Все взоры были устремлены на его прекрасную фигуру и поразительное лицо. Князь, находившийся между двойным рядом зажженных факелов и увлекавший за собой гостей, представлял собой удивительное зрелище. Его темные глаза горели странным непонятным весельем, а на губах играла несколько жестокая, но очень привлекательная улыбка. Гости единодушно последовали за ним, громко выражая восторги. Кто мог устоять перед ним? По крайней мере, никто в этом собрании: в обществе мало святых!
Я шел вместе со всеми, и мне казалось, что я пребываю в каком-то великолепном сне. Голова кружилась от волнения, все спуталось, и я не владел своими чувствами. Если бы у меня нашлись силы или воля остановиться и подумать, я, возможно, пришел бы к заключению, что в чудесах этого блестящего «гала» проявилось нечто выходящее за рамки обычных человеческих возможностей. Однако я, как и все остальные, стремился лишь к минутным удовольствиям, не думая об их происхождении, стоимости и воздействии на других. Как много я вижу и знаю теперь о поклонниках моды и легкомысленной жизни, которые поступают точно так же, как я тогда! Равнодушные к благополучию любого, кроме самих себя, они жалеют всякий грош, если он не потрачен на собственную выгоду или развлечение, и оказываются настолько бессердечны, что не могут даже выслушать рассказ о горестях, трудностях или радостях других людей. Они тратят день за днем на пустяки, словно специально не замечая того, что готовят себе ужасное будущее – то будущее, которое покажет им Действительность, тем более ужасная, чем выше их самонадеянность и неспособность усомниться в ее истинности.
Более четырехсот гостей сели ужинать в самом большом павильоне. Стол был сервирован самым роскошным образом, свидетельствуя о крайней степени расточительности. Я ел и пил, сидя рядом с Сибил, но среди суеты и волнения едва ли осознавал, что говорю: звук открываемой бутылки шампанского, звон бокалов, стук тарелок, громкий гул разговоров перемежались с обезьяньим визгом и козлиным смехом, а промежутки между этими звуками заполняли трубы и барабаны. Все это сливалось в моих ушах в единый шум бегущей воды, и я часто ловил себя на том, что оказываюсь отстраненным и каким-то сбитым с толку. Мы почти не говорили с Сибил: нельзя шептать сентиментальные глупости на ухо невесте, когда она ест ортоланов и трюфели. Вскоре среди всей этой суматохи двенадцать раз прозвонил колокол, и Лусио встал в конце длинного стола с полным бокалом шампанского в руке.
– Дамы и господа!
Наступила внезапная тишина.
– Дамы и господа! – повторил он, и в блеске его глаз мне почудилась насмешка над сытой компанией. – Наступила полночь, и друзьям пришла пора расстаться! Но прежде чем мы это сделаем, давайте вспомним: мы собрались здесь пожелать счастья нашему хозяину, мистеру Джеффри Темпесту и его избраннице, леди Сибил Элтон.
Раздались бурные аплодисменты.
– Сочинители скучных афоризмов утверждают, – продолжал Лусио, – что «Фортуна никогда не приходит с полными руками». Однако в данном случае эта пословица опровергнута и посрамлена, ибо наш друг не только достиг богатства, но и получил сокровище любви и красоты. Деньги без счета – это хорошо, но любовь без предела – еще лучше, и оба этих высоких дара обрела помолвленная пара, которую мы сегодня чествуем. Прошу вас сердечно поприветствовать их, и после этого мы пожелаем друг другу спокойной ночи, хотя и не попрощаемся, ибо вместе с тостом за невесту и жениха я также выпью за то время – быть может, недалекое, – когда снова увижу многих, если не всех вас, и наслажусь вашим приятным обществом еще больше, чем сегодня!
Он смолк, и раздался настоящий ураган аплодисментов. Все встали и развернулись к столу, за которым сидели мы с Сибил. Они пили, выкрикивая наши имена, и дружно восклицали: «Гип-гип, ура!» Я кланялся в ответ, а Сибил улыбалась и наклоняла свою грациозную голову. Вдруг мое сердце сжалось от страха. Может быть, мне показалось – или я действительно услышал раскаты дикого смеха, раздававшиеся вокруг сверкающего павильона и эхом отзывавшиеся вдали? Я прислушался, не выпуская из рук бокал.
– Гип-гип, ура! – радостно кричали гости.
– Ха-ха! ха-ха! – казалось, кричал и вопил у меня в ушах некто.
Пытаясь побороть это наваждение, я встал и в нескольких кратких словах поблагодарил гостей от своего имени и от имени своей невесты. Моя речь была встречена новыми взрывами аплодисментов.
Тут мы увидели, что Лусио снова поднялся с места и теперь возвышался над всеми: одной ногой на столе, другой на стуле, лицом к нам, с новым бокалом вина в руке.
Какое у него было лицо в этот момент! Что за улыбка!
– Прощальный кубок, друзья! – воскликнул он. – До следующей веселой встречи!
Гости шумно и горячо отвечали аплодисментами и смехом. Они пили, а шатер тем временем залил темно-багровый свет, похожий на отблеск огня. Все лица стали кроваво-красными. Драгоценные камни, украшавшие женщин, вспыхнули живым пламенем. Однако это продолжалось только краткое мгновение. Вспышка исчезла, и последовала общая суматоха отъезда. Все стремились как можно быстрее сесть в экипажи, выстроившиеся длинной вереницей, чтобы отвезти гостей на станцию.
Последних два специальных поезда в Лондон отправлялись в час и час тридцать ночи. Я поспешил пожелать Сибил и ее отцу спокойной ночи. Диана Чесни ехала с ними в одном экипаже. Она выразила мне восторженную благодарность за великолепный праздник. Мою роль она описала на свой лад так: «Вы умеете это делать…»
По аллее с грохотом покатила толпа экипажей, и тут вдруг фронтоны замка Уиллоусмир охватила светящаяся арка. Крыша сияла всеми цветами радуги, а в середине вспыхнули бледно-голубые и золотые буквы, образуя то, что я до сих пор считал погребальным девизом:
– Sic transit gloria mundi! Vale![26]
Однако эти слова, в конце концов, подходили к эфемерному великолепию празднества ничуть не хуже, чем к более прочной мраморной торжественности гробницы, и я выбросил этот случай из головы. Праздник был устроен настолько безукоризненно, а слуги оказались так превосходно обучены, что вскоре после отъезда гостей сады не только опустели, но и потемнели. Нигде не осталось ни следа великолепной иллюминации, и я вошел в дом усталый, томимый чувством недоумения и страха, которые не мог объяснить.
Я застал Лусио одного в дальнем конце обшитой дубовыми панелями курительной – в маленькой уютной комнате с глубоким эркером, выходившим прямо на лужайку. Он стоял в этой амбразуре спиной ко мне. Услышав мои шаги, князь обернулся и предстал передо мной с таким диким, бледным, измученным лицом, что я испугался и отшатнулся.
– Лусио, вы больны! – воскликнул я. – Вы слишком много трудились сегодня.
– Возможно! – отвечал он хриплым дрожащим голосом.
Было заметно, что его лихорадило, но он собрался с силами и заставил себя улыбнуться.
– Не пугайтесь, мой друг! Ничего страшного, всего лишь приступ старой, глубоко укоренившейся болезни, весьма редкой и совершенно неизлечимой.
– Что же это за болезнь? – с тревогой спросил я, оглядывая его мертвенно-бледное лицо.
Он пристально посмотрел на меня, его глаза расширились и потемнели, и рука тяжело легла мне на плечо.
– Очень странная болезнь! – сказал он тем же тоном. – Она называется раскаяние! Вы никогда не слышали о ней, Джеффри? Ни лекарства, ни хирурги не помогают, – это «червь неумирающий и пламень неугасимый». Увы! Не будем об этом говорить. Никто меня не вылечит, я потерял надежду!
– Раскаяние? – переспросил я удивленно. – Не могу взять в толк, почему вы его чувствуете: вам точно не о чем жалеть. И потом, ведь раскаяние – это не физический недуг!
– А вы полагаете, что физические недомогания – это единственное, о чем стоит беспокоиться? – спросил он, все еще улыбаясь вымученной и изможденной улыбкой. – Тело – наша главная забота, мы лелеем его и заботимся о нем, кормим и балуем его, оберегаем от малейшего укола боли – и тем уверяем себя, что все хорошо, что все должно быть хорошо! И все же это лишь куколка, которая рассыплется, когда внутри вырастет мотылек. Тот мотылек, которому суждено слепо лететь в Неизвестное и ослепнуть от избытка света! Взгляните сюда, – продолжал он более мягким голосом, – на задумчивую ночную красоту ваших садов! Цветы спят. Деревья, несомненно, рады, что избавились от безвкусных искусственных ламп, недавно обременявших их ветви. Молодая луна подпирает край маленького облачка и погружается в сон. Всего минуту назад проснулся и запел поздний соловей. Вы чувствуете дыхание роз с вон той шпалеры? Все это дело Природы, и насколько она теперь прекраснее и вдохновеннее, чем раньше, когда горели огни и звуки оркестра пугали маленьких птичек в их гнездах! Но «свет» не оценит этих прохладных сумерек, этого счастливого одиночества. «Хорошее общество» предпочитает фальшивый блеск всякому истинному сиянию. И что еще хуже, оно пытается отодвинуть истинные вещи на задний план в качестве дополнения к искусственным – в этом главная беда.
– Это очень в вашем духе: свести на нет собственные неустанные труды, которые сегодня увенчались блестящим успехом, – сказал я, смеясь. – Что ж, называйте это «фальшивым блеском», если хотите, но это было великолепное зрелище. И конечно же, по части развлечений этому никогда не сыщется ничего равного!
– О вас заговорят больше, чем могла бы сделать даже ваша разрекламированная книга! – сказал Лусио, пристально глядя на меня.
– Без сомнения! Свет предпочитает еду и развлечения любой литературе, даже самой великой. Кстати, а где все «артисты» – музыканты и танцоры?
– Они нас покинули!
– Уже? – удивился я. – Уже! Боже мой! Они хотя бы поужинали?
– Они получили все, что хотели, включая плату, – сказал Лусио несколько нетерпеливо. – Разве я не говорил вам, Джеффри, что если я берусь за какое-то дело, то делаю все тщательно или не делаю вовсе?
Я посмотрел на него. Он улыбнулся, но глаза его глядели мрачно и презрительно.