– Думаю, со здоровьем у меня все в норме. Правильное питание там, качалка. С финансовым благополучием немножко напряг, никак не найду работу по вкусу. На моем банковском счету даже на билет в кино не наберется.
У него хотя бы есть банковский счет. Значит, хотя бы раз в жизни было достаточно денег, чтобы имело смысл его завести. Если мне дарят деньги на день рождения или Рождество, я обычно бо́льшую часть подкладываю маме в кошелек: она знает, на что лучше потратить. Хреново, конечно, платить за квартиру, где тебе не нравится, но остальные варианты еще хуже. Видите, какой я оптимист?
– Больше всего трудностей у меня с любовью и смыслом жизни, – продолжает Томас. На доске – писанина безумца, который отчаянно хочет жить долго и счастливо. Сумасшедшим нужно подыгрывать. – Наверно, это как-то связано с тем, что я расстался с Сарой и у меня упала самооценка. Но я вовремя затусил с тобой и вроде бы смог не свалиться в пучину депрессии.
– Всегда рад помочь, – отзываюсь я. В кармане вибрирует телефон: Женевьев. Я не беру. Перед сном перезвоню.
– Серьезно. Ты что-то дал мне. Не знаю что, но этого не могли дать мне ни сбежавший отец, ни вечно усталая мать, ни бывшая. Может, ты и поможешь мне понять, на что я на самом деле способен в жизни…
Я оглядываю комнату. Ее обитатель явно пытается жить миллионом жизней одновременно. Нотные листы с недописанными мелодиями, обрывки сценариев (потом я узнал, что где-то в шкафу зарыт целый неоконченный мюзикл про робота, который отправился в мезозой изучать динозавров и поет песни о жизни без технологий)… В углу стоит стопка коробок лего – целая разноцветная башня, память о днях, когда он мечтал стать архитектором или разрабатывать декорации фильмов.
В детстве ты хочешь быть космонавтом, но смиряешься с тем, что это невозможно – хотя все вокруг твердят, что нет ничего невозможного, и даже приводят какие-то единичные примеры из истории, чтобы ты чувствовал себя глупо… Так или иначе, рано или поздно ты расстаешься с мечтой. Понимаешь свои возможности, свои слабые стороны… Думаешь: наверно, классно будет стать боксером, хотя я тощий, как скелет… Ничего, можно подкачаться. Но потом ты начинаешь мечтать о карьере журналиста с собственной колонкой в какой-нибудь крутой газете, начинаешь писать… А однажды пишешь кому-нибудь инструкцию о том, как правильно себя организовать, и снова представляешь, как рассекаешь космос.
Вот так Томас и живет, от одной мимолетной мечты до другой. Его поиски могут длиться всю жизнь, но, даже если он не найдет себя до старости, он умрет весь в честно нажитых морщинах и с улыбкой на губах.
– Ладно, но ты тогда следи, чтобы я был доволен жизнью и не кончил как мой отец, – предлагаю я. – По рукам?
– По рукам.
9Тупик – еще не конец
Единственный минус вчерашнего вечера – я так и не перезвонил Женевьев. Это первое, о чем я вспоминаю утром.
Скрипнул стул у стола – вчера Томас сидел там и хвастался своим «офигенным талантом» складывать оригами (он собирался сложить ракушку – если честно, смотрелось просто как ком бумаги). Я сажусь и тру глаза. Судя по углу, под которым солнце бьет в окна, еще рано. Однако Томас уже проснулся, сидит, скрючившись, за столом и что-то строчит, постукивая ногой. Как будто сдает годовой экзамен и не хочет, чтобы я списал.
– Йо, чего делаешь?
– Дневник веду.
– И часто ты туда пишешь?
– Почти каждое утро с седьмого класса, – отвечает Томас. – Почти закончил. Как спалось? Не намочил мне простыню?
– Иди ты! – Спина, конечно, ноет, но терпимо.
– Я тебе в ванной оставил новую щетку и полотенце, можешь перед завтраком умыться. – Он не отрывает взгляда от дневника.
– Завтрак готовишь ты?
– Ага, конечно. Я умею только тосты жарить и хлопья заливать. Ладно, как-нибудь выкрутимся, – улыбается Томас и строчит дальше.
Прежде чем вылезти из-под одеяла, я немного выжидаю, потому что, ну, знаете, у парней по утрам кое-что бывает. Но Томас на меня даже не смотрит. Я поспешно выхожу из комнаты. Видимо, его мама уже на работе, а то он бы меня так просто не отпустил бродить по всей квартире. Наконец я нахожу ванную и, справляя нужду, пялюсь на полки с кипами чистых махровых полотенец. Дома мы все вытираемся одной и той же старой драной тряпкой и хорошо если пару раз в месяц ее стираем. Почистив зубы, я возвращаюсь в спальню Томаса, но его там уже нет.
Я иду на звон кастрюль – видимо, к кухне, – по пути остановившись рассмотреть фотки на стенах. Вот маленький Томас играет в бейсбол – эти буйные брови я ни с чем не перепутаю. Кухня вдвое больше нашей. На стене висят красные кастрюли и сковородки – абсолютно чистые, ни пятнышка. На холодильнике стоит крошечный телевизор, и Томас, как взрослый, включил новости, но не слушает – говорит по телефону.
– Могу отправить по почте, – произносит он, насыпая в две тарелки кукурузные хлопья и протягивая одну мне. – Нет, Сара, мне кажется, так скоро нам видеться не стоит. Слушай, я… – Смотрит на экран, кладет телефон на стол. – Бросила трубку.
