Что касается моего отношения к князю Риманесу, то оно тоже менялось. Моя очарованность им, та власть, которую он имел надо мной, оставались столь же сильны, как и прежде, но я часто обнаруживал, что тщательно изучаю его и делаю это, как ни странно, против собственной воли. По временам каждый его взгляд, каждый жест казался мне исполненным смысла. Меня необычайно влекло к Лусио, но вместе с тем в моей душе росло тревожное чувство сомнения и страха, болезненное желание узнать о нем больше, чем он сам рассказывал. Бывали и минуты, когда я испытывал приступы необъяснимого отвращения к нему. Эти приступы, словно морские валы, отбрасывали меня и оставляли потрясенным от непонятного страха. Особенно остро такие ощущения овладевали мной, когда я оказался наедине с ним в бескрайнем море, отрезанный на время от всякого другого общества. Я начал замечать многие вещи, к которым был раньше слеп или не замечал за своими заботами.
Так, неприятное присутствие Амиэля, исполнявшего на яхте обязанности главного стюарда, вызывало у меня теперь какие-то смутные опасения. Темные и отталкивающие лица команды преследовали меня даже во сне. Однажды, перегнувшись через борт и бездумно глядя вниз в бездонную глубину, я задумался о чудесах Востока, об историях магов, которые с помощью своей беззаконной науки губили людей или очаровывали так, что те полностью лишались воли. Не знаю почему, но эта мимолетная мысль привела меня в глубокое уныние. А когда я взглянул вверх, небо вдруг потемнело, и лицо матроса, который стоял рядом со мной, надраивая медный поручень, показалось угрожающим и зловещим. Я решил перейти на другую сторону палубы, но тут чья-то рука ласково легла мне на плечо.
Повернувшись, я увидел печальные и выразительные глаза Лусио.
– Вас утомило наше путешествие, Джеффри? – спросил он. – Устали от этих двух подобий вечности – бесконечных неба и моря? Боюсь, я угадал! Человек быстро утомляется от сознания собственной малости и бессилия, когда оказывается на шаткой доске между воздухом и океаном. Однако мы путешествуем со скоростью, какую позволяет развить электричество, и эта яхта несет нас гораздо быстрее, чем кажется.
Я не ответил и, взяв его под руку, медленно двинулся вперед. Я чувствовал, что он глядит на меня, но избегал встретиться с ним глазами.
– Вы думали о вашей жене? – спросил он тихо и, как мне показалось, сочувственно. – Я избегал, по известным вам причинам, любых намеков на трагический конец этого прекрасного создания. Красота – увы! – так часто подвержена истерии! И все же, если бы у вас сохранилась хоть капля веры, вы бы знали, что она теперь ангел!
Я остановился и посмотрел прямо на него. На его изящных губах появилась мечтательная улыбка.
– Ангел! – медленно повторил я. – Или демон? Кто она теперь, скажите? Вы ведь иногда утверждаете, что верите в рай и ад?
Он молчал, продолжая улыбаться по-прежнему.
– Говорите! – резко сказал я. – Можете быть со мной откровенны. Ангел или демон – кто она теперь?
– Мой дорогой Джеффри… – начал он мягко и серьезно. – Женщина всегда ангел – и здесь, и в будущей жизни!
Я горько рассмеялся:
– Если вы верите в это, то мне вас жаль!
– Я не говорил о своей вере, – ответил он более холодным тоном и всматриваясь в темнеющее небо. – Я не член Армии cпасения, чтобы возглашать о своей вере под звуки труб и барабанов.
– Но все же вера у вас есть, – настаивал я. – И мне кажется, она должна быть весьма необычна! Если помните, вы обещали мне это объяснить…
– А вы готовы к таким объяснениям? – спросил он несколько иронично. – Нет, дорогой друг, вы пока не готовы! Мои убеждения слишком позитивны, чтобы их можно было поставить рядом с вашими противоречиями. Они слишком реальны, чтобы хоть на мгновение подчиниться вашим сомнениям. Вы тотчас же обратились бы к старым, жалким, избитым аргументам Вольтера, Шопенгауэра и Гексли – маленьким теориям-частицам, подобным пылинкам в вихре моего знания! Могу вам сказать, что я верю в Бога как в действительное и положительное бытие, и это, по-видимому, первый из церковных догматов.
– Вы верите в Бога? – повторил я, глядя на него в недоумении.
Казалось, он говорил серьезно. На самом деле он всегда серьезно относился к вопросу о бытии Божием. У меня промелькнуло воспоминание о женщине из общества, которую я немного знал. Она была уродлива, непривлекательна и низка и занималась тем, что развлекала близких ко двору особ, этим повышая свой статус. Однажды она сказала мне: «Я ненавижу людей, верящих в Бога, а вы? Меня тошнит от мысли о Боге!»[41]
– Вы верите в Бога? – повторил я еще раз с сомнением.
