Сибил сделала шаг к нему, протягивая руки в страстном призыве.
– Лусио! – воскликнула она. – Лусио, любовь моя! Спокойной ночи! До свидания!
Я встал между ними, преграждая ей путь.
– Прямо передо мной? О негодная женщина! И вам не стыдно?
– Ничуть! – ответила она с дикой улыбкой. – Я горжусь своей любовью к королю достоинства и красоты! Взгляните на него, а потом посмотрите на себя в ближайшее зеркало: сколь жалкое зрелище вы там увидите! Как могли вы, даже в ослеплении эгоизма, подумать, что женщина полюбит вас, когда он был рядом! Не заслоняйте света, не вставайте между мной и моим богом!
Она произнесла эти безумные слова с таким странным неземным выражением лица, что я, ошеломленный и изумленный, машинально исполнил ее приказание и отошел в сторону. Сибил посмотрела на меня пристально и сказала:
– Могу и вам сказать – прощайте! Потому что никогда больше я не буду жить с вами.
– А я с вами! – яростно ответил я.
– А я с вами, а я с вами!.. – повторила она, словно ребенок, заучивающий урок. – Разумеется, нет! Если я не стану жить с вами, вы не сможете жить со мной!
Она как-то жалко засмеялась, а затем снова обратила умоляющий взгляд к Лусио и сказала:
– До свидания!
Он смотрел на Сибил пристально и с любопытством, но не отвечал ни слова. Потом глаза князя сверкнули в лунном свете холодно, как острая сталь, и он улыбнулся. Сибил глядела на него с такой страстью, что казалось, притягивала к себе его душу магнетизмом взгляда. Однако Лусио оставался неподвижен как статуя, олицетворяющая презрение и разумное самообуздание. Моя едва сдерживаемая ярость снова вспыхнула при виде ее немой тоски, и я позволил себе презрительно рассмеяться.
– Клянусь Небом, это новая Венера и упрямый Адонис! – крикнул я исступленно. – Не хватает только поэта, который увековечит столь трогательную сцену! Уходите, уходите! – И яростным жестом я указал ей на дверь. – Уходите или я вас убью! Уходите с гордым сознанием, что вы уничтожили все дорогое сердцу женщины. Вы испортили свою жизнь и опозорили имя. Вам нечего больше делать: это полный триумф! Уходите! И дай Бог, чтобы я никогда больше не увидел вашего лица! О Господи, если бы я не был слеп, когда собирался на вас жениться!
Она не обратила никакого внимания на мои слова: ее глаза были устремлены на Лусио. Медленно отступая, она будто на ощупь находила путь к винтовой лестнице. Наконец она повернулась и начала подниматься. Однако на полпути Сибил снова остановилась, оглянулась и, улыбаясь, с диким восторгом на лице послала Лусио воздушный поцелуй. Затем она сделала еще несколько шагов наверх – и вот из виду исчезла последняя складка ее платья.
Мы – я и мой друг – остались вдвоем. В молчании мы стояли лицом друг к другу, и мне казалось, что в его мрачном взоре я читаю бесконечное сострадание!
Но тут что-то словно сдавило мне горло и остановило дыхание. Темное прекрасное лицо князя показалось мне озаренным мрачным пламенем. Даже лунный свет отливал кроваво-красным! В моих ушах стоял шум и грохот в сочетании с музыкой, будто на немом органе в конце галереи заиграл невидимый кто-то. Пытаясь справиться с этим наваждением, я невольно простер руки…
– Лусио!.. – вскричал я. – Лусио… друг мой! Кажется… я… умираю! Мое сердце разбито!
Тьма окутала меня, и я упал без чувств.
XXXII
О, блаженство потери сознания! Оно заставляет желать, чтобы смерть действительно наступила! Абсолютное забвение и гибель – да, это было бы большей милостью для заблудшей души человека, чем страшный Божий дар бессмертия, ослепительный отпечаток того Божественного образа, по которому мы созданы и который мы никогда не сможем стереть из нашей природы. Я, полностью осознавший неизменную истину вечной жизни – вечного возрождения души в каждом отдельном человеческом существе, – смотрю на бесконечное будущее, в котором вынужден участвовать, скорее с ужасом, чем с благодарностью. Ибо я зря растратил свою жизнь и упустил бесценные возможности, и хотя покаяние может их вернуть, труд этого возвращения долог и горек. Всегда легче потерять, чем завоевать. Если бы я мог умереть той абсолютной смертью, на которую надеются позитивисты, – в ту самую минуту, когда познал всю меру отчаяния, – как это было бы хорошо!
Но временный обморок оказался краток, и когда я пришел в себя, то увидел, что нахожусь в апартаментах Лусио, в одной из самых больших и роскошно обставленных комнат для гостей в Уиллоусмире. Окна были распахнуты, а пол залит лунным светом. Без особой охоты возвращаясь к жизни и сознанию, я услышал звук какой-то мелодии и, устало открыв глаза, увидел Лусио, сидевшего в лунном свете с мандолиной в руках. Он тихо наигрывал нежные импровизированные мелодии. Это зрелище поразило меня: я был подавлен тяжестью обрушившегося на меня несчастья, а он оказался способен развлекаться в такую минуту! Все мы полагаем, что, когда мы расстроены, никто другой не смеет веселиться. Похоже, мы ожидаем, что сама природа будет скорбеть, если нас поразит беда, – вот до какой нелепости доходит наше самолюбие. Я приподнялся в кресле, и тогда Лусио, продолжая тихо перебирать струны, сказал:
– Не двигайтесь, Джеффри! Через несколько минут вы придете в себя. Только не волнуйтесь.