– Все нормально?
– Требует вернуть все-превсе ее письма и открытки. Не знаю… Может, надеется, что я их перечитаю и пойму, как мне без нее плохо. – Садится напротив меня и разводит руками: – Короче, закрыли тему. Извини, но придется тебе есть вот это, все остальные хлопья я вчера доел. А, еще есть печенье и зефир. И с Пасхи остался шоколадный кролик. Надеюсь, ты наешься.
Последний раз я ел, сидя на кухне, когда гостил у дедушки с бабушкой, а их обоих уже нет на свете. Но я радостно вскакиваю на ноги и крошу себе в хлопья овсяное печенье. Томас широко улыбается.
После завтрака мы выходим гулять и идем непонятно куда – получается, куда угодно, лишь бы подальше от моего квартала.
– А с кем ты вообще дружишь? – спрашиваю я.
– С тобой, – отвечает Томас. – Ну и вроде с Малявкой Фредди и Дэйвом Тощим мы нормально поладили.
– Не, в смысле из твоего двора.
– Да я понял. Стыдно признаться. Я общаюсь только с мистером Айзексом с первого этажа. Он обожает кошек и помешан на заводах. – Он разводит руками: – Друзья предали меня, пришлось стать выше них.
Мне немного неловко спрашивать, но и не спросить не могу:
– Что они такое сделали?
– Помнишь, я про отца рассказывал? С тех пор я день рождения не праздновал. Но в прошлом году мой друг Виктор очень уж настаивал. Он хотел закатить мне вечеринку, всю ночь играть в настолки и пить. Я уже собирался идти к нему, но тут он позвонил и сказал, что все отменяется. Типа он и еще несколько наших друзей идут на какой-то концерт. Я решил, они мне сюрприз готовят. Только больше никто не звонил. Я слишком сильно депрессовал, чтобы пить одному, и в итоге тупо просидел у себя в комнате, смотря в потолок. Мне даже футболку с концерта не подарили!
Не знаю, что за Виктор, но он мудак.
– Радуйся, что избавился от кучки говнюков. Они не давали тебе двигаться вперед.
Томас резко тормозит, разворачивает меня к себе:
– Вот это мне в тебе и нравится. Тебе не плевать, что с тобой будет. Все остальные, кажется, уже смирились, что вырастут, станут никем и никогда отсюда не выберутся. Они не мечтают. Не планируют будущее.
Я отвожу взгляд: пугают меня его разговоры о будущем. Я потираю шрам.
– Если бы… – Мне, наверно, лучше развернуться и уйти, чтобы не тратить его время. – Я недавно думал, что смерть – мое самое счастливое будущее. Спасибо, что говоришь все это, но…
– Никаких «но»! – Томас хватает меня за запястье. – Все мы ошибаемся! Я ошибаюсь каждый раз, когда нахожу неподходящую работу, но это одновременно и шаг в верном направлении! Или, по крайней мере, шаг в сторону от неверного. Ты же больше не будешь пытаться это с собой сделать? – Он сверлит меня взглядом, и я смотрю ему в глаза.
– Никогда.
Томас отпускает меня и идет дальше.
– Видишь, ты уже особенный.
Мы молча шагаем по кварталу. Вдруг мимо проходит молодая женщина с транспарантом: «Пусть Летео сами пройдут без следа!»
Я разворачиваюсь и бросаюсь за ней, Томас – следом:
– Простите, простите, извините, а что значит ваш транспарант?
– Из-за Летео девушка стала овощем, – объясняет женщина с мрачной торжественностью. У нее абсолютно пустые глаза. – Четвертая за неделю. Мы устроили митинг, пусть их закроют.
В ее голосе звучит гордость и чувство собственной важности. Не удивлюсь, если она еще состоит в обществе защиты животных и поливает бутафорской кровью старушек в шубах.
– «Мы» – это кто?
Женщина не отвечает. Мы переглядываемся и идем за ней. Чем ближе Сто шестьдесят восьмая улица, тем громче шум скрытой за домами толпы. Проход перекрывают полицейские машины, их сирены не сдерживают напора зевак. Мы заворачиваем за угол: на улице людно, как будто праздничный парад, только вместо шариков в виде персонажей из мультиков – транспаранты.
10Незабываемый митинг
Мне попадались фотографии отделения института Летео в Бронксе, но теперь я видел его своими глазами, а толпа митингующих добавляла зрелищу остроты. Казалось бы, это здание должно выглядеть футуристично, как «Эппл-стор» на Манхэттене, но, если честно, даже Музей естественной истории выглядит технологичнее, чем Летео. Это просто четырехэтажное здание из пепельно-серого кирпича.
В последнее время у Летео репутация, как у какого-нибудь морга. Я до сих пор не понимаю, почему люди не требуют закрыть больницы: в них кто-то гибнет из-за врачебной халатности явно чаще. Может, дело в том, что еще недавно штуки вроде Летео существовали только в старых фантастических фильмах и люди боятся прогресса.
Какой-то лысый мужчина рассказывает нам об операции, из-за которой весь сыр-бор. Оказывается, девушка двадцати с небольшим лет с шизофренией заказала операцию, чтобы стереть из мозга воображаемые личности, жившие там с самого детства. В итоге она не очнулась вовсе: лежит в коме, ни живая ни мертвая. Никакой дополнительной информации представители института сообщать не спешат.