Я помню, однажды знатная леди, известная своими бриллиантами и близостью с королевой, с большой страстью поцеловала в моем присутствии своего cavaliere servente, известного охотника, носившего графский титул. Я услышала, как он что-то пробормотал обо мне, но его пылкая любовница ответила шепотом: „О, это всего лишь Сибил Элтон, она ничего не понимает“. Однако потом, когда он ушел, она обратилась ко мне с усмешкой: „Вы ведь видели, как я поцеловала Берти? Я часто это делаю: он очень похож на моего брата!“ Я ответила лишь неопределенной улыбкой. На следующий день она прислала мне дорогое кольцо с бриллиантом, но я тотчас же вернула ей подарок с краткой запиской: я благодарила за оказанную честь, но не могла принять кольцо, поскольку отец считает меня слишком молодой, чтобы носить бриллианты. Интересно, почему я сейчас вспоминаю об этих пустяках? Сейчас, когда собираюсь распрощаться с жизнью и всей ее ложью!.. За окном моей спальни поет птичка – милое создание! Я полагаю, она счастлива – ведь ее счастье не человеческое… Слезы наворачиваются на мои глаза, когда я слушаю это сладкое пение и думаю, что птичка будет жить и петь сегодня на закате, когда я умру!..
Последняя фраза – просто сантимент, потому что мне ничуть не жаль умирать. Если бы я чувствовала хоть малейшее сожаление по этому поводу, то не осуществила бы своего намерения.
Нужно продолжить рассказ – это исследование самой себя, которое должно дать ответ на вопрос, есть ли оправдание особенностям моей натуры? Не являются ли они следствием образования и воспитания, которое я получила, или я родилась дурной изначально?
Обстоятельства моей жизни в любом случае не смягчили и не улучшили моего характера. Едва мне исполнилось семнадцать, как однажды утром отец позвал меня в свою библиотеку и рассказал об истинном положении наших дел. Я узнала, что у него полно долгов и мы живем на ссуды, полученные от евреев-ростовщиков. Он пользовался чужими деньгами, рассчитывая на то, что я, его единственная дочь, сделаю выгодную партию и это позволит ему вернуть все долги и выплатить большие проценты. Далее отец сказал, что надеется на мое благоразумие: когда появятся претенденты на мою руку, я, прежде чем их поощрять, позволю ему навести справки об их финансовом состоянии. Тогда я впервые поняла, что предназначена к продаже. Я слушала молча, пока отец не закончил, и потом спросила: „Любовь, надо полагать, во внимание не принимается?“ Он рассмеялся и заверил меня, что любить богатого гораздо легче, чем бедного, в чем я скоро удостоверюсь на опыте.
После некоторого колебания отец сообщил также, что решил взять под свою опеку молодую американку, мисс Диану Чесни. Это было ему необходимо, чтобы хоть как-то свести концы с концами, поскольку расходы на городскую жизнь оказались значительными, а мисс Чесни хотела бы войти в английское общество и готова платить две тысячи гиней в год за эту привилегию и за услуги тети Шарлотты в качестве chaperône[38]. Я не помню теперь, что ответила ему, – помню только, что в итоге пришла в ярость, и отец был совершенно ошеломлен силой моего негодования. Американская пансионерка в нашем доме! Это казалось мне столь же возмутительным и недостойным, как поведение человека, о котором я когда-то слышала: имея возможность распоряжаться „бесплатными“ апартаментами в Кенсингтонском дворце, он время от времени сдавал их американцам или „гостям из колоний“, и те использовали дворец – место рождения ее величества! – в качестве временного пристанища, роняя тем самым престиж благородного дома. Однако мой гнев ни к чему не привел.
Сделка состоялась. Мой отец, человек аристократического происхождения и высокого общественного положения, опустился в моих глазах до уровня хозяина меблированных комнат, пусть и высшего разряда, и я потеряла к нему прежнее уважение. Конечно, можно заметить, что я была не права: отца следовало уважать за то, что он сумел пополнить счет, использовав свое имя, одолжив его в качестве щита и оружия для американки, у которой не было никакой опоры в обществе, кроме долларов вульгарного „железнодорожного короля“. Однако я не могла отнестись ко всему происходящему таким образом. Я еще глубже, чем раньше, ушла в себя и стала известна своей холодностью, сдержанностью и высокомерием.
