– Они безвинны, матушка. Се Федор… Блаженный Федор запретил!
– Опять я слышу сие имя!.. Ну, плут! Ну, дерзкий проходимец! Ату его! Ищите!
Полуслепой, увечный люд рассыпался по терему, разлился по двору, и скоро Федора достали из-под навозной кучи. И кто-то крикнул – бей его! Толпа в тот час схватила камни и вмиг забила бы, да Киприан-блаженный вдруг заслонил верижника.
– Не балуйте! Не смейте! Не радуйте бесов!
Но камни полетели, да мимо все! И ахнула толпа, дух затаила, съежилась и отступила.
– Ужель и впрямь святой?!
Боярыня пришла на конный двор, батог у нищенки взяла. В тот час толпа воспряла и распрямилась. Скорбящая же вдруг узрела кровь на челе верижника. Рябой от крови стал, эвон зело избили! И дрогнула душа.
– Поди, умойся.
– Отчего? Я чист и свят.
– Чело в крови…
– А се чужая кровь! – воскликнула толпа. – Намедни зрели казнь! На лобном месте голову срубили!.. Катилась голова и – ла-ла-ла! А он ее поймал!..
– Опять на казни был? – от страха отшатнулась. – Отныне запрещаю ходить на Лобное! Не сметь!
– Да как же не ходить? – убогие качнулись. – Верижник нам велит!.. Кто не пойдет, тот хлебца не получит!..
– А что же вы молчали? Почто не знаю я?
– Но Федор не велит…
Скорбящая взъярилась.
– Кто в моем доме правит? Ты иль я?
Блаженный на колена встал и указал перстом в убогих.
– Не ты. И уж должно, не я. Они всем домом правят. А мы с тобой рабы!
– Да как ты смеешь, вор! – и батогом его. – На, на, разбойник! Вот эдак получай!
Убогие ей хором:
– Так, так ему! Ужо запомнит нищенские слезы!
Вначале Федор, будто змей, крутился, но вскорости взмолился:
– Боярыня! Вдовица преблагая! Ох, пощади! Не бей до смерти! Я во всем признаюсь! Чужую волю исполнял! Ей-ей, чужую! Духовник Аввакум велел сих дармоедов не кормить!
– Врешь, безблагодник! Ты выгнал Афанасия! И Киприана бил!
Тот в слезы, тянется к ногам.
– Ох, отпусти! Помилуй! Видит Бог, не бил, не гнал. Все Аввакум! Все он распорядился! Сказал, чтоб ты весь дом очистила от скверны – суть, от убогих.
– Бить стану, покуда не услышу правды!
Тут верижник встал, расправил цепи, взглянул с достоинством и молвил тихо:
– Так и сказал: гони всех нищих, хворых – прочь все уродство! И мне велел помочь. Аще сказал наш прозорливец, средь голытьбы, что ты пригрела, есть праведник один, блаженный, и с виду незаметен, тих, но служит сатане.
– Помилуй, Боже!..
– Неправда се! – убогие завыли. – Се ложь! Не верь же, госпожа!
– Позри, аки беснуются, – потупился верижник. – Им от стыда и глаз бы не поднять – они визжат…
– Пригрела оборотня… Ужели не позрела ложь?
– Не я сие сказал – духовник наш, страдалец преподобный. Се крест! Вполз в терем, ровно тать, будто чума, вселился и ржой бесовской разъел все души нищих. Одна нетронутой осталась – се суть твоя…
– Как его имя?
– А имя – Киприан.
Боярыня отбросила батог и стушевалась.
– Не знаю, право… Мне чудилось, сей старец воистину блажен.
– Да ты слепая, страстотерпец прав…
– Что ж мне творить? Прогнать его?..
– И вкупе с ним – всех до единого. Гони нечистых, очисти дом от скверны!
– Постой, а ты? И ты уйдешь?
– И я уйду, – смиренно молвил он. – Поелику с сим стадом жил и замарался. Но прежде я открою правду, покаюсь пред тобой.
