– Не ведаю! Ей-ей! Вот крест святой – не звал. И в мыслях не бывало! Явились сами.
– Гони всех вон! Довольно потешаться.
Плут выскочил за дверь, и тут же на пороге возникли девки, вбежали с поясным поклоном, притворно завздыхали, самих же смех берет.
– Здорово ль ночевала, матушка? Ох-ох, не знаем, то ль спишь, то ли не можется…
Одна с лоханкой и ковшом, другая с рушником, а третья – к сундукам с одеждами, и все глаза скрывают: о сватовстве прослышали и насмехаются, блудницы! Скорбящая всех за косы и на пол повалила.
– Бесстыдницы! Блаженного позорить? Срамить убогого?! – и вместо плети, веревкою по спинам – что подвернулось под руку.
Девки – в плач, навзрыд, с причетом:
– Помилуй, госпожа! Не виноваты! Ой, лихо! Ой-ей-ей!
– Да я вас всех в чулан! Кто с Федора порты спускал? Кто на смех выставлял страдальца? Тьфу, греховодницы! Не замуж вас – всех в монастырь отдам!
И от души веревкой по задам. Служанки в рев, уж не притворный, и в голос все вопят:
– Не грешны, государыня! Страх было и сказать. Блаженный Федор напраслину возвел! А сам нас ловит где нито, и тащит по углам, и щупает и мнет, и руку под подол пихает! И говорит при сем: пожалуетесь – худо будет! Шепну боярыне – и праха не оставит, поелику, де, мол, я Аввакумом к ней приставлен и есть суть ангел Божий.
– Ах, вы еще хулить святого?! – Феодосья взорвалась. – Да я вас запорю! Грех на душу приму!
Так разошлась, так разгневилась – в очах красно, в деснице тяжесть, на спинах девок уж рубцы кровавые. На улице тем часом чуть ли не пир горой: сваты достали снеди, вин, медов, и ну угощать народ. Ковши, ендовы, братины по кругу запустили и пьют все без разбора и чина – вдовицы, прислуга и стража, медведи, петухи, да и сваты-бояре не брезгуют. А коли на усы попало, ноги в пляс, уста ж за песней потянулись – дым коромыслом! Офелий попытался согнать всех со двора, пса лютого с цепи спустил, кнутом грозился, однако же сваты обоих приструнили, силой напоили медом, а вкупе с ними пса. Боярыня уж сечь приустала, и тут одна из девок, что половчей была, к иконостасу, схватила Богородицу и ну лобызать.
– Пречистою клянусь! Безвинны и непорочны, аки Дева! Оговорил, лукавый!
И все к иконе приложились, слезами окропили, омыли Божью Матерь, и мутный закопченный лик вдруг засветился!
Веревка выпала из рук, колени подогнулись.
– Ступайте вон… Но коль дознаюсь, коль мне солгали и на иконе поклялись!..
В тот час верижник Федор, позрев на бесовские пляски, озлился и выйдя в круг, потряс крестом железным.
– Аз есмь небесный ангел! И послан покарать поганых! Всем на колена! Падите ниц пред гневом Божьим!
– Испей вина, дурак! – повсюду закричали. – И отойдет душа! Инно ты больно грозен! Не ангел – сатана!
– Я упреждал вас, нечестивцы! Пеняйте на себя! – и, взявши крест, как меч, пошел дразнить толпу.
Ему кто ковш подаст, кто хлеб, кто просто засмеется и за рубаху дернет: это царям блазнится, мол, что не дурак, то Божий глас.
И раздразнили Федора, подняли муть со дна, взъярили, как медведя, и вот упал гудошник с пробитой головой, затем волынка мяукнула, как кошка, и юный скоморох облился кровью. Народ, сбежавшийся с округи, домочадцы, слуги вначале ахнули и откачнулись, и в следующий миг пошли на дурака. Сваты пытались отстоять блаженного, боярин старый собою прикрывал, раскинув руки, взывал к толпе:
– Не трожьте! Не касайтесь! Не марайте рук, не проливайте его крови!
Да где там устоять! Сватов отжали, скоморохов, и началась расправа. Дрекольем били, батогами, топтали и месили, и, обратив в шмат мокрой глины, за цепи сволокли и за ворота бросили. Тут пьяный управитель спохватился, вмиг отрезвел и взвыл, словно блаженный:
– Ой, горе нам, беда! Вы же любимчика убили! Наперсника Скорбящей… И Аввакум к нему благоволил! Царь почитал святым! Ратуйте, люди! Узнает госпожа – несдобровать, а коль узнает государь – топор и плаха!
Народ охолонулся, замолкли дудки, гусли, медведи присмирели и в клетку забрались, и токмо обезьяны все прыгали по кругу да потешались с людом. Смущенные сваты пошли на отступ. Бояре-молодцы вскочили на коней, а старый шапку снял и поклонился:
– Прости, народ честной… Прости нас, Феодосья, коли слышишь! Не вышло сватовства, пролили кровь. Се знак дурной. Рок ходит по пятам… И все одно, боярину ты люба!
С тем и в седло забрался, заплакал, голову склонил и не спеша поехал. Пастушья дудка заиграла, и с кликом ее птичьим все прочь пошли. Тем временем боярыня на гульбище бежала, чтоб разогнать шабаш и выдворить всех вон, но услыхала последние слова и гнев опал. А как позрела в согбенные спины сватов да скоморохов, летящих со двора осенним журавлиным клином – наполнилась печалью. Офелий же тем временем, желая угодить, блаженного втащил во двор – осклизлый драный ком, опутанный цепями, и положил к крыльцу.
– Позри, боярыня, что сотворилось! Сии сваты народ напоили, погаными гудками зачаровали слух, а он и озверел – убогого забили насмерть! Вели всех сечь кнутами!