Мисс Чесни изо всех сил старалась со мной подружиться, но вскоре обнаружила, что это невозможно. Я полагаю, она добросердечное существо, но плохо воспитана и обучена, как все ее соотечественницы, хоть в наше время они и получают кое-какое поверхностное европейское образование. Она не понравилась мне с самого начала, и я этого совершенно не скрывала. И все же я знаю, что она станет графиней Элтон, как только это позволят приличия: скажем, после того, как пройдет год траура по моей матери и, возможно, три лицемерных месяца по мне. Отец считает себя еще молодым и довольно красивым. Он совершенно не способен устоять перед капиталом, который принесет ему мисс Диана. Когда она поселилась в нашем доме и тетя Шарлотта стала ее платной дуэньей, я почти не выезжала в свет, поскольку не желала, чтобы меня видели в ее обществе. Бóльшую часть времени я проводила у себя и, пользуясь уединением, прочла много книг. Все модные современные романы оставили след в моей душе. Однажды – день, который запечатлелся в моей памяти как своего рода поворотный для меня, – я прочитала роман, написанный женщиной, который сначала не совсем поняла. Однако, перелистывая его страницы повторно, я вдруг осознала его ужасную чувственность, и это наполнило меня таким неподдельным отвращением, что я отшвырнула книгу в порыве отвращения и презрения. Тем не менее этот роман хвалили все ведущие издания. Критики именовали непристойности „смелостью“, а пошлые цитаты приводили как примеры „блестящего остроумия“. Хвалебных рецензий оказалось так много, что я решила перечитать книгу. Поощряемая „литературными цензорами“, я сделала это, и мало-помалу грязное сочинение стало разъедать мою душу. Я начала думать о мерзостях и постепенно стала находить удовольствие в подобных размышлениях. Я заказала другие книги того же автора, и мой аппетит к похотливым романам усилился.
Тем временем одна моя знакомая, дочь маркизы, девушка с большими черными глазами и полными некрасивыми губами, которые напоминали мне свиное рыло, принесла мне несколько томиков стихов Суинберна. Я была поклонницей поэзии, считала ее высшим из искусств и прежде ничего не знала о творчестве этого автора. Я с интересом принялась за чтение, ожидая испытать возвышенные чувства, которыми поэты привлекают менее одаренных смертных, помогая им „взойти на высочайшие пики времени“.
Мне хотелось бы рассказать о влиянии этого сатирического певца на мою душу, ибо есть много женщин, для которых его произведения оказались опаснее самого смертоносного яда. Его стихи развращают душу больше, чем любая книга Золя или самого пагубного из современных французских писателей. Сначала я читала стихи быстро, получая удовольствие от музыкальности и ритма, не обращая особого внимания на содержание. Однако вскоре зловещая молния лишила прекрасное дерево украшавших его листьев: я вдруг уловила жестокость и чувственность, скрытые за витиеватыми фразами и звучными рифмами. На минуту я перестала читать, закрыв глаза и чувствуя сердцебиение. Действительно ли человеческая природа столь низменна, как утверждает этот человек? Неужели нет Бога, кроме Похоти? Разве мужчины и женщины в своих страстях и желаниях стоят ниже животных? Я размышляла, внимательно изучая „Laus Veneris“, „Фаустину“ и „Анакторию“, пока не почувствовала, что опускаюсь на тот уровень, где надругательство над приличиями считают достоинством. Я упивалась дьявольским презрением поэта к Богу и перечитывала „Перед распятием“ до тех пор, пока не выучила стихотворение наизусть. Строки Суинберна звучали в моем мозгу настойчиво, как детский стишок, и в конце концов привели меня к такому же высокомерному презрению к Христу и его учению, как у любого неверующего еврея.
Сейчас для меня это ничего не значит, – сейчас, когда без надежды, веры и любви я собираюсь совершить последнее погружение в вечную тьму и тишину. Но ради тех, кто находит утешение в религии, я спрошу: почему в так называемой христианской стране такому отвратительному кощунству, как „Перед распятием“, позволено распространяться среди народа, не встречая ни единого возражения со стороны тех, кто назначил себя судьями литературы? Я видела многих благородных авторов, которых осудили, не выслушав. Многих из них обвиняли в богохульстве, хотя произведения их имели совершенно иное направление. Но строкам Суинберна дозволяется беспрепятственно творить свое жестокое зло, и автор их прославляется, словно благодетель человечества. Процитирую их здесь по памяти, чтобы мои слова не сочли преувеличением:
Когда мы на тебя глядим,
Мы видим церкви торс зловонный:
Ты от нее неотделим,
От этой шлюхи прокаженной,
Ты в поцелуе сросся с ней,
И с нею сгнил ты до костей.
Господь! Воскресни и твори!
Разрушь забрызганные кровью
Заржавленные алтари!
Прерви молитвы пустословье!
Взгляни: окутал землю смрад
И капает с распятья яд.
Твоею тенью правды свет
Затмил священник – твой ходатай.
На все мольбы – ответа нет
От этой падали распятой,
Лишь гной течет из рук и ног.
Так ты ль Спаситель? Ты ли Бог?
Нет! Будь ты Богом и Творцом,
Ты солнца должен устыдиться:
При самом имени твоем
Оно спешит за тучи скрыться.
Оставь наш мир, с креста сойди,
Умри, исчезни, пропади![39]