– Это мне известно! – ответил я и тут же вспомнил про собственный роман и про все благосклонные рецензии, которые он получил. – Я выучил этот урок как следует!
Князь пристально посмотрел на меня.
– Это лишь один из многих уроков, которые вам предстоит усвоить, – сказал он. – Этот был урок, касавшийся славы. А следующий курс обучения будет посвящен любви!
Он улыбался, но я чувствовал из-за его слов страх и неловкость. Мыслями я обратился к невесте и ее несравненной красоте. Сибил сказала мне, что не способна любить: не придется ли нам обоим выучить этот урок? Должны ли мы его усвоить? Или обстоятельства овладеют нами?
XXI
Приготовления к свадьбе шли быстро. Стали приходить подарки для нас с Сибил, и мне открылась доселе не известная сторона вульгарности и лицемерия светского общества. Всем было известно, как я богат и как мало действительной пользы принесут мне и моей невесте дорогие подарки. Тем не менее так называемые «друзья» и знакомые стремились превзойти друг друга если не хорошим вкусом, то хотя бы денежной стоимостью подарков. Если бы мы были молодой парой, храбро начинавшей совместную жизнь с истинной любви и неуверенной в своих перспективах и будущих доходах, то мы не получили бы ничего полезного или ценного. Каждый постарался бы всучить нам подарок подешевле. Вместо красивых сервизов из цельного серебра у нас скопилась бы большая коллекция чайных ложек из накладного серебра, а вместо дорогих книг с прекрасными гравюрами нам пришлось бы благодарить дарителей за семейную Библию ценой в десять шиллингов.
Разумеется, я вполне осознавал истинную природу и цель щедрой расточительности, проявленной светом: дары были просто взятками, присылаемыми с понятной целью. Дарители хотели получить прежде всего приглашение на свадьбу. Далее их целью было попасть в список постоянных гостей, и они предвидели приглашения на наши обеды и балы. Они рассчитывали на наше влияние в обществе и на то, что в туманном будущем в случае острой необходимости у нас можно будет занять денег.
Мы с Сибил были единодушны, скупо выражая благодарность и тая презрение к этим льстивым подношениям. Моя невеста устало и безразлично рассматривала свои сияющие драгоценности и льстила моему самолюбию, уверяя, что единственная понравившаяся ей вещь – это ривьера из сапфиров и бриллиантов, которую я преподнес ей в день помолвки вместе с обручальным кольцом из тех же драгоценных камней.
Однако я заметил, что ей пришелся по вкусу и подарок Лусио, поистине великолепный шедевр ювелирного искусства. Это был пояс в виде змеи, тело которой состояло из отборных изумрудов, а голова – из рубинов и бриллиантов. Гибкий пояс словно бы сам собой обвился вокруг талии Сибил, когда она его надела. Он был как живое существо и, казалось, дышал вместе с ее дыханием. Мне этот пояс показался совершенно неподходящим украшением для невесты, но, поскольку все восхищались им и завидовали обладательнице столь великолепных драгоценностей, я скрыл свою антипатию.
Диана Чесни проявила некоторую утонченность: она подарила весьма изысканную мраморную статую Психеи на пьедестале из цельного серебра и черного дерева. Сибил поблагодарила ее с холодной улыбкой.
– Вы дарите олицетворение Души, – сказала она, – и при этом, конечно, помните, что у меня нет собственной души!
От ее улыбки бедную Диану «пробрала дрожь до мозга костей», как уверяла меня со слезами на глазах сама добросердечная маленькая американка.
В это время я очень мало встречался с Риманесом, поскольку был занят «урегулированием» денежных вопросов со своими стряпчими. Господа Бентам и Эллис выступали против договоренности, согласно которой я безоговорочно предоставлял половину состояния своей будущей жене. Однако я не терпел вмешательства в свои дела, и акт был подготовлен, подписан и засвидетельствован.
Лорд Элтон не мог надивиться моей «беспримерной щедрости» и «благородному характеру». Он восхвалял меня повсюду, превратившись почти что в ходячую рекламу добродетелей своего будущего зятя. Казалось, граф обрел новую жизнь: он открыто флиртовал с Дианой Чесни, но никогда не говорил и, я думаю, никогда не вспоминал о своей парализованной супруге, которая по-прежнему лежала без движения, глядя в одну точку, с лицом, искаженным смертельной гримасой.
Сибил вечно находилась у портних и модисток, и мы виделись только по несколько минут в день, успевая второпях обменяться парой слов. При этих встречах она была очаровательна и даже нежна. Я же был полон страстного восхищения и любви к ней, однако чувствовал, что она принадлежала мне лишь так, как могла принадлежать рабыня. Сибил подставляла мне губы для поцелуя, словно показывая, что я приобрел право целовать их за деньги, а не по какой-либо другой причине. Ее ласки казались заученными, а поведение тщательно продуманным и не выражавшим истинных желаний. Я пытался избавиться от этого впечатления, но оно продолжало преследовать меня и омрачало сладость ухаживания.
