Он уж не чуял боли, печалился, тревожился, но на своем стоял:
– Со Стефаном молился, боярина не знаю. Что есть Приданое – ни сном, ни духом. Боярыню лишь исповедал, поелику отец духовный, и денег попросил. А что она сказала, в чем каялась, винилась – суть тайна, кою ни ты, государь, ни ты, Иоаким, спросить не вправе.
Огнем не жгли пока, да и железо в горне остыло, взялось окалиной. Будь сей доносчик под руками, в тот час бы привели и спрос устроили суровый, да, видно, нет его иль веры ему мало. А может, время не пришло и приведут еще, повесят рядом…
– Поведай мне, к чему вдову склонял? – спросил вдруг государь и к дыбе подошел. – К какому непотребству толкал Скорбящую и чем прельщал?
Чтоб вызвать боль сильней, распоп встряхнулся и обвис. Слез не было, однако же заплакал.
– Я грешен, государь… Гореть в огне!.. Склонял… Когда вошел к вдове, застал… в чем мати родила. Растелешилась и спала, а меня бес попутал, не испытал стыда и сраму не позрел… Не я – сам сатана склонял к греху, устами завладев и мыслью… О, горе мне! Не искупить греха!
– А что ж руки не жег? Мне помнится, сам говорил, как от сего греха спасался, когда прельщен был блудницей во храме.
– Ослаб я, государь! И сказано не зря: седины в бороду, а бес в ребро…
– Умом не верю, но душой согласен. Красна боярыня, тут слова нет. Иной раз сам позрю и в мыслях грех творю… – признался государь дрожащим голоском и сделал знак князьям. – Как рассудить? Апостол чистой веры – и мерзкий, плотский грех… Воистину, беда! Мне Стефан сказывал, сие случается, бывает, мелкий бес святых мужей ввергает в блуд.
Князья спустили на пол, и Аввакум не удержался на ногах, пал вниз лицом да так и замер. Каменные плиты пола качались и неслись в пространстве смрадном. А государь вдруг всех прогнал из пыточной, сел рядом, веревку развязал и тяжко так вздохнул.
– Ведь Стефан и тебе отцом духовным был?
– До самой смерти вел, – распоп чуть приподнялся. – И душу выкормил…
– Знать, братья мы с тобой, коли один отец.
– По-братски все у нас… Духовное родство – пытать на дыбе.
Но государь не внял ни слову, ни насмешке, заговорил, как будто сам себе:
– Горюю я по Стефану, вот был духовник!.. А ныне перед кем мне душу отворить? Не стало истинных отцов у церкви. Попов, монахов множество, митрополиты, патриарх… От риз златых в глазах рябит, но сердце глухо. И каждый норовит приблизиться! И руку лижет, аки пес. Юродствуют, пророчат, умом блистают, книжностью… Да токмо все, чтобы стяжать! Кому приход в Москве, кому владычество. А коли в корень зреть, все жаждут власти. Покойный Стефан подобного и в мыслях не держал. Перед кончиною тебя назвал преемником. Верни, мол, из Сибири и при себе держи, не отпускай и слушай… Да я не внял совету, поелику мы в ссоре были, ты поносил меня за Никона, за Лигарида… Меня гордыня обуяла, не захотел смириться и ныне вот один, как перст. Жениться надобно, да кто же даст совет?
Распоп в сей миг же вдохновился.
– Прослышал я, невесту ты нашел. Да токмо заклинаю – отринь ее!…
– Опять юродствуешь… Довольно откровений, сие уж слышал. Родит дитя, наследника престола, а он суть диавол… Ну, будет, Аввакум!
– Жалею тебя, царь… В опале меня держишь, в Сибирь, в Мезень и в Пустозерск, и вот уже на дыбу вздернул, а мне все боле жаль тебя. Собрал округ стяжателей, табашников и лихоимцев. Они тебе невесту привели и женишься по воле их… Несчастный государь! Не ты – тобою правят. Как Никону престол отдал, так и подмяли. Что охать и стенать, коли не внял Стефану?
– Сие исправить никогда не поздно. Я и пришел, чтобы сыскать духовника. Да вот беда – ты же срамишь меня и весь мой род. Что ты сказал Скорбящей? Как опорочил?
– Я не порочил. Виденье старцу было! Пречистая явилась… – рукою непослушной перекрестился. – И я в бега пошел, чтоб упредить…
– Чтоб упредить меня?
– Да, государь, тебя!
– Почто же не ко мне пришел – к боярыне явился?
– Кто пустит беглого на двор?… А что скажи боярыне – вмиг и тебе известно.
– И что же ты сказал?
– Покуда не случилось горя, невесту отошли в обитель и чтоб постригли…
– Невеста молода… Ужель не жаль?
– Послушал бы, Тишайший государь, коль уши есть! – взмолился он. – Не мне, погрязшему в грехах – святому старцу было откровенье!
– И в чем же суть его?
– Услышал глас… В день страшный для тебя у русского престола появится наследник, от молодой жены. Врожденная болезнь, как мета бесовства, корежить будет тело. А сам он, на престол усевшись, да искорежит Русь! Застонет матушка в антихристовом рабстве! И ежели ты, государь, презрев своих пророков, из-за моря призвал Паисия!.. Табашника и вора Лигарида!.. То сын превзойдет отца. Под иноземными кнутами умоется Россия кровью!
Тишайший глазом не моргнул, лишь четки перебрал.
– Коль превзойдет – добро…
– О, Господи! Да что же слышу я?!. Сие глаголет самодержец?!
