ясь продолжать чтение. Мощное, непреодолимое, недоступное для корысти свойство – гениальность! Я не был еще настолько ослеплен самомнением, чтобы не узнать этот Божественный огонь, вспыхивавший на каждой странице. Но то, что столь талантливым оказалось произведение, созданное женщиной, доводило меня до бешенства. Я считал, что женщина должна знать свое место – служанки, или забавы для мужчины, или жены, матери, кормилицы, кухарки, швеи, которая строчит носки и рубашки, вообще домохозяйки. Но какое право она имела вторгаться в область искусства и похищать лавры с чела своего господина?
«Вот бы написать критику на эту книгу, – думал я в ярости. – С какой радостью я вырывал бы цитаты из текста, искажал, рвал на куски!» Эта Мэвис Клэр, «лишенная пола», – как я стал мысленно называть ее только потому, что она обладала силой, которой недоставало мне самому, – выражала свои мысли легко, обаятельно, свободно, с врожденным сознанием своей силы. Все это заставляло меня задумываться о самом себе и наполняло чувством горького унижения. Не зная эту женщину, я ненавидел ее – сумевшую снискать славу без помощи денег, увенчанную короной, ярко сиявшей на виду у всего мира, стоявшую выше всякой критики. Я снова взялся за книгу и попытался найти в ней недостатки: завистливо посмеялся над несколькими изящными поэтическими сравнениями и фразами.
Уходя из клуба, я взял книгу с собой. Меня мучило, с одной стороны, стремление прочесть ее непредвзято, сохранив справедливое отношение к ней и к ее автору, а с другой – желание разорвать эту книгу на части и разбросать по мостовой, чтобы она вывалялась в грязи и была раздавлена колесами карет и телег.
В таком странном настроении меня застал Риманес, вернувшийся около четырех часов после встречи с Дэвидом Мак-Вингом.
Князь улыбался с видом триумфатора.
– Поздравьте меня, Джеффри! – воскликнул он с порога. – Поздравьте меня и себя! У меня больше нет чека на пятьсот фунтов, который я показывал вам сегодня утром!
– Значит, он в кармане у Мак-Винга, – угрюмо отозвался я. – Да будет так! Эти деньги принесут много пользы ему и его «благотворительности»!
Князь бросил на меня быстрый внимательный взгляд.
– Что с вами случилось с тех пор, как мы расстались? – спросил он, сбрасывая пальто и усаживаясь напротив меня. – Вы, кажется, не в духе! А между тем вы должны быть совершенно счастливы, ибо ваше честолюбие вот-вот будет удовлетворено. Вы выражали желание, чтобы ваша книга и вы сами стали известны всему Лондону? Что ж, в ближайшие недели вы увидите, как влиятельнейшие периодические издания будут наперебой восхвалять новооткрытого гения, который лишь немного уступает самому Шекспиру. Три ведущие газеты обязательно об этом напишут. И все благодаря отзывчивости мистера Мак-Винга и ничтожной сумме в пятьсот фунтов! Вы недовольны? Право, мой друг, вам становится трудно угодить! А я ведь предупреждал, что избыток удачи портит человека.
Я швырнул перед ним книгу Мэвис Клэр.
– Взгляните на это и скажите, отдала ли она пятьсот фунтов на благотворительность мистера Мак-Винга?
Он взял том и пролистал его.
– Разумеется, нет. Но ведь ее не рецензируют, на нее только клевещут!
– Какое это имеет значение? Торговец, у которого я купил эту книгу, утверждает, что ее читают все.
– Совершенно верно!
Князь поглядел на меня так, что нельзя было понять – сочувствует он или забавляется.
– Но вы ведь знаете старую истину, мой дорогой Джеффри? – продолжал он. – «Можно привести лошадь к воде, но нельзя заставить ее пить». Иначе говоря, хотя критики во главе с нашим достойным другом Мак-Вингом могут направлять лошадь, то есть читающую публику, к своему литературному корыту, они не способны заставить ее проглотить то, что в нем намешано. Лошадь взбрыкнет и ускачет на поиски пищи, как это и произошло в случае с мисс Клэр. Когда публика выбирает себе автора по вкусу, это оказывается ужасно неприятно для других авторов, но с этим ничего не поделаешь!
– Почему же они выбирают Мэвис Клэр? – мрачно спросил я.
– И действительно, почему? – эхом отозвался улыбающийся Лусио. – Мак-Винг ответил бы: потому что они идиоты. А сами читатели сказали бы: мы выбираем ее, потому что она гениальна.
– Гениальна? – презрительно повторил я. – Публика совершенно не способна распознать это качество!
– Вы полагаете? Вам действительно так кажется? Но не странно ли тогда, что все поистине великое в искусстве и литературе становится известным и почитается не только у себя дома, но и в других странах, где люди имеют привычку мыслить и учиться? Вам известно, что весьма почтенных авторов в свое время травили, не исключая и покойного поэта-лауреата Альфреда Теннисона, которого «критиковали» по большей части с помощью площадной ругани. Постоянно превозносят только посредственностей. Похоже, глупцы-читатели действительно приложили руку к избранию «великих», ибо критики ни за что добровольно не признают гениев до тех пор, пока не будут вынуждены это сделать под давлением публики. Но, Джеффри, принимая во внимание варварское отсутствие культуры и полнейшую глупость этой публики, лично я удивляюсь только тому, что вы вообще пытаетесь апеллировать к ней!