Тем временем медленно и почти незаметно моя разрекламированная критикой книга переставала привлекать внимание публики. Моргесон выставил большой счет за издательские расходы, и я его безропотно оплатил. Время от времени кое-какие упоминания о моем «литературном триумфе» всплывали в той или иной газете, но в остальном о «знаменитом» романе никто не вспоминал, и мало кто его прочитал. Я порадовался тому, что такую же репутацию книги, поддержанной кликой критиков и провалившейся в продажах, снискал некий роман под названием «Марий Эпикуреец»[17].
Газетчики, с которыми я раньше общался, начали разлетаться в стороны, как ошметки мусора при порыве ветра. По-видимому, они поняли, что вряд ли дождутся от меня «критических» обедов или ужинов и что мой брак с дочерью графа Элтона поднимет меня на такую высоту, где обитатели Граб-стрит не смогут дышать. Гора золота, на которой я сидел, как на троне, отделяла меня даже от закоулков, ведущих к Храму Славы.
Сам того не сознавая, я шаг за шагом удалялся от мечты, словно бы прикрыв глаза рукой от солнца и видя только сверкающие вдалеке башенки и увенчанную лаврами тонкую женскую фигуру. Эта фигура входила под колонны высокого портика и, обернувшись, улыбалась мне с печалью и с Божественной жалостью, прежде чем оказаться там, где ей предстоит приветствовать богов.
Тем не менее, если бы представителей прессы спросили, все они подтвердили бы, что я добился большого успеха. Только я сам сознавал всю горечь своего поражения. Я не смог тронуть сердца публики. Мне не удалось вывести читателей из оцепенения их скучных будней, чтобы они простирали ко мне руки, восклицая:
– Больше! Больше этих мыслей, утешающих и вдохновляющих нас! Мыслей, благодаря которым мы слышим глас Божий, провозглашающий: «Это хорошо!» – над жизненными бурями!
Я не добился этого и не мог добиться. И наихудшей была мысль, что, возможно, ко мне пришел бы неподдельный успех, останься я бедняком. Во мне погиб самый сильный и самый здоровый человеческий импульс – потребность в труде. У меня не было необходимости работать. Общество, в котором я теперь вращался, посчитало бы смешным, если бы я стал трудиться. Все ожидали, что я буду сорить деньгами и «развлекаться» самыми идиотскими способами, как развлекаются те, кого называют «сливками общества». Новые знакомые не замедлили подсказать, как лучше потратить излишки денег. Почему бы не построить себе мраморный дворец на Ривьере? Или яхту, которая затмит «Британию» принца Уэльского? Почему не открыть театр? Не начать издавать газету? Ни один из советчиков ни разу не предложил мне сделать какое-нибудь благое дело. Когда пресса сообщала о каком-нибудь ужасающем бедствии или объявляла сбор денег по подписке для облегчения чьих-то страданий, я неизменно выписывал чек на десять гиней и позволял благодарить себя за «щедрую помощь». С таким же успехом я мог бы дать десять пенсов: гинея значила для меня не больше, чем пенни. Когда стали собирать средства на возведение статуи какому-то великому человеку, который, как это обычно бывает, до самой смерти оставался жертвой клеветы, я снова пожертвовал десять гиней, хотя мог бы с легкостью покрыть все расходы на памятник, снискав похвалы и не сделавшись беднее.
При всем своем богатстве я не сделал ничего достойного. Я не осыпал неожиданными потоками золота тернистые пути терпеливых тружеников на ниве литературы и искусства. Я не прослыл «щедрой душой» среди бедняков. Однажды, когда худощавый молодой священник, с горящими глазами, с волевым и серьезным лицом, явился ко мне, чтобы, робея, рассказать об ужасных страданиях больных и голодающих в его приходе, расположенном в портовом районе, и попросить меня облегчить участь этих бедолаг-докеров во имя человеколюбия… – мне стыдно признаться, но я выдал ему всего лишь соверен. И его простые слова: «Да благословит вас Бог, спасибо!» – показались мне горящими углями, возложенными на мою голову.
Я понимал, что и сам он задыхался в тисках бедности и что я мог бы осчастливить его и бедный приход росчерком пера на чеке, выписанном на сумму, которая ничего для меня не значила. Тем не менее я не дал ничего, кроме единственной золотой монеты, а потом позволил ему уйти. Священник с открытой душой пригласил меня навестить его голодающую паству.
– Только не подумайте, мистер Темпест, – сказал он, – как думают некоторые из богатых, будто я прошу денег, чтобы потратить их на самого себя. Если бы вы сами посетили наш район и собственноручно раздали выбранную вами сумму, это было бы куда приятнее для меня и произвело бы гораздо лучшее воздействие на умы людей. Ибо, сэр, бедняки не всегда будут терпеливо нести возложенное на них жестокое бремя.
Я снисходительно улыбнулся и заверил его не без насмешки, что, по моему убеждению, все священнослужители честны и бескорыстны. Затем вызвал лакея, чтобы он выпроводил гостя со всей возможной вежливостью. Помню, в тот же день я пил за обедом «Шато д’Икем» по двадцать пять шиллингов за бутылку.