ому времени решил, что мой блестящий друг, как и многие исключительно одаренные люди, «свихнулся» на одной определенной теме. Эта тема особенно трудно давалась, поскольку касалась сверхчеловеческого и, следовательно, – на мой взгляд – невозможного. В дни бедности я колебался между духовными устремлениями и материальной выгодой, а затем внезапно сделался богачом, и мой характер ожесточился, я совершенно перестал думать о высоких материях. Все рассуждения о невидимых силах, действующих внутри и вокруг нас, я воспринимал как чистой воды глупость, не стоящую и минуты размышления. Я посмеялся бы над тем, кто осмелился бы тогда заговорить со мной о законе Вечной Справедливости, отвращающем как отдельных людей, так и целые народы от преходящего – законе, направляющем их к благу, а не ко злу. Ибо в человеке присутствует частица Божественного, как ни старается он не думать об этом. И если он умышленно исказит ее нечестивым поступком, то ему следует очищаться снова и снова в яростном огне раскаяния и отчаяния, которое по праву называют неугасимым адским пламенем!
XXII
Двадцать первого мая я отправился в сопровождении Лусио в Уиллоусмир, чтобы подготовиться к приему светской толпы, нашествие которой ожидалось там на следующий день. С нами поехал Амиэль, а своего камердинера, Морриса, я оставил присматривать за моими апартаментами в «Гранд-отеле», велев пересылать мне запоздавшие телеграммы.
Погода была тихая, теплая и ясная. Молодая луна тонким полумесяцем вырисовывалась на небе, когда мы вышли со станции и сели в ожидавший нас открытый экипаж. Станционные служащие подобострастно приветствовали нас, глядя на Лусио с почти нескрываемым изумлением. Он так щедро оплатил железнодорожной компании специальные поезда для завтрашних гостей, что поверг их в безмолвное восхищение.
Когда мы приблизились к Уиллоусмиру и поехали по ведущей к дому чудесной аллее, обсаженной дубами и буками, я не смог сдержать восторженного восклицания, поскольку вся она была украшена флажками и цветочными гирляндами: зацепленные за нижние ветви, они колыхались между деревьями. Высокий остроконечный портик дома был задрапирован малиновым шелком и украшен гирляндами белых роз.
Мы вышли из экипажа, и нарядный паж в сверкающей ало-золотой ливрее распахнул перед нами дверь.
– Как видите, все завершено настолько, насколько возможно в этом мире, – сказал Лусио, когда мы вошли. – Слуги здесь трудятся, что называется, с полной отдачей: платой они довольны, свои обязанности знают хорошо и не должны доставить вам хлопот.
Я едва мог найти слова, чтобы выразить свое восхищение и безграничную благодарность за безупречный вкус, с которым был украшен этот прекрасный дом. Полный восторга, я бродил из комнаты в комнату, наслаждаясь великолепными плодами истинного богатства. Бальный зал превратился в изящный миниатюрный театр, сцена была скрыта за занавесом из плотного золотистого шелка, на котором были вышиты выпуклыми буквами часто цитируемые шекспировские строки:
Весь мир – театр,
В нем женщины, мужчины, все – актеры[21].
Гостиную украшали букеты красных и белых роз, причем в одном конце комнаты цветы были сложены в огромную пирамиду, сидя за которой, как сообщил мне Лусио, невидимые музыканты будут выводить свои приятные мелодии.
– По моим указаниям в театре покажут несколько живых картин, чтобы заполнить паузы, – сказал он небрежно. – Нынешние светские люди так быстро устают от какого-то одного развлечения, что приходится придумывать для них сразу несколько: иначе как занять умы, неспособные ни думать, ни находить увеселения в самих себе? Вы, должно быть, замечали, что люди не способны даже долго разговаривать друг с другом, поскольку сказать им нечего. Прошу вас, не ходите в парк прямо сейчас, оставьте несколько сюрпризов для себя и своих гостей на завтра. Давайте лучше ужинать!
Он взял меня под руку, и мы направились в столовую. Стол ломился от экзотических фруктов, цветов и всевозможных деликатесов. Четверо слуг в алых и золотых ливреях молча стояли в ожидании, а Амиэль, как обычно в черном, возвышался за креслом своего хозяина. Мы наслаждались роскошным обедом, сервированным со всем возможным совершенством. Когда трапеза закончилась, мы вышли в сад покурить и поговорить.
– Можно подумать, что вы все делаете по волшебству, Лусио, – сказал я, глядя на него с восхищением. – Вся эта роскошь, все эти слуги…
– Деньги, друг мой, одни только деньги! – перебил он со смехом. – Вот в чем дьявольский секрет! Можно иметь королевскую свиту, не выполняя при этом королевских обязанностей – только заплатите. Все это всего лишь вопрос стоимости.
– И еще вкуса, – добавил я.
– Верно! И вкуса. Есть богачи, у которых вкуса меньше, чем у уличного торговца. Я знаю одного, который имеет вульгарную привычку обращать внимание своих гостей на стоимость своего движимого и недвижимого имущества. Однажды, чтобы вызвать мое восхищение, он показал мне старинную фарфоровую тарелку, довольно уродливую, хотя и единственную в своем роде, и сказал, что она стоит тысячу гиней. «Разбейте ее, – ответил я хладнокровно, – и тогда вас будет тешить воспоминание, что вы уничтожили редкое уродство стоимостью в тысячу гиней». Видели бы вы его лицо! Больше он не показывал мне диковинок.