– Ну что ж, открой! Послушаю тебя.
Верижник отступил и взором яростным обвел толпу убогих.
– Да разве можно говорить при сем народе? В минуту разнесут по всей Москве! Вели прогнать, тогда скажу.
– Подите прочь! – велела. – Вон со двора!
Толпа не шелохнулась и молчала. Блаженный Киприан суму поднял, но очи долу.
– Ужо пойдем. И верно, нечисть мы, коли живем, как вши. Эвон, присосались…
И скрылся за ворота. Но горбуны, хромые и слепые – сей сор людской – стоял безмолвным и зрел бельмастыми глазами со злобой тяжкой: почто ж Скорбящая вдова нас выставляет? Столь лет кормила и язв не брезговала, а ныне прочь? Дурная баба! Коли прогонит, так подпалим! Пускай огнем горит!
Сие она позрела и оторопь взяла: воистину, кого пригрела? Приют кому дала? Чьи раны врачевала, души, забыв о сыне?
Стряхнув озноб, она взъярилась и стражу позвала.
– Всех за ворота вон! Чтоб духу не слыхала!
Убогих выбили взашей, а кто противился – плетями. И стало тихо, будто смрад рассеялся, и Разгуляй вдруг солнцем осветился.
– Услышал мя Господь, – верижник улыбался. – Зри благодать, вкушай покой, ведь заслужила…
– Ты правду посулил? Ну что же, кайся!
– А не прогонишь?
– Коль нет греха, живи. Но ежли согрешил и вверг меня!.. И Аввакум тебе – суть, не защита.
Помедлил Федор, крест воздел, уставился в глаза – вдруг страшно стало…
– Клянусь и каюсь! Был грех, да токмо из любви к тебе! Воистину глаголю! Сгорал от ревности, егда вокруг тебя плуты да нищие кружились. А этот князь? Боярин Вячеславов?.. Тогда измыслил всех прогнать, чтоб одному остаться и служить тебе! Давно и тайно ты мне люба! И чтобы рядом быть, я сделался блаженным, цепями оковался, сим крестом. Готов носить до смерти, лишь быть бы близко… Теперь сама ответь мне: любовь – се грех иль благо?
Она лишь очи опустила и удалилась прочь.
15.
Побитый Федор постоял среди двора и, будто бы смущенный, вериги подобрав, уполз в клетушку к матери Меланье. И закричал с порога:
– Агнец Божий! Пожалей меня! Позри, как мне досталось. Скорбящая взъярилась, всех прогнала! Я слово молвил против – мне батогов! Теперь и здесь болит, и тут… Должно, умру я скоро.
Меланья его боялась и почитала, как святого, и посему лицо ему обмыла, босые ноги и вериги, питья дала, на лавку уложила.
– Скорбящая во гневе, лежи-ка здесь, не суйся на глаза…
– Ей-ей, с ума сошла! Се означает, бес вселился! Поди-ка к ней и постращай. Мол, Аввакум придет и будет ей тогда! Что вытворяет, а?.. Скажи, геенна огненная ей, коль нас прогонит!
– Добро, я сделаю, как скажешь, – монахиня пошла. – Господь се речет, не твои уста… А дверь запру, чтоб не сыскали.
Едва она исчезла, блаженный встал, замочек расстегнул и снял вериги.
– Тяжелы железа… Ишь, правду ей подай!.. Все жаждут правды! – и рассмеялся, рот себе зажав. – А ее!.. Ее никто, кроме меня, не знает! Один я ведаю, в чем правды суть!.. Да токмо не скажу! Все домогаются, все ждут, какое слово крикну! Скорбящая вдова и Аввакум, и даже царь… Глупцы, людишки мелкие, на что вам правда? А ежли бы изрек, что в стало с ней? Да в тот же час и очи повылазили боярские!.. Пристала, ровно банный лист! Коль не сказал бы, люба, забила в насмерть! Дерется больно, не гляди, что баба…
Внезапно ему голос был.