Он возгласу не внял, а мыслью увлеченный, слегка воспрял, встряхнулся и повторил:
– Добро! Добро!.. Умоется и просветлеет, как дева добрым утром.
– Да ты безумен, царь! – распоп вскочил. – Вели мне голову отсечь! В сей час же! Кликни палачей иль сам… Живым оставишь – пойду кричать! Вся Русь услышит, кто царствует и правит, и кто за ним придет.
Тишайший замолчал, но не от речи Аввакума и не от страха за слова свои. Он снова заскорбел и в думах своих тайных погряз, аки в болоте. Потом спросил – опять нежданно:
– Чем Стефану польстил? Ты ж ничего не смыслишь ни в царской власти, ни в бытии царей. Послушаю тебя – попишка сельский, монашек одержимый, ревнитель благочестия… Куда ты годен? В епископы, в митрополиты – да хоть сегодня ставь. И даже в патриархи… Попов, тебе подобных, много. А царский духовник – иное дело! Смиренный нрав при духе непокорном, глупец мудрейший и сильнейший муж, способный не корить, не уличать – взять на себя грехи государя. И замолить пред Господом. Ужели Стефан не сказал тебе?.. Нет, Аввакум, мне пастырь нужен, а не спорщик и не судья. Что натворю, пусть судит Бог.
Он встал, на посох опершись, воззрился на распопа, и тот узрел невиданное – слезы! Мучитель, изувер, гонитель древлей православной веры плакал!
– Не оправдал надежд, а мне зело хотелось забыть обиды, помириться… Я бы обрел духовника, ты бы тщеславие утешил. Ведь мыслил же к царю приблизиться?.. Токмо не лги! Мне ведомо, ты с жаждой сей лет двадцать жил, с младых ногтей. Да и поныне не оставил дум…
Тут Аввакум отринул чары слез государевых, воспрял, пошел плечом вперед – веревка не дала.
– Жил, государь, се верно! Однако же когда ты Никона-собаку на престол возвел!..
Тишайший лишь сквозь слезы усмехнулся.
– Зрю – не оставил!.. И полно лгать, устал я слушать. Беседа затянулась и томит мне душу. А речь твоя не лечит хворь – все больше ранит… Ни слова правды не добился! Все полуправда, ложь… Иной раз так сплетешь – ну просто диво! И вот гадаю я: иль ты безбожник, иль святой, ни Бога и ни черта не боишься.
На сих словах перекрестился. Распоп вперед подался, дабы возразить и слово крикнуть, но государь ударил посохом.
– Довольно! Твой заговор раскрыт, и все известно. Мне говорят – казни его, и я в казнил, да знаю – не сыщу покоя. Духовник озадачил, Стефан: хочу изведать, почто избрал тебя? Водил в палаты тайные, явил сокровища… И не перечь! На смертном одре он сам признался мне… Не ошибался старец! Все им предсказанное уже сбылось иль сбудется вот-вот. И о наследнике сказал, что искорежит Русь… Но что в тебе узрел провидец? За что назвал преемником?
И безутешный, согбенный и старый, направился к двери, однако вспомнил что-то, обернулся, через плечо сказал:
– Внемли совету: оставь боярыню. Не принуждай искать Приданое, оно в надежном месте и никому из смертных не достать. Не искушай Скорбящую! Погубишь!
И с тем покинул казематы…
10.
Из подземелий пыточных поднявшись, Тишайший государь умылся, сменил кафтан на рясу и тут же, в Чудовом, направился ко храму. Иоакиму велел стоять в притворе, как оглашенному, дьячка, что выскочил навстречу, и вовсе отослал к вратам, дабы в обитель не впускал, кто в не явился. Сам же вошел в алтарь и, опустившись на колена пред престолом, вскинул руки – стал молиться. Не как все смертные, не с «Отче наш», не по канону, а как молился в ранние лета, не ведая обрядов. В домашней церкви ночью, когда все спят или в укромном месте, подалее от глаз, он вел беседы с Богом, как со старшим братом. В сиих беседах царевич каялся, делился сокровенным, а более просил дать ему роста, силы, поелику был мал и немощен, и не давать ему ни братьев, ни сестер, чтоб не делить престол, а кои есть – прибрать.
За сим занятием его застал вначале Филарет. Войдя в алтарь, послушал внука, затем железными перстами взял за ухо и ну челом об пол.
– Се ересь и гордыня! Пред Богом все равны!
Стал его в храм водить, учил молиться, да токмо Господу молитвы детские были слышней: два брата и сестра преставились, едва родившись. А скоро дед скончался, царевичу назначили кормильца – Морозова Бориса. Сей дядька в строгости держал, ибо вскормить замыслил не баловня судьбы – суть государя, и требовал прилежности, упорства во всем, чего в наука не касалась: законоуложенья, трудов ли ратных иль послушанья пред Господом. Кормильца он любил и вместе с тем боялся до дрожи рук, и в отрочестве, когда случалось время тайно помолиться, просил у Бога:
– Как токмо вырасту и сяду на престол, возьми собе Бориса с Глебом. Ты ж ведаешь, что с нами приключится! Я стану государь, но царствовать не буду. Власть заберут Морозову, а мне и слова не позволят молвить.
Так и случилось. По смерти батюшки, семнадцати годов, он унаследовал престол, однако же не бремя власти, и много лет сидел, будто немой, после чего и прозван был – Тишайший. А кормилец вкупе с братом правил не токмо государством, но и двором и всей придворной жизнью, и посему нашел невесту государю, женил его и, ежли слышал ропот, со смехом говорил: