицрой рассеянно отставила вязание. Диана Чесни полулежала, лениво откинувшись на спинку дивана и полузакрыв веки в мечтательном забытьи. Граф Элтон стоял у камина, опершись одной рукой на полку и прикрыв рукой глаза. Леди Сибил сидела рядом с матерью, ее прекрасное лицо было бледно от волнения, а в измученных чертах больной дамы читалось смешанное и трудно описуемое выражение боли и радости.
Звучание мелодии нарастало, ее ритм становился страстным. Мелодии скрещивались, подобно солнечным лучам среди зеленых листьев. Голоса птиц, журчание ручьев и водопадов сливались с песнями любви и веселыми плясками. Затем послышались более резкие звуки, выражавшие горе и напоминавшие крики. Вопли отчаяния вторили громоподобному шуму какой-то неумолимой бури. Прощальные рыдания мешались с криками агонии.
Затем перед моими глазами стал медленно сгущаться черный туман, и мне показалось, что я вижу озаренные пламенем утесы и дрейфующие в огненном море острова. Разнообразные лица – чудесные, отвратительные, прекрасные – взирали на меня из мрака, который был плотнее ночи. А посреди всего этого несся напев, полный сладости и скрытых тайн, – мелодия, пронзавшая мне самое сердце. У меня перехватило дыхание, я словно поплыл куда-то. Мне казалось, что надо двигаться, говорить, кричать и умолять, чтобы эта музыка, эта ужасная коварная музыка прекратилась, прежде чем я потеряю сознание от ее сладостного яда. И тут, словно как волна прибоя, раскатился полный гармонический аккорд, и опьяняющие звуки растворились в тишине.
Все молчали. Наши сердца бились еще слишком сильно, взволнованные этой чудной лирической бурей. Диана Чесни разрушила чары первой.
– Это лучшее, что я когда-либо слышала! – прошептала она с дрожью в голосе.
Я не мог выговорить ни слова: меня поглотил поток мыслей. Казалось, эта музыка влилась в мою кровь и ее тонкая сладость пробудила странные, неразумные и недостойные мужчины чувства. Я взглянул на леди Сибил. Она была очень бледна, глаза ее были опущены, а руки дрожали. Повинуясь внезапному порыву, я встал и подошел к Лусио, который все еще сидел за инструментом, беззвучно скользя пальцами по клавишам.
– Вы великий маэстро! – сказал я. – Превосходный исполнитель. Но знаете ли, о чем говорит ваша музыка?
Он встретил мой пристальный взгляд, пожал плечами и покачал головой.
– О преступлении! – прошептал я. – Вы пробудили во мне злые мысли, которых следует стыдиться. Я и не подозревал, до какой степени можно понимать искусство.
Князь улыбнулся, и его глаза сверкнули стальным блеском, как звезды в зимнюю ночь.
– Искусство черпает краски из внутреннего мира, дорогой друг, – ответил он. – Если вы находите в моей музыке нечто дурное, то, боюсь, это зло исходит из вашей собственной природы.
– Или вашей! – парировал я.
– Или моей, – холодно согласился он. – Я часто повторял вам, что я не святой.
Я смотрел на него в нерешительности. Его красота вдруг стала мне ненавистна, хотя я и не понимал, отчего это происходит. Затем недоверие и отвращение медленно отступили, оставив меня униженным и сконфуженным.
– Простите меня, Лусио! – покаянно прошептал я. – Я поспешил с выводами. Но право, ваша музыка чуть не довела меня до исступления! Я никогда не слышал ничего подобного…
– И я тоже, – сказала леди Сибил, подходя к роялю. – Это было восхитительно! И знаете, меня это очень напугало.
– Ах, простите! – воскликнул он. – Я знаю, что я никуда не гожусь как пианист. Я недостаточно сдержан, как сказали бы критики.
– Вы никуда не годитесь? О Боже! – воскликнул граф Элтон. – Да если бы вы так играли на концерте, то все бы с ума посходили!
– Посходили с ума от страха? – со смехом спросил Лусио. – Или от отвращения?