– Смотрите! – сказал он, простирая руку к небу. – Несколько плывущих там облаков закрывают миллионы миров, недостижимых, таинственных, но реально существующих. И там, внизу, – он указал на море, – таятся тысячи вещей, природу которых люди еще не познали, хотя океан и является частью земли. Между этими верхним и нижним пространствами Непостижимого, но Абсолютного пребываете вы – конечная частица с ограниченным кругозором. Вы не знаете, сколько продержится хрупкая нить вашей жизни, но высокомерно взвешиваете в своем уме вопрос: стоит ли вам, при всей вашей крайней ничтожности и невежестве, снизойти до принятия Бога или нет? Признаюсь, из всех чудес Вселенной именно это состояние современного человечества меня больше всего поражает!
– А каково ваше собственное отношение?
– Я неохотно принимаю то ужасное знание, которое мне навязывают, – ответил он с мрачной улыбкой. – Но не хвалюсь, что был способным или прилежным учеником. Мне пришлось пострадать, приобретая это знание!
– Вы верите в Ад? – спросил я вдруг. – А в Сатану, заклятого врага рода человеческого?
Он не отвечал долго. Губы его побледнели, его лицо приняло странное, почти мертвенное выражение. Наконец он поднял на меня глаза. Жгучая тоска отражалась в них, хотя князь и улыбался.
– Конечно, я верю в Ад! Как может быть иначе, если я верю в Рай? Если есть верх, то должен быть и низ. Если существует свет, должна быть и тьма! А что касается заклятого врага человечества: если хотя бы половина рассказываемых о нем историй правдива, то он, должно быть, больше всех во Вселенной достоин жалости! Что такое горести тысяч миллионов миров по сравнению со скорбями Сатаны!
– Скорби… – повторил я. – А разве он не должен радоваться, творя зло?
– Ни ангел, ни Дьявол не способны на это, – медленно ответил он. – Радоваться злым делам – это временное помрачение, которому подвержен только человек. Чтобы зло приносило настоящую радость, снова должен наступить Хаос, а Бог – самоустраниться.
Он посмотрел на темное море – солнце зашло, и только одна звезда слабо мерцала сквозь облака.
– И поэтому я еще раз повторю: скорби Сатаны! Скорби, неизмеримые, как сама вечность, – представьте себе их! Быть изгнанным с Небес! На протяжении бесконечных эонов слышать только далекие голоса ангелов, которых когда-то знал и любил! Блуждать странником в пустынной тьме и тосковать по небесному свету, который раньше служил ему воздухом и пищей. Знать, что глупость, крайний эгоизм и жестокость человека держат его в изгнании, не давая прощения и мира! Человеческое благородство могло бы поднять заблудшего духа почти что к пределам его утраченных радостей, но человеческая же подлость снова тянет его вниз. Как легка была пытка Сизифа по сравнению с пыткой Сатаны! Неудивительно, что Сатана ненавидит человечество! Нельзя винить его за стремление уничтожить это недостойное племя, и неудивительно, что он завидует их доли бессмертия! Можете считать это просто легендой, – с этими словами он повернулся ко мне яростным движением, – но Христос искупил человечество и своим учением показал, что человек может искупить Дьявола!
– Я не понимаю… – слабо откликнулся я, пораженный болью и страстью, звучавшей в его голосе.
– Не понимаете? Но ведь я говорю совершенно ясно! Если бы люди оставались верны своим бессмертным инстинктам и своему Творцу, если бы они были щедрыми, честными, бесстрашными, почтительными, бескорыстными… Если бы женщины были чистыми, храбрыми, нежными и любящими – разве тогда «Люцифер, сын Утра» не испытывал бы к такому миру, сильному и справедливому, любовь вместо ненависти? Запертые врата Рая открылись бы ему, и он, вознесенный к своему Создателю молитвами чистых сердцем, снова обрел бы свой ангельский венец! Разве вы не способны осознать это, хотя бы принимая эту историю за легенду?
– Да, как легенда она прекрасна, – признался я. – И для меня, как я уже говорил, она совершенно нова. Тем не менее, поскольку мужчины не станут честными, а женщины – чистыми, боюсь, у бедного Дьявола мало шансов на искупление!
– Я тоже боюсь этого! – И он посмотрел на меня с любопытной насмешкой. – Очень боюсь! И поскольку его шансы так малы, я скорее уважаю его за то, что он заклятый враг такой никчемной расы! – Лусио помолчал, а затем добавил: – Странно, что мы выбрали такую абсурдную тему. Она скучна, как все «духовные» беседы. Я пригласил вас в это путешествие не для того, чтобы пускаться в философские споры, а затем, чтобы заставить вас забыть свои невзгоды, насколько это возможно, и наслаждаться длящимся настоящим.
В его голосе послышалась нотка сострадательной доброты, которая сразу же вызвала у меня жалость к себе – чувство, способное быстрей всего лишить человека моральных сил.
Я тяжело вздохнул.
– Да, вы правы, я страдал больше, чем большинство людей! – сказал я.
– И больше, чем заслуживает большинство миллионеров! – добавил Лусио с тем оттенком сарказма, которым иногда отличались его самые дружеские замечания. – Деньги вознаграждают человека за все. Вспомните богатую жену одного ирландского «патриота», которая не посчитала несовместимым с любовью решение оставить при себе свои денежки, когда ее мужа объявили банкротом. Как она «боготворила» его, пусть расскажут другие! Что же касается вас, то, принимая во внимание ваше богатство, надо признать, что судьба обошлась с вами несколько немилостиво!