– Посмотрите на эти цветы! Как мирно растут они в тени деревьев у Эйвона! Это напоминает мне о том, какой я была здесь, в этих краях, давным-давно. Столь же счастливая и невинная, как эти цветы… Я не помышляла о зле, таящемся в моей душе, и единственной любовью, о которой я мечтала, была любовь сказочного принца к сказочной принцессе – любовь столь же безобидная, как у цветов. О, как же я хотела бы быть такой же теперь! Но нет, все в прошлом!
– Вы воплощаете все, что прекрасно и мило! – воскликнул я с восхищением, не в силах оторвать взора от ее совершенного лица, исполненного нежности от мыслей о прошлом.
– Вы говорите как мужчина, довольный выбором жены! – возразила она со своей обычной насмешливой интонацией. – Но я знаю себя лучше, чем вы. «Все, что прекрасно и мило», но не «все, что хорошо»! Я не хорошая. И сама любовь, которая поглотила меня, это…
– Что? – спросил я, схватив ее руки, державшие колокольчики, и испытующе заглядывая ей в глаза. – Я могу ответить за вас: это страсть и нежность истинной женщины!
Сибил промолчала. Затем она улыбнулась с чарующей томностью и сказала:
– Если вы знаете, то мне незачем вам говорить. Давайте не будем больше стоять здесь и говорить вздор. Общество осудит нас и обвинит в «дурном тоне», а какая-нибудь дама-писательница поместит в газетах заметку со словами: «Поведение мистера Темпеста в роли хозяина оставляло желать лучшего, поскольку он постоянно уединялся со своей невестой».
– Здесь нет писательниц, – ответил я со смехом, обнимая на ходу рукой ее изящную талию.
– Разве нет? – отозвалась она, тоже смеясь. – Неужели вы думаете, что можно устроить праздник и обойтись без их участия? В нашем обществе они повсюду. Старая леди Маравейл, например. Эта дама, находящаяся в довольно бедственных обстоятельствах, пишет в газету скандальные статьи и получает гинею в неделю. И она здесь: я видела, как она уплетала салат с курицей и трюфелями!
Тут Сибил сделала паузу и, опершись на мою руку, стала вглядываться вперед сквозь деревья.
– Это трубы Коттеджа Лилий, где живет знаменитая Мэвис Клэр, – сказала она.
– Да, именно так, – с готовностью подтвердил я. – Мы с Лусио были у нее. Она сейчас в отъезде, иначе я бы ее пригласил.
– Она вам понравилась? – спросила Сибил.
– Чрезвычайно. Она очаровательна.
– А князю… она нравится?
– Честно говоря, – ответил я с улыбкой, – мне показалось, что ему она нравится больше, чем большинство женщин! Он выказывал к ней чрезвычайное почтение и выглядел почти смущенным в ее присутствии. Вам не холодно, Сибил? – поспешно спросил я, увидев, что она вздрогнула и побледнела. – Нам лучше держаться подальше от реки, под этими деревьями сыро.
– Да, вернемся в сад и к солнцу, – ответила она задумчиво. – Значит, ваш эксцентричный друг-женоненавистник находит в Мэвис Клэр нечто, достойное восхищения? Она, должно быть, очень счастлива – совершенно свободна, знаменита и, судя по ее книгам, верит в доброе начало жизни и человечества.
– Ну что ж, жизнь в целом не так уж и плоха! – игриво заметил я.
Сибил ничего не ответила, и мы вернулись на лужайку, где для гостей был сервирован послеобеденный чай. Они сидели блестящими группами под деревьями или в шелковых шатрах, в то время как сладчайшая музыка, вокальная и инструментальная – самая странная из тех, которую когда-либо доводилось слышать смертным, – исполнялась невидимыми певцами и музыкантами, чье местонахождение было известно одному только Лусио.
XXIV
На заходе солнца из дома появились несколько маленьких пажей. Низко кланяясь, они принялись раздавать гостям прекрасно оформленные программки «Живых картин», приготовленные для импровизированного миниатюрного театра. Гости немедленно поднялись со своих стульев на лужайке и направились к театру, расчищая себе путь локтями и демонстрируя ту «благовоспитанность», которую так часто можно наблюдать в гостиных ее величества.
Я поспешил опередить эту нетерпеливую толкающуюся толпу, чтобы отыскать хорошее место для моей прелестной невесты, прежде чем зал заполнится до отказа. Мест, однако, хватило для всех: пространство театра, казалось, расширялось до любых пределов, и все зрители могли без труда удобно разместиться. Вскоре они с большим интересом принялись изучать программки, поскольку названия картин были весьма оригинальными и загадочными. Картин предполагалось восемь:
«Общество»
«Доблесть древняя и современная»
«Пропавший Ангел»
«Деспот»
«Уголок Ада»
«Семена разврата»
«Его последняя покупка»
«Вера и материализм»
Только в театре все наконец обратили внимание на чарующую музыку, разливающуюся весь день. Рассевшись под одной крышей и принужденные к молчанию и вниманию, легкомысленные «члены общества» притихли. Светские улыбки исчезли с их лиц, так же приученных улыбаться, как языки – лгать. Больше не слышалось ужасного хихиканья охотниц за женихами, и самые отъявленные модницы прекратили шуршать платьями. Страстные вибрации виолончели, которая превосходно вела мелодию под аккомпанемент двух арф, о чем-то умоляли в тишине, и люди слушали, затаив дыхание, словно под гипнозом. Они не отрывали глаз от золотого занавеса со знакомым девизом:
Весь мир – театр,
В нем женщины, мужчины, все – актеры.
