– Ах, ряженый обманщик! Меня не проведешь. Коль зрю тебя с рогами и копытом, ты есть, Зло Мира! И от тебя идет скверна из края в край, по всей России!
– Ну, будет, Аввакум, – Княз Тьмы печально засмеялся. – Эх, был бы я, все в Божьем царстве было в по иному. А ныне что? Господь один, как перст, но вас же много! Все молятся, кричат, взывают – дай! Дай хлеба, блага, радости, дождя иль снега. Егда тепло, дай хлада, а хлад царит – тепла. Как угодить вам, люди? Ужель доселе вы не вняли, мир суть таков, как создал Бог? И все по его воле? Нет, молятся и лбом по половицам – дай! Язычники вы суть, не христиане. Иль может, вовсе веры нет… А был бы дьявол сущ, в миг бы позрели Бога!
– Постой, но кто же есть? – душа насторожилась, словно смерть пришла.
– Господь есть сущ, Всевышний. И боле никого!
– А как же сатана?
– Да нет его! Ни сатаны, ни дьявола, ни Князя Тьмы, ни ангела, упавшего на землю. А равно и антихриста! И мелких бесов нет, чертей и прочей нечисти. Все вымысел, как су, рога, копыта. Нет зла на белом свете как такового, ибо правит Бог.
– Ты лжешь, Паисий! Хочешь скрыться и убедить меня, что нет антихриста от сотворенья мира, а значит, нет и зла? Но вот оно, повсюду! Иль ты не зришь его?
– Зло есть, распоп, и много. Устал уж зреть его…
– И кто же правит злом, коли не дьявол? Ужели скажешь, Бог?
– От Бога лишь любовь, от человека – зло, – потряс бумагой. – Позри сюда, кто написал? «Молился Богу сатана…»
Распоп бумагу выхватил и в клочья разорвал.
– Я сотворил сие и уничтожил! Но от кого мне было откровенье? Кто начертал слова?
– Твоя гордыня!
– Да я смирен, как агнец! Ты наустил! Ты надоумил, рукой моею намарал!
Князь Тьмы отпрянул, изумился.
– Почто же я? Уволь уж, право! Привыкли, Божьи дети, чуть что худое – дьявол! А я и знать не знал, покуда не услышал из уст твоих сие.
– Ага, признался! Ты суть – дьявол! И от тебя исходит зло!
– Се верно, дьявол я…
– А что же споришь?
– Но порожден не Богом, коль исходить из истины, что мир сей создан Им. Не падший ангел я!
– Известно мне, кто ты. Есть истины иные, ученье суть, святых отцов. Они же пишут о тебе и называют сатаною, суть, Князем Тьмы! Или ошиблись старцы, оболгали?
– Ох уж, отцы святые! Они были, как ты, неистовы, и тако же творили. Меня же вознесли, дабы пугать народ и в крепости держать. Чуть в сторону ступил, уж говорят, продался дьяволу, расписка кровью и на костер его. Или, к примеру, дева красна была от рода – Господь узрел и наградил! – в тот час же скажут на меня и поведут в огонь. Чего уж там! Сии отцы святые любовь земную, совокупленье, продолженье рода и то отдали сатане! Но сам помысли, ты же веришь в Бога, коль создан ты по образу и подобию, возможно ль, чтобы уд твой поганым был и мерзким? Ужо перестарались! Так и со мной. Эк, вознесли, чуть ли не вровень с Богом! А в самом деле нет меня…
– Добро, коль ты не созданье Божье, то откуда взялся? Чье отродье?
– Ох, отче Аввакум, твое.
– Мое?!
– Ты породил меня – позри, яко силен? И образ твой, позри?
И вдруг преобразился! Стоял табашник, вор, а стал священник православный – иконописный лик и ряса со крестом. Хоть Аввакум давно не зрел себя в зерцале, однако же признал – ей-ей, как в молодые годы!
– Я много чад родил, но токмо не тебя! – не дрогнув, вымолвил распоп. – А что похож – известно всем, какой ты лицедей.
– Я суть твоя другая, однако плоть от плоти! Я изначально был в тебе, как семя, как гнида, в коже был. Егда же вышел, ты вскормил меня, удобрил почву, и я возрос. А ну-ка, вспомни, Аввакум, с лет каких ты гнев испытал и злость или иной порок? Пожалуй, с отроческих, егда родитель твой, священник, напившись зелья, учил супонью и запирал в чулан. Безвинно бил, и ты гневился, чем пестовал меня. А сам казнил ли прихожан? Кого ты плетью высек посередине храма? – он вынул рукопись из-под колоды и полистал ее. – Вот се ты пишешь сам, как сек, и как секли тебя. Но здесь неясность есть, за что озлобился народ, что тысячей пришел, чтобы убить тебя? Ты рещешь, дьявол научил попов и мужиков, и баб, но ей же ей, я не учил! Я малый был в тебе, по сути, отрок. И все одно, толпою навалились и убили, под избу бросив. По Божьей воле токмо жив остался. Ох, злобен был, егда очнулся! Рвал и метал! И вот тогда возрос я, возмужал! Ну, а когда хулил царя и поносил попов-отступников, я взматерел и стал воистину суть дьявол.
– Ужели я вскормил тебя в своей душе? Свят-свят…
– На сей раз угадал! Вскормил, отец, а посему я всюду за тобой, куда бы ноги ни вели.
– И всякий смертный так? За каждым тень бредет?
– Не всякий, Аввакум. В ином я оживу, а он, ну, впрямь тишайший! Не то, что злобится – не забранится. Воистину божественного нрава! И вот тогда я сам не свой, ни почвы, ни кормленья. Итог же – суть, преображенье. Не дьявол боле я, а имя рещат – совесть. Две ипостаси мне отпущено и две судьбы – иль зло, иль совесть, но выбрать не имею права. За вами выбор, за людьми.