– Ерунда! Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Я всегда презирал фортепиано как инструмент, но, клянусь вам, я никогда не слышал такой музыки, даже в исполнении симфонического оркестра. Это необыкновенно! Это великолепно! Где вы учились?
– В консерватории Природы, – небрежно ответил Риманес. – Моим первым маэстро был один любезный соловей. Распевая на еловой ветке в полнолуние, он с редким терпением объяснял мне, как построить и извлечь чистую руладу, каденцию и трель. И когда я научился, он показал мне самые изощренные методы применения мелодии к восходящему и нисходящему порывам ветра, тем самым дав мне понятие об идеальном контрапункте. Аккордам я учился у старого Нептуна, который был так любезен, что специально для меня отправил на берег несколько больших валов. Старик чуть не оглушил меня своими наставлениями – он по природе весьма экспансивен и громогласен. Однако, найдя во мне способного ученика, он с такой деликатностью увел назад свои волны по гальке и песку, что я тотчас же усвоил, как надо играть арпеджио. Последний урок мне преподал Морфей – таинственное существо с растрепанными волосами и крыльями. Он напел мне всего одно слово. Слово это было непроизносимо для смертных, но после долгих усилий я обнаружил его притаившимся в гамме. Самое приятное во всем этом было то, что мои учителя не брали никакой платы!
– Похоже, вы не только музыкант, но и поэт, – сказала леди Сибил.
– Поэт! О, пощадите! Моя дорогая юная леди, чем я заслужил столь жестокое обвинение? Лучше быть убийцей, чем поэтом, – во всяком случае, пресса относится к первому из них с гораздо большим уважением и учтивостью. Многие солидные газеты охотно печатают меню последнего завтрака убийцы, а отсутствие у поэта не только завтрака, но и обеда считается достойной наградой за его труд. Лучше зовите меня скотоводом, коневодом, лесопромышленником – кем угодно, но только не поэтом! Почему даже Теннисон стал молочником-любителем, чтобы как-то скрыть и оправдать позор и унижение, которое приносит сочинение стихов?
Все рассмеялись.
– Что ж, нельзя не согласиться, – сказал лорд Элтон, – что в последнее время у нас развелось слишком много поэтов. Неудивительно, что они всем надоели и поэзия приобрела дурную славу. Кроме того, поэты такой вздорный народ: женоподобные, вечно стонущие, малодушные лгунишки!
– Вы, надо полагать, говорите о «недавно открытых» поэтах, – сказал Лусио. – Да, это довольно жалкая братия. Я иногда подумывал, что можно из чистой филантропии основать конфетную фабрику и нанять их, чтобы они там сочиняли надписи для бисквитов. Это удержало бы их от разных шалостей и позволило бы им немного заработать на карманные расходы – ведь сегодня они не получают от своих книг ни гроша. Но я вовсе не зову их поэтами, это простые рифмоплеты. Несколько настоящих поэтов действительно есть, но они, как пророки в Писании, избегают «общества» и не признаны никем в своем отечестве. Их не любит ни одна критическая клика, вот почему я боюсь, что моего дорогого друга Темпеста никогда не признают гением, хотя он им и является. Общество будет слишком любить его, чтобы позволить ему обратиться в прах и пепел и стяжать лавры гения.
– Для этого вовсе не обязательно обращаться в прах и пепел, – заметил я.
– Уверяю вас, это необходимо! – ответил князь весело. – Лавры в этом случае растут гораздо лучше, чем в теплицах.
В этот момент подошла Диана Чесни.
– Леди Элтон хотела бы послушать, как вы поете, князь, – сказала она. – Вы ведь доставите нам это удовольствие? Прошу вас! Что-нибудь совсем простенькое… Это позволит нам прийти в себя после вашей страшной и чудной музыки! Мне до сих пор не по себе!
Лусио сложил руки на манер кающегося грешника.
– О, простите меня! – сказал он. – Я всегда, как говорится в утренней молитве, делаю не то, что надлежит нам делать.
Мисс Чесни нервно рассмеялась.