Прежде чем стихли аплодисменты после соло виолончели, музыка переменилась, и веселые голоса скрипок и флейт слились в сладостно-головокружительной мелодии вальса. В то же мгновение звякнул серебряный колокольчик, и занавес бесшумно раздвинулся, открывая первую картину – «Общество».
Перед нами предстала изящная женская фигура в богатом вечернем платье самого экстравагантного покроя. Волосы ее были увенчаны бриллиантами, на груди также сверкали драгоценные камни. Голова женщины была слегка приподнята, губы приоткрыты в томной улыбке. В одной руке героиня держала бокал с пенящимся шампанским. Нога в золотой туфле была поставлена на песочные часы. Позади нее, судорожно цепляясь за складки ее шлейфа, скорчилась другая женщина – в лохмотьях, худая и жалкая, со следами голода на лице. Рядом с ней лежал мертвый ребенок. Над этой группой нависали две сверхъестественные фигуры выше человеческого роста: одна, в алом, представляла Анархию, и ее кроваво-красные пальцы тянулись к бриллиантовой диадеме, украшавшей голову «Общества». Еще одна фигура, в соболиной мантии, представляла Смерть. Она медленно поднимала стальной дротик, чтобы нанести удар. Эффект был ошеломляющим, и мрачный урок этой картины произвел заметное впечатление. Все молчали, никто не аплодировал, вместо этого люди беспокойно двигались и ерзали на стульях, а когда занавес опустился, послышался вздох облегчения.
Однако занавес тут же открылся снова, демонстрируя вторую картину – «Доблесть древняя и современная», – представленную двумя сценами. Первая изображала дворянина елизаветинского времени с обнаженной рапирой, поставившего ногу на распростертое тело грубияна, очевидно только что оскорбившего женщину (ее хрупкая фигура, сторонящаяся от поединка, была различима на заднем плане). Эта «Древняя доблесть» быстро сменилась «современной». Теперь картина представляла нам апатичного, узкоплечего, бледного франта в плаще и шляпе, с папиросой. Он умолял грузного полицейского защитить его от другого молодого олуха, одетого примерно так же, который пытался улизнуть за угол с выражением подлого страха на лице. Зрители почувствовали силу сатиры, и она оставила их в гораздо лучшем настроении, чем урок «Общества».
Далее следовала картина «Пропавший Ангел»: был показан большой зал в королевском дворце, а в зале – множество объединенных в разные группы блестяще одетых людей. Они, очевидно, были полностью поглощены своими заботами и совершенно не осознавали того, что посреди них возвышался чудесный Ангел в ослепительно-белых одеждах, с ореолом вокруг светлых волос и сиянием заката на полуопущенных крыльях. Глаза Ангела были задумчивы, лицо выражало ожидание и, казалось, говорило: «Узнает ли когда-нибудь мир, что я здесь?» Когда занавес медленно опустился под громкие аплодисменты – ибо картина была необычайно красива, – я подумал о Мэвис Клэр и вздохнул.
Сибил посмотрела на меня.
– Почему вы вздыхаете? – спросила она. – Прелестная фантазия, но этот символ недоступен нынешней публике. Образованные люди в наши дни не верят в ангелов.
– Именно так, – согласился я.
Однако на сердце у меня осталась тяжесть, ибо ее слова напомнили мне о том, о чем я предпочел бы забыть: по признанию самой Сибил, у нее не осталось религиозной веры.
Следующая картина – «Деспот» – изображала императора на троне. У его подножия стояла на коленях жалкая толпа голодающих и угнетенных, в тоскливой мольбе протягивая к нему тощие руки, но деспот сидел, отвернувшись от них. Он прислушивался к человеку, который что-то нашептывал ему. Судя по изящному поклону и льстивой улыбке, это был его советник и доверенное лицо. Однако этот человек прятал за спиной обнаженный кинжал, готовясь ударить государя в сердце.
– Россия! – прошептали сразу несколько человек в зале, когда опустился занавес.
Однако это предположение прозвучало едва слышно и быстро перешло в изумленные восклицания, когда занавес снова поднялся, открыв сцену «Уголок Ада».
Эта картина оказалась действительно оригинальной и совершенно не похожей на общепринятые трактовки заданной темы. Мы увидели глубокую черную пещеру, освещаемую попеременно ледяными и огненными вспышками. Огромные сосульки свешивались сверху, а бледное пламя пыталось вырываться снизу. В темной амбразуре виднелась призрачная фигура человека: он сидел, считая золото – или то, что казалось золотом. Когда монета выскальзывала из его призрачных пальцев, она превращалась в огонь. Урок этой картины легко прочитывался: заблудшая душа устроила пытку сама себе и теперь упорствовала в заблуждении, только увеличивая собственную огненную агонию. Сцена восхитила публику рембрандтовским эффектом светотени, но я был рад, когда она закончилась. В лице обреченного грешника было нечто, резко и неприятно напомнившее мне о той ужасной троице, которую я увидел в ночном кошмаре после самоубийства виконта Линтона.