– Я ратовал за совесть…
– Ох, припоздал, добро ли исправлять? Я стар уже, закоренел во зле…
– Тебя исторгну! Изыди прочь!
– Ты многих уж исторг. Кого в огонь послал, кого на дыбу. Здесь у тебя вдова была. Вон, четки обронила… Ты и ее исторг. А ныне где она? Что с нею сотворилось?.. Не ведаешь, однако думы гложут, кто мучает Россию…
В ту зимнюю ночь метелило, ни луны и ни звезд, да светло на Ямском дворе от костров, будто в масленицу. Марию, монахиню беглую, к огню подвели.
– Зри!
Воротынский сорочку сорвал, надругавшись над иноческой непорочностью.
– Зри, вдова!
Руки бечевкой стянули, и птицей забилась душа – ужели живьем сожгут? Но нет, веревку с дыбы спустили и вздернули над огнем.
– Зри, вдова! Се пытаем не мы, князья – ты своею крепостью! Покорись царю и прими три перста!
– Передайте Тишайшему – се три перста!
И кукиш сложив, показала князьям. Взбагровел Воротынский, упрев у огня, тут же в уголь счернел.
– Подавайте сестру ея!
Монахиню сбросили в снег, мол, остынь, а на место ее притащили сестру Евдокию.
– Зри!
– Крепись, Феодора! – сказала сестра. – Не мне сия пытка – тебе испытанье. А мне все равно, коль муж меня предал.
Князь Одоевский плат сдернул с нее, простоволосую выставил, а подручный его, князь Волынский, руки веревкою спутал.
– Зри же, вдова! – неистовал Воротынский. – Ужель позору не боишься?
– Мне нет позору – вам позор. Да видано ли, эдак жен пытать?
– Вина велика, возгневила царя.
– В чем же моя вина?
– Ответствуй, где Истина?
– Истина там, где князья светлейшие – не палачи.
На встряску подняли сестру.
– Зри! Иль сердца нет у тебя? Не муж ты, а суть, жена! Ужели не вздрогнет душа?
– Трепещет душа, и сердцу несносно зреть муки. Да верой тверда.
– О, Господи! Не женщина се – сатана! Эй, князи, огня ей под ноги!
Огня подгребли под дыбу, уголья и головни – вскричала сестра, а боярыня вдруг подломилась, пала на снег и обмерла.
– Зри! – Воротынский ей голову поднял, но падала голова.
– Пыток сих не снесла, – Одоевский потрогал руки, длань подставил к устам. – Ужель примерла? Не дышит…
Испугались князья, вдову положили на дровенки и, огорлие сняв, стали жилку искать. Ан не бьется жилка, знать и жизнь утекла… Встали над телом, очей не поднять.
– Ох, братья князи, беда, – вымолвил князь Волынский. – Не велел царь до смерти пытать…
Одоевский снегом руки умыл.
– След сказать, не пытали вдовицу, сама примерла.
Воротынский набычился, взор кровяной.
– За вдову-то мы оправдаемся. А вот Истину царь не простит. Сами будем висеть на встряске.
– Наша жизнь такова: мы казним – нас казнят, – засмеялся князь Одоевский. – Кто приближен к престолу, смертью своей не умрет.
А Волынский склонился над телом.
– Зрите, князи!.. Образ ее, суть лик! Икона!.. Ох, братья князи, мы грех творим…
– Довольно блажить, князь Василий!
– Позрите же, князи! Се не вдова, не боярыня – се дева святая! А кто же мы? Мучители и палачи?.. Ох, братья князи!..
– И верно, лежит, как живая, – князь Одоевский отпрянул. – Не смерть се – успенье… А ежели мы и впрямь?..
Но Воротынский сдернул с коня попону и тело укрыл.
– Опомнись, князь Яков!
– Сквозь великие муки прошла… И сына ея удушили!
– Да лживая се молва! Захворал Иван, а немцы снадобье положили…
В сей миг отлетела попона, и восстала вдова. Огляделась и простонала:
– Где ныне я? Се яма в Боровске?
Отшатнулись князья, устрашились, но в тот час с собой совладали.
– На Ямском дворе ты, боярыня. А на встряске – сестра!
– А мнилось, я в яме, у врат, вы – суть архангелы…
И озлились князья, пряча стыд и смятенье.
– Архангелы мы! – возле дровен плясал Одоевский. – И в сей час на дыбу вознесем, коль не скажешь, где Истина!
Но палач Воротынский толк в пытках знал, посему осадил:
– Полно, князь Яков. Вдова кротка и покорна, что ее мучить на дыбе? А сестру ея наземь спустите, пускай отдохнет.
Воды зачерпнул и поднес. Боярыня испила.
– Вам мыслилось, я умерла?
– Да уж напугала…
– Не бойтесь, князья, пытайте. Я здесь не умру. Смерть меня ждет в Боровске.
– Никто не ведает где. Се Божий промысел. Ужо бы призналась, покаялась, слово в сам замолвил, и смерти не бывать ни здесь и ни в Боровске. Ох, коли в ведала, яко страдает царь! Яко уповает он на Господа, чтоб просветлил твой разум…
– Не лукавь-ка, князь, голой рукой не возьмешь.
– Ох, боярыня, свет Феодосья! Муки смертные…
– Феодора я ныне…
– Слыхал, ангельский чин приняла… И слава Богу! Вели, что царю сказать? Часа не минет, как спросит.
– Передай, я постриг приняла, чтобы Господу быть покорной, но не ему.
– Мы Господу все покорны. Да на Земле – царям. Смирись же, черница, покайся, открой, где схоронили Истину. И государь простит, именье вернет…