Я молчал, сдерживая раздражение, поднимавшееся во мне от его слов. Лусио встал, вынул из вазы на столе белый цветок и продел его в петлицу сюртука.
– Боюсь, – продолжал он, – как бы талант мисс Клэр не превратился в бельмо на вашем глазу, друг мой! Соперник-мужчина в литературе – это скверно. Но соперница-женщина – этого не стерпит даже самый кроткий человек! Как бы то ни было, вы можете утешиться мыслью, что она никогда не будет в фаворе у критиков, в то время как вы благодаря моему нежному обращению с чутким и принципиальным мистером Мак-Вингом в ближайшее время окажетесь для прессы единственным восхитительным «открытием». Это продлится месяц, много два – столько же, сколько держится любая «новая звезда первой величины» на современном литературном небосклоне. Всем им в будущем предстоит пасть! Как пел о них бедняга Беранже, ныне забытый:
Les etoiles qui filent,
Qui filent, – qui filent – et disparaissent![11]
– Все, за исключением Мэвис Клэр, – сказал я.
– Истинная правда! Все, кроме Мэвис Клэр!
И Лусио громко рассмеялся – смехом, который меня покоробил, потому что в нем явственно звучала насмешка.
– Она кажется маленькой звездочкой в бескрайних небесах, плавно двигающейся по предназначенной ей орбите. Но ее никогда не сопровождали и не будут сопровождать блестящие метеориты, которые вспыхнут вокруг вас, мой милый друг, по сигналу Мак-Винга! Ну же, Джеффри, прекратите дуться! Завидовать женщине? Фи, стыдитесь! Разве женщина не является низшим существом? И какой-то призрак женской славы заставляет обладателя пяти миллионов так пасть духом? Победите ваш сплин, Джеффри, и пойдемте обедать!
Он со смехом направился к дверям, и снова его смех показался мне несносным. После его ухода я поддался низменному и недостойному порыву, который уже несколько минут терзал меня. Я сел за письменный стол и написал несколько строк редактору довольно влиятельного журнала, у которого мне раньше доводилось работать. Он знал о моем нынешнем богатстве и о положении в свете, и я был уверен, что он будет рад услужить мне всем, чем сможет. В письме с пометкой «личное и конфиденциальное» содержалась просьба разрешить мне написать для следующего номера анонимную «убийственную» рецензию на роман Мэвис Клэр «Различия».
XVI
Трудно описать то лихорадочное, раздраженное и противоречивое состояние души, в котором я проводил теперь свои дни. Богатство мое не уменьшалось, а настроения стали изменчивыми, как ветер, и я не бывал доволен происходящим вокруг дольше чем пару часов кряду. Я проводил время беспутно, как делают в наши дни многие люди, погрузившиеся в грязь жизни, как лапша в кипяток, только потому, что нравственная грязь тоже вошла в моду и поощряется обществом. Я играл в карты – безрассудно, исключительно по той причине, что в высшем обществе страсть к игре считалась признаком мужественности и твердого характера.
– Ненавижу тех, кто жалеет, что потерял в игре пару фунтов, – сказал мне однажды один из этих титулованных ослов. – Это признак трусливого и подлого нрава.
Руководствуясь этой «новой» моралью и боясь прослыть человеком «трусливым и подлым», я почти каждый вечер играл в баккара и другие разорительные игры, охотно теряя «пару фунтов» – в моем положении это означало несколько сотен – ради случайных выигрышей, делавших моими должниками благородных повес и мошенников голубых кровей. Считается, что «долги чести» следует уплачивать строже и пунктуальнее, чем любые иные, но мне эти карточные долги не вернули до сих пор. Я держал также крупные пари на все, о чем можно было поспорить, и, чтобы не отставать от приятелей в «стиле» и «знании света», посещал низкие дома и позволял полуобнаженным, пропитанным коньяком танцовщицам и вульгарным «артисткам» мюзик-холла вытягивать из меня подарки на тысячи фунтов, ибо подобные посещения именовались «наблюдениями над жизнью» и считались важной частью «джентльменских» развлечений.
О Небо! Какими же скотами были мы все – и я, и мои собутыльники-аристократы! Что за ничтожные, ни на что не годные, бесчувственные негодяи! А между тем нас считали лучшими людьми в стране, и самые прекрасные и благородные дамы Лондона встречали нас в своих домах улыбками и льстивыми словами – нас, от которых веяло пороком, нас, «модных молодых людей», которых трудящийся в поте лица своего ради насущного хлеба честный ремесленник, если бы только узнал нашу жизнь, прогнал бы с презрением, негодуя на то, что таким низким негодяям позволено обременять землю!
Иногда, очень редко, князь Риманес присоединялся к нашим азартным играм и вечеринкам в мюзик-холлах, и я замечал, что он словно «отпускал» себя и делался самым безудержным из нас всех. Однако при всей необузданности поступков он никогда не бывал груб, как мы. В его глубоком мягком смехе слышалась звучная гармония, совершенно не похожая на ослиное ржание, которым мы сопровождали свои «культурные» развлечения. Манеры Лусио не были вульгарны, его неспешные рассуждения о людях и вещах, то остроумные, то саркастические, то серьезные и почти патетические, странно действовали на многих слушателей, и прежде всего на меня самого.