– Ага, – к моему облегчению, отвечает она. Офигеть, я угадал.
Пока я раздумываю, кому бы передать ход, Женевьев, чуть пошатываясь, встает на ноги. Поднимает руку над головой и ведет ступней одной ноги по другой, пока не становится похожей на фламинго – фламинго-вхламинго.
– Так-то я дико хотела стать балериной! У меня даже колготки специальные были. – Она чуть не падает, ее ловит Малявка Фредди. – Но у меня ничего не получалось, и я начала смеяться над теми, у кого выходило лучше. – Она плюхается рядом со мной и пихает меня плечом. – Ты забыл, по ходу.
Два Дэйва, Тощий и Толстый, шипят, как тлеющая петарда.
– Ты попал! – встревает А-Я-Псих.
Я осматриваю всех по кругу.
Брендан завязывает шнурки.
Томас достал телефон и явно просто бесцельно нажимает клавиши.
Остальные либо уткнулись в стаканы, либо смотрят на меня с бесконечной жалостью. Или это они ее жалеют.
– Да ладно, это просто игра, – пожимает плечами Женевьев. – Томас, откроешь подарок Аарона?
Охренеть, у моей девушки яйца больше, чем у меня.
– Подарки! – кричит Томас, разряжая атмосферу.
Пьяная подруга Кристал кидает Томасу сверток в подарочной упаковке.
– Не жди чего-то особенного, – предупреждаю я.
Томас разворачивает упаковку и чуть не опрокидывается на живот от смеха:
– Обалденно!
– Это же игрушка! – недоумевает Женевьев.
– Это же Базз Лайтер! – Томас достает фигурку из коробки и нажимает кнопку на ее запястье. Загорается красная мигалка.
– Из «Истории игрушек»? – спрашивает Дэйв Толстый.
– Психу нравится говорящая копилка! – влезает А-Я-Псих.
Томас рассказывает всем, как ему было девять и его никчемный отец пообещал подарить ему Базза Лайтера, а вместо этого уехал навсегда.
– Я столько ждал Базза! Спасибо, Длинный! – Мы стукаемся кулаками. – Не. Мало. Вставай!
Я встаю, и он меня обнимает – крепко, двумя руками, не просто хлопнув по спине.
Почему мне сейчас так тепло:
1. Я быстро выпил свой стакан и почти ничего не ел.
2. На нас пялится вся крыша.
3. Я кое-что знаю.
– Ничего гейского.
– Ничего гейского, – отвечаю я.
Все пьют дальше, а Томас не отходит.
– Длинный, реально, это лучший день рождения где-то с моего шестилетия. Тогда я отмечал в «Диснейленде». Хотя ты своим подарком даже Микки Мауса уделал.
– Да ладно, Микки Маус вообще лузер.
– Мне ж теперь на твой день рождения отдуваться, чтоб было не хуже… Хотя я уже прикинул, что делать.
– Чувак, давай не будем соревноваться.
– Ну уж нет, я в игре, – улыбается Томас и уходит за новым стаканом.
Примерно через час алкоголь заканчивается и все потихоньку сваливают. Сначала я помогаю Томасу убирать, потом понимаю, что Женевьев совсем никакая и ей бы домой, и мы тоже уходим.
И вот теперь я уже пару минут пытаюсь поймать ей такси. Пока безуспешно.
Напряжение, повисшее между нами, можно резать ножом. Будь оно человеком, я бы еще свернул ему шею и потом запинал его.
– Я снова тебя теряю! – сквозь слезы произносит Женевьев.
– Нет, Жен, я рядом…
– Нет, теряю! Нет, черт возьми, теряю!
Она ревет все громче, и я без понятия, как ее успокоить. Наконец подъезжает такси, она берется за дверь.
– Поехать с тобой?
– Аарон, твою мать, было бы тебе не насрать, ты бы даже не спрашивал! – Я пытаюсь сесть в такси, но она выпихивает меня наружу: – Хватит на сегодня! Приеду домой одна, побью подушку, все такое. Завтра будем разбираться. – Закрывает дверь и уезжает.
Я бы, может, побежал за такси, но как-то не тянет. Я мысленно играю сам с собой в «Одну правду, одну ложь»: «Для меня важно счастье Томаса. Для меня важно счастье Женевьев».
Долго врать самому себе не выйдет.
2Война внутри
Пару дней непрерывно льет дождь, и это совсем хреново. Во-первых, Женевьев говорит, что в плохую погоду мы не можем сходить погулять, хотя на самом деле просто не хочет меня видеть. Во-вторых, я не могу играть с Томасом в карты у него на крыше или ходить с ним искать работу. Я даже не могу тупо выйти на улицу и убить время игрой в «Дикую охоту» или крышки, а то подхвачу воспаление легких. Сидеть взаперти в самой тесной клетушке мира наедине с мыслями, которые меня однажды убьют, конечно, хреново… но еще хреновее, если я буду сидеть взаперти и кашлять на брата, чтобы он заразился и кашлял на меня, и так далее, и так до тех пор, пока мы оба не выработаем такой иммунитет, что сможем жрать леденцы прямо с пола реанимации Центральной больницы.
А вот сегодня мама послала меня сходить на почту.
Завтра день рождения моей маленькой двоюродной сестренки, и надо, чтобы подарок за ночь добрался до Олбани. Я выхожу с зонтиком, но через пару минут ветер размочаливает его в мясо. Мне всегда казалось, что покупать зонт за двадцать долларов – бессмысленное расточительство, но, если после каждого дождя брать новый зонт за пять, эконом из меня получается фиговый.