– Не волнуйтесь! – с горечью повторил я. – Почему бы вам не сказать: не убивайте себя!
– Потому что я не вижу необходимости давать вам сейчас такой совет, – ответил он холодно. – И если бы возникла такая необходимость, то сомневаюсь, что дал бы его, потому что убить себя лучше, чем волноваться о себе. Однако мнения могут быть разными. Мне бы хотелось, чтобы вы отнеслись к случившемуся легко.
– Легко! Отнестись легко к своему бесчестью и позору? – воскликнул я, едва не вскочив. – Вы требуете слишком многого!
– Мой добрый друг, я прошу не больше, чем свет ожидает в наше время от множества мужей. Примите во внимание, что ваша супруга потеряла всякое благоразумие и способность трезвого суждения, поддавшись экзальтированной истерической страсти. Страсть эту вызвала не моя личность, а исключительно моя внешность. В действительности она совсем не знает меня, а только видит меня таким, каким я кажусь. Любовь к внешне красивым людям – распространенное заблуждение представительниц прекрасного пола. Со временем оно проходит, как и другие женские недуги. Настоящего бесчестья или позора все случившееся не принесет ни ей, ни вам: никто ничего не видел и не слышал, ничего не было сказано публично. И поскольку дело обстоит именно так, я не понимаю, зачем вы делаете из этого историю. Главное в жизни общества, его великая цель – скрыть от взора пошлой толпы все необузданные страсти и домашние разногласия. За закрытыми дверями вы можете быть сколь угодно дурным: вас видит только Бог, а это не имеет никакого значения! – Глаза его блеснули насмешкой, и он пропел, аккомпанируя себе на мандолине:
Когда красотка хороша не для меня,
Какое дело мне, как хороша она![33]
– В этих словах заключена истина, Джеффри, – продолжал он. – Вам, в вашем нынешнем трагическом настроении, они покажутся легкомысленными, но это единственный способ обращаться с женщинами, в браке или вне брака. Перед миром и обществом ваша жена, как и жена Цезаря, вне подозрений. Только мы с вами (оставим Бога в покое) были свидетелями приступа истерии…
– Вы называете это истерией? Но она любит вас! – воскликнул я. – И всегда вас любила. Она призналась в этом! А вы признались, что вам это всегда было известно!
– Мне всегда было известно, что она страдала истерией? Вы это имеете в виду? Тогда да, – ответил он. – Большинство женщин не имеют ни настоящих чувств, ни серьезных эмоций, кроме одной – тщеславия. Они не ведают, что такое великая любовь, их главное стремление – завоевать. А потерпев неудачу, они доходят до неистовой истерики, которая подчас становится хронической болезнью. Леди Сибил страдает именно ею. А теперь послушайте меня. Я тотчас же еду в Париж – или в Москву, или в Берлин. После того что случилось, я, разумеется, не могу здесь оставаться. И даю вам слово, что не буду больше вторгаться в ваш домашний круг. Через несколько дней вы совладаете с собой и научитесь мудрому искусству преодолевать возникающие в браке разногласия с должным спокойствием…
– Это невозможно! Я не расстанусь с вами! – пылко возразил я. – И я не собираюсь с ней жить! Лучше остаться с верным другом, чем с лицемерной женой!
Он недоумевающе и в то же время шутливо поднял брови и пожал плечами, как человек, не желающий вести бессмысленный спор. Поднявшись, он отложил мандолину и подошел ко мне. Его высокая величественная фигура отбрасывала гигантскую тень благодаря лунному свету.
– Честное слово, Джеффри, вы ставите меня в весьма неловкое положение. Что же делать? Если вы захотите, то сможете добиться развода в судебном порядке. Но я не думаю, что это было бы разумно после четырех месяцев брака. Свет сразу начнет сплетничать. Лучше поступить как угодно, но только не дать сплетникам шанс раздуть скандал. Послушайте меня, не решайте ничего поспешно. Поезжайте со мной на день в город и оставьте жену в одиночестве – поразмышлять над своим безумием и его возможными последствиями. Тогда вы будете способны лучше рассудить о своих дальнейших действиях. Отправляйтесь в свою комнату и поспите до утра.
– Спать! – повторил я с содроганием. – В той комнате, где она… – Я вскрикнул и умоляюще посмотрел на него. – Лусио, я схожу с ума! Мне кажется, что мой мозг в огне! О, если бы я мог забыть!.. Если бы я мог забыть!.. Лусио, если бы вы, мой верный друг, предали меня, я бы умер… Но ваша правдивость, ваша честность спасли меня!
Он улыбнулся странной, циничной улыбкой и ответил:
– Я не могу похвастаться добродетелью. Если бы красота этой дамы была для меня каким-то искушением, я был бы способен поддаться ее чарам. При этом я повел бы себя всего лишь как человек, о чем она и говорила. Но я, возможно, больше, чем человек! Во всяком случае, телесная красота женщин не производит на меня какого-либо впечатления, если она не соответствует красоте души, – вот тогда она производит действие, и весьма необыкновенное. Это побуждает меня испытывать красоту: насколько она уязвима? Какой я нахожу ее, такой и оставляю!