Я рассмеялся, и несколько минут мы медленно прохаживались в молчании. Вскоре я почувствовал его взгляд и повернулся к нему.
Лусио улыбнулся и сказал:
– Я как раз думал, что бы с вами сталось, если бы вы не унаследовали это состояние и если бы… если бы я не встретился на вашем пути?
– Наверное, умер бы с голоду, – отвечал я. – Умер бы от нужды, как крыса в своей норе.
– А я в этом сомневаюсь, – задумчиво проговорил Лусио. – Вполне возможно, вы стали бы великим писателем.
– Почему вы заговорили об этом сейчас?
– Потому что прочел вашу книгу. В ней есть прекрасные, здравые мысли, и публика могла бы их принять в свое время, если бы только они были плодами искреннего убеждения. Читателей недолго тешат извращенные причуды и выдуманные мании. Вы пишете о Боге, однако, по вашим же словам, вы не верили в него даже тогда, когда писали о его существовании, – и это было задолго до нашей встречи. Следовательно, книга не была результатом искреннего убеждения, и в этом главная причина вашего неуспеха у широкой публики. Читатели всегда чувствуют, если автор не верит в то, о чем пишет, и значит, фанфары вечной славы никогда не возвестят вам победу.
– Ради всего святого, оставим эту тему! Я знаю, что в моем романе чего-то не хватает. Может быть, именно того, о чем вы говорите, но возможно – совсем другого. Я просто не хочу об этом думать. Пусть мой роман сгинет – а так, несомненно, и будет. Кто знает, не добьюсь ли я в будущем большего успеха?
Лусио молча докурил сигару и бросил окурок в траву, где тот остался догорать, как красный уголек.
– Я должен вернуться в дом, – объявил он. – Нужно сделать еще кое-какие распоряжения на завтра. А когда я закончу, уйду к себе. Так что желаю вам спокойной ночи!
– Как много вы хлопочете, – сказал я. – Можно ли чем-нибудь вам помочь?
– Увы, нет, – ответил он с улыбкой. – Когда я берусь за что-либо, я предпочитаю делать все по-своему или не делать вовсе. Спите спокойно и встаньте пораньше.
Он кивнул и медленно пошел прочь по росистой траве. Я провожал его взглядом до тех пор, пока его высокая темная фигура не скрылась в доме. Затем, закурив новую сигару, я принялся бродить в одиночестве по парку, замечая то тут, то там увитые цветами беседки и изящные шелковые шатры, воздвигнутые в живописных уголках для завтрашнего праздника.
Я взглянул на небо: оно оставалось светлым и ясным, дождя не предвиделось. Вскоре я вышел через калитку на проселочную дорогу и вскоре вдруг очутился возле Коттеджа Лилий. Приблизившись к воротам, я заглянул внутрь. В милом старом домике не светилось ни одно окно, изнутри не доносилось ни звука, – по-видимому, дом был пуст. Я знал, что Мэвис Клэр в отъезде, и неудивительно, что внешний вид ее гнездышка словно подтверждал факт ее отсутствия. Гирлянды вьющихся роз, свисавшие со стены, казалось, прислушивались, не раздастся ли звук ее шагов. На просторной зеленой лужайке, где она играла со своими собаками, белел на фоне неба высокий сноп белоснежных лилий Святого Иоанна: их чистые сердца открывались сиянию звезд и зефиру. Жимолость и шиповник наполняли воздух нежным ароматом, а когда я перегнулся через низкую ограду, рассеянно глядя на длинные тени деревьев на траве, запел соловей. Сладкая, но печальная трель «маленького темного друга луны» проливалась в тишине серебристыми каплями, и я слушал его до тех пор, пока мои глаза не заволокли внезапные слезы. Как ни странно, я ни разу не вспомнил о Сибил, хотя, если верить книжным описаниям страсти, в своих мечтаниях должен был думать только о своей невесте. Однако перед моим внутренним взором вставало лицо другой женщины – не красивой, а просто милой. Это лицо, сиявшее от света нежных, задумчивых, удивительно невинных глаз, было подобно лицу новой Дафны. Соловей продолжал свою песню, а высокие лилии покачивались от легкого ветерка и кивали своими головками, словно бы мудро одобряя музыку птицы.
Сорвав с изгороди розовый цветок шиповника, я повернул назад с тяжелым чувством в сердце, с тоской, которую не мог постичь разумом. Отчасти я объяснял себе это чувство сожалением о том, что некогда взялся за перо, чтобы насмешкой и легкомысленной шуткой оскорбить нежную и блестяще одаренную владелицу этого уединенного домика, где счастливо обитали мир и покой. Но это было еще не все: меня беспокоило нечто необъяснимое и печальное, чего я не умел тогда определить. Теперь я знаю, что это было, но знание приходит слишком поздно!
Возвращаясь в свое имение, я заметил сквозь ветви деревьев ярко-красный свет в одном из верхних окон. Он мерцал, как зловещая звезда, пока я ступал по извилистым садовым дорожкам к дому. В вестибюле меня встретил паж, одетый в алую с золотом ливрею, и с почтительным поклоном проводил меня до моих покоев.