До почты идти один квартал, и с каждым шагом гора дурных мыслей давит на меня все сильнее, как будто у меня полный рюкзак кирпичей, из которых строятся укрепления моей внутренней войны. На самых тяжелых кирпичах написано: «Женевьев меня ненавидит», «Без понятия, как быть с Томасом» и «Я до сих пор скучаю по отцу».
Последний кирпич потихоньку перевешивает остальные. Я впервые с тех пор, как отца не стало, подхожу к его работе. В детстве я любил представлять, что я охранник и сторожу спальню, и требовал за вход дать мне пять. Платила всегда только мама, Эрик просто пробегал мимо.
Посылка потихоньку намокает, а воспаление легких мне не нужно, так что я быстро забегаю внутрь, пока не вздумал пройти двенадцать кварталов до другой почты. В очереди стоять, кстати, не страшно. Никто не признаёт во мне сына покончившего с собой охранника, и это хорошо. Я получаю квитанцию и выхожу. На деревянной лавке у стола с конвертами и канцелярией сидит Эванджелин и надписывает открытку.
– Привет! – здороваюсь я. Она поднимает голову:
– Привет, приятель. Какими судьбами?
– Отправлял кузине плюшевого жирафа. У нее завтра день рождения. Кому пишешь?
– Да так, разбила в Лондоне пару сердец и пообещала иногда писать. А электронный адрес не дала. Так лучше будет. – Эванджелин показывает мне веер открыток с «Янки-стэдиум» – десять штук, – пишет всюду свое имя и дату. – Филлип был очень мил, но в меня влюбился его брат. Не разрушать же семью…
– Брат даже открытки не получит?
– Нет, я уже послала ему целое письмо с просьбой больше не писать. – Эванджелин двигается, чтобы я сел рядом, ворошит открытки. – В общем, решила я немножко тут посидеть и все разослать, прежде чем меня погонит домой зов непрочитанных книг. А ты как поживаешь?
– Мокро.
– Потому я тут и сижу.
Без понятия, почему мне вдруг хочется исповедоваться своей няне. Наверно, дело в том, что она посторонний человек, но в то же время я ей доверяю.
– Мне всю неделю дико не хватает отца. Вообще не понимаю, с чего он вдруг решил от нас уйти. – Я глубоко и медленно дышу, пытаясь затолкать гнев обратно, но, не выдержав, выпаливаю: – Это разрушает нашу с Женевьев любовь! Она говорит, что теряет меня, а я… Я запутался.
– Она правда тебя теряет?
– По ходу, я типа как бы… сам себя уже потерял.
– Это как, приятель?
– Не знаю. Может, я просто взрослею.
– В смысле, ты перестал играть в черепашек-ниндзя?
– Вообще-то я играл с фигурками суперменов! – Меня действительно немного отпустило – здорово поговорить с кем-то, кроме виновников моих проблем. Но я без понятия, рассказывать ли ей, как меня сбивает с пути истинного парень, который не может найти путь сам себе. – Ладно, пойду-ка я домой и посмотрю, не созрела ли Женевьев взять наконец трубку. Или побьюсь нахер об стенку.
– Не выражайся, – просит Эванджелин.
– Ты просто няня до мозга костей.
– Видимо.
Она отправляет открытки, раскрывает свой большой желтый зонт и провожает меня до дома. Я прямо в мокрой одежде бросаюсь на кровать и набираю Женевьев. Не очень представляю, что мне ей сказать, но все равно хреново, что она даже не берет.
3С одной стороны
Если бы у меня были деньги на Летео, я бы отдал их Женевьев, чтобы она забыла меня. Но столько у меня никогда в жизни не будет, так что я сижу на улице и пытаюсь нарисовать, как будет выглядеть наше будущее, если мы не расстанемся. Пока что тетрадная страница пуста. Со дня рождения Томаса прошла неделя, вчера мы все-таки созвонились, обоим было неловко, и Женевьев, похоже, уверена, что я ее разлюбил.
Я откладываю тетрадь: в ворота входит А-Я-Псих, запрокинув голову и зажимая пальцами кровоточащий нос. За ним плетутся Брендан, Дэйв Тощий и Малявка Фредди. Я бегу к ним:
– Что случилось?
– Нос кровит, – хихикает А-Я-Псих.
– Избил пару членососов из «Джои Роза», – объясняет Дэйв Тощий, подпрыгивая и размахивая кулаками, как будто это он дрался. Хотя каждый раз, когда у нас бывали замесы с парнями из «Джои Роза», он всегда сливался и отсиживался в магазинах или за мусорными баками.
– Что они с ним сделали?
Брендан усаживает А-Я-Психа на скамейку.
– Мы просто шли мимо, и эти морды начали чесать языками, типа мы не просто так тусили на крыше этого твоего парня. Дэнни послал А-Я-Психу воздушный поцелуй и получил по морде.
– А-Я-Псих им всем вмазал! – вопит Дэйв Тощий.
Малявка Фредди и Дэйв Тощий идут в «Лавочку вкусной еды» за салфетками, на ходу обсуждая самую эпичную сцену драки: А-Я-Псих заставил Дэнни целовать подошву своего ботинка. Семь раз подряд. Дэнни, наверно, даже не гей, но А-Я-Псих с малейшего намека взрывается, как фейерверк. Он дикий, зато свой. У меня есть одна проблема: либо я выберу Женевьев, либо его ботинком прилетит уже мне.
Я собираюсь пойти гулять с Женевьев, и вдруг оказывается, что у меня куча недоделанных дел. Сложить валяющиеся на полу носки, расставить комиксы по цвету, чтобы гостиная смотрелась более празднично… Но я справляюсь с собой: я соскучился по своей девушке – или, по крайней мере, говорю себе, что соскучился, потому что, иди я к Томасу, летел бы со всех ног.