– Поди… прельсти ее.
Блаженный подскочил и крест сотворил.
– Чур! Чур меня!
– Ну, что ты испугался? – незримый гость гнусавил. – Давно не виделись с тобой… Когда в последний раз?
– Ты же поклялся не являться боле! – воскликнул он, дрожа.
– И ты поверил клятвам сатаны? Смешной ты, право…
– Нет, не поверил…
– Ну, так что ж? Ступай и искуси боярыню. Намедни ты сбрехнул ей, что из любви и ревности грешил. Сие по нраву, ты славный ученик. Иди к ней и, прикинувшись влюбленным страстно, прельсти на грех с собою.
Но Федор замахал руками.
– Уволь! Уволь, треклятый! Не пойду! Не стану более служить тебе!
– Не станешь? – рассмеялся. – Экий ты потешный… А как же договор? По договору я тебе поведал правду, возведя в блаженство. Ты же обязан послужить три года сатане. Ты жаждал правды? Просил, чтоб истину открыл и приобщил тебя к великим тайнам бытия? Просил и даже умолял! Да вот твоя расписка. Между прочим, кровью.
В сей миг же с потолка упал клочок бумаги… Юродивый отпрянул, ибо узнал расписку и собственную руку. Схватил, скомкал и сунул в рот… И словно не бумагу разжевал – горящий уголь!
Князь Тьмы расхохотался.
– Смотри, не подавись!.. И это мне по нраву! На, съешь еще. Таких расписок много…
И сверху, ровно снег, посыпались бумажки и выбелили пол. Блаженный вдруг увял и сгорбился.
– Я отработал, мы с тобой считали!.. Три года минуло давно! Семь раз по три прошло…
– Се по земному сроку. По моему ты отслужил лишь год. Вот и сочти, сколь лет еще душа твоя под моей властью будет?
– Мне столь и не прожить, – чуть не заплакал Федор.
Но в тот же час узрел у камелька широкий нож. Должно быть, матушка Меланья лучину им щепала. И крадучись, бочком придвинулся поближе и незаметно спрятал нож в рукав. Потом сказал плаксиво:
– Ты бы воочию явился предо мной, может, сговорились. Прошу тебя, явись. Хоть глянуть, каков ты в самом деле.
На что Князь Тьмы вздохнул:
– Ох, и простой народ! Ты слишком мелкий бес, чтобы к тебе являться в образе. И ножик мелко спрятал!
Блаженный заскочил на лавку, ударил влево, вправо, вверх.
– На! На, адово отродье! Сейчас я кровь пущу!
Смех был раскатистым и страшным.
– Уймись, блаженный! Иди, куда велят!.. Боярынька сладка и лепа. Сам бы не прочь, и мне за честь… Да много дел в Руси!
– Отстань, треклятый! Не пойду!
– Пойдешь, пойдешь… За ослушанье лишу тебя ума и знаний. И кто ты будешь? Зверь лесной! Иди и соврати ее! Я силу тебе дам, прикинься князем и к ней в опочивальню…
– На нож! Зарежь меня! Я шагу не ступлю!
– Добро, – гнусаво молвил он. – Да токмо резать уж не стану. Запомни, раб Христов: удавлен будешь на осине, ровно в полдень чрез год земной. Весь этот срок о смерти будешь думать. Ежечасно… И зло творить помимо своей воли! Ты был достойный ученик, мне жаль тебя, верижник, ведь мог бы вечно жить!
– Молиться буду! Не тебе – Христу-Спасителю! Грех искуплю!
– Молись, безумный… А я к боярыне пойду. Она опять пьяна, а пьяную жену так любо искусить. Мягка, податлива, как воск…
И мерзкий тленный дух келейку опахнул, песок посыпался, расписки с пола поднялись и вдруг исчезли. Блаженный на колена пал и к образам в углу.