Скорбящая склонилась над блаженным, вздохнула тяжко и перекрестилась. А вслед за ней толпа – размашисто, со вкусом, шапки долой и очи долу.
– Прости, блаженный Федор, – промолвила она и распрямилась. – Сама хотела рассудить, да Бог не дал. Кто теперь скажет: народ ли озверел, иль Божия десница покарала…
– Пороть зачинщиков! – неистовал Офелий. – Я укажу, кто первым поднял руку!
Но без указки всякой толпа раздвинулась, и выбрели вперед два мужика, помялись, на колени встали.
– Мы руку подняли. Не подними, так сей дурак всех скоморохов перебьет. Кто в стал играть? Не сватовство без дудки…
– И поделом! – взревел тут управитель. – Чтоб не творили плясок сатанинских! Ведь есть царев указ!
Сваты и скоморохи уж из виду скрылись, но пастушья дудка все играла и за собой звала…
– Я вас прощаю, – сказала мужикам. – Ступайте с Богом.
И в тот же миг ком бездыханный шевельнулся, забряцали цепи, из месива возникли руки, ноги – блаженный приоткрыл глаза.
– Жив я… Ради Христа страдаю… Еще не смерть моя… Еще поживу…
Вздох облегченья двор огласил, толпа надела шапки, в тот час верижника подняли и понесли в людскую.
– В карету заложи самых борзых коней, – велела управителю. – И Федора в Москву. Да чтоб дорогой не трясли!.. Там немцы есть, суть доктора. Распорядись, чтобы всех нашли, свезли ко мне на двор и там держали, покуда сей блаженный не встанет. А коли он умрет…
– То сечь кнутами! Аль в цепи заковать?
– Коли умрет, знать воля Господа, и немцы не помогут.
– Раз ныне всех прощаешь – прости же и меня! – взмолился управитель и на колена пал. – Убивцев отпустила с Богом – помилуй блудника! Я грешен, каюсь, вдовицы понесли и нарожали… Ну, рассуди, чей тяжек грех: того, кто жизнь отнимает или ее дает?
– Пусть Бог тебя рассудит, – рукой махнула и на крыльцо взошла. – Он правду зрит, а я слепая…
Офелий кинулся за ней, хватал и лобызал край платья, слезами умывался:
– Великодушная! Премудрая!.. Спаси Христос тебя!.. По гроб обязан! Я искуплю!.. Молиться за тебя ночами буду! Велю и вдовам, детям!..
С высокого крыльца звук дудки стал слышней и ближе. За ним влеклась душа, тянулась, трепетала, как шелковая шаль за ветром. Боярыня присела, не посмотрев, на что, а вдохновленный управитель, у ног валяясь, вдруг ярче засиял.
– Зри, зри, госпожа! На чем сидишь? Сундук окован златом! Должно быть, пуд иль два!
– Откуда сей сундук?
– Сваты преподнесли! Дары от жениха…
И вдруг умолкла дудка. Душа без сего ветра еще потрепетала, как лист осиновый, огрузла и обвисла.
– Дары от жениха… Мне матушка Меланья пророчит в женихи Христа. Скоро невестой буду…
– Да полно, государыня, – заворковал Офелий. – Ты молода и лепа, чтобы постриг принять. И так скорбишь который год, постишься и носишь черные одежды. А коли нарядить тебя в цветное? Краса чудесная! От восхищенья слезы!
– Зрю, как ты вдовиц прельщал, – без злобы проворчала. – А ну-ка, краснобай, верни дары сватам.
– Да как же я верну? Их уж и след простыл! Коль знала бы, какие кони есть под ними – огонь, суть пламя, вовеки не догнать.
– В их вотчину езжай.
– Знать бы куда – поехал!
– Ты что же, не знаешь сих сватов?
– Я токмо слышал, матушка. Была молва, где-то в лесах живут, по тропам тайным ездят. И град их называется чудно – суть, Беловодье! Вдруг явятся нежданно на праздник Костромы иль на Иванов день, народ потешат, погуляют, невесту умыкнут, родителей одарят щедро и ускачут. Народ их здешний любит…
– Да кто они? По виду, так вельможи, бояре знатные…
– Бояре-то бояре, но токмо что опальные. Крамольниками кличут, еще и звонарями.
– Почто же так?
– Уж больно лепо в колокола звонят, на гусельках играют, на домрах… А как поют!
Офелий ползал на коленях, но не у ног боярыни, а возле сундука и стенки его гладил.
– И кто же их в опалу?
– Был слух, Иван еще сослал, за распрю иль крамолу… Иные ж говорят, и вовсе Ярослав, тот, старый. За непокорство и бедовый нрав… А то такие небылицы плетут про них… Мол, не сослали, а сии бояре подались в леса по собственной охоте. В далеких временах раскол случился, страшнее нынешнего. И будто был на Руси тогда один боярин, как Аввакум, духовник твой, прозваньем Вячеславов. Собрал всех несогласных и увел в леса, где и построили сей град. Кто ненароком побывал у них, и был отпущен с миром – молчат, а коли говорят, то хвалят град, мол, весь лучистый, и терема стоят в узорочье резном… Как сей сундук, позри! Однажды царь к татарам в плен попал, так беловодские бояре откупили. Аще молва была, цари, егда казна пуста, отай к ним на поклон идут. А звонари сии одаривают златом и своих мужей дают на службу государю. Жених, что сватать приезжал, из сих мужей и есть. Аще слух был, что жен у них по две, по три и боле.
– Ох, Господи! Они же басурмане! И вздумали меня посватать?
– Дак что бы не пойти? Жених богатый! Один сундук…