– Томас?
– Длинный?
– Ты сильно офигел? Ну, когда я тебе первую часть сказал?
– Ну, было чуть-чуть. Ты просто совсем не такой, как все мои бывшие друзья. Я, может, поэтому сразу и захотел с тобой дружить, – отвечает Томас. Забавно, что, пока он рассказывает, что ему нравится во мне, я рисую палочному человечку кустистые брови – то, что мне нравится в Томасе. – Но мне было пофиг, когда ты мне сказал. Просто здорово, что ты мне настолько доверяешь.
– Еще бы. Я тебе доверяю больше всех на свете, – говорю я чистую правду. Томас не просто классный чувак – я хочу, чтобы он был счастлив и помог мне принять себя и жить полной жизнью. – Прозвучит тупо, но ты – мое счастье.
Я глажу Томаса по плечу. Он оборачивается, я провожу пальцем вдоль его бровей и целую в губы.
Томас отпихивает меня и вскакивает на ноги:
– Прости, чувак. Ты же в курсе, я по девочкам.
Эти слова – лживые насквозь – ранят меня больнее, чем самые страшные вещи на свете: сердечный приступ, выстрел, голодная смерть, уход отца… Я моргаю, еле сдерживая слезы.
– Я думал… Я думал, ты… Блин, прости. Перебрал с пивом. – Какой же я дебил! – Черт. Прости! Прости! – Томас прикрывает рот рукой. – Скажи что-нибудь.
– Не знаю, что сказать. И что делать, не знаю.
– Знаешь, забудь. Все, что я наговорил и наделал. Я не могу потерять самого… Не могу потерять лучшего друга!
– Хорошо, Длинный, забуду.
– Пойду домой, просплюсь.
– Дождь же идет, – говорит он совершенно ровно.
У меня в голове крутятся на повторе его слова – как будто ничего другого он сказать не мог. «Ты же в курсе, я по девочкам. Ты же в курсе, я по девочкам. Ты же в курсе, я по девочкам…»
– Дать тебе зонтик? – предлагает Томас.
– Да ладно, дождь как дождь.
Томас еще что-то говорит, но его голос у меня в голове все заглушает. Тянется похлопать меня по плечу, но убирает руку.
– Потом поговорим.
Я вылезаю в окно, спиной чувствуя его взгляд, едва не сшибив по пути с подоконника Базза Лайтера. Спускаюсь по лестнице, оборачиваюсь: не пошел ли он за мной? Но он даже в окно не смотрит.
Я остался один.
Мимо с грохотом едет машина мусорщиков, под фонарями пляшут тени. Примерно на полпути между нашими домами я останавливаюсь – кажется, сейчас я никто и ничей. Оседаю на тротуар и сижу, сижу, надеясь, что Томас все-таки придет за мной. Но реальность сурова.
7Мысли поздно ночью (рано утром)
0:22
Луна, свали с моего лица!
Разумеется, у нас нет штор, и я не могу даже спать спиной к окну: Эрик все время рубится в компьютер до поздней ночи, и монитор светит еще ярче. Я сажусь. На детской площадке стоят Брендан, Дэйв Тощий и А-Я-Псих и курят по кругу сигарету. Я ложусь обратно, а то еще кинут мне в окно гандбольный мяч.
Я тянусь за тетрадью и вижу на пальцах черную краску маркера. Кажется, рисование отменяется.
1:19
Не помню даже, что меня так зацепило в Томасе.
Я просто прилип к первому, кто всегда мне улыбался и не сбежал, узнав мою тайну. Все мои чувства – ошибка, ничего больше. Просто я гляжу на него и вспоминаю себя четырнадцатилетнего, когда в семье перестали особо запариваться на мой день рождения и я мог надеть одну футболку – чистую! – два дня подряд и надо мной все издевались.
У него стремные кустистые брови, пара зубов кривые, а еще он так мастерски научился врать, что я уже поверил, будто он вообще никогда не врет. Но на самом деле лучшие обманщики как раз те, кто говорит, что вообще не врет.
2:45
Я прекрасно помню, чем мне так нравится Томас.
И главный врун, кстати, я, а не он. Я обманывал Женевьев, друзей – короче, всех. Но я совсем уже заврался, поэтому скажу правду: сейчас дико запутанный период моей жизни, и Томас – первый, кто нашел для меня нужные слова. Он – как начало лета, когда только начинаешь выходить на улицу без куртки. Как все мои любимые песни на повторе. А теперь он, наверно, даже не захочет со мной разговаривать.
5:58
Еще год назад, если мне ночью не спалось, я обувался и шел в соседний квартал, к папе на работу. Еще два месяца назад я мог позвонить Женевьев, разбудить ее и говорить, говорить… Еще неделю назад можно было выйти посреди ночи на улицу и потрепаться ни о чем с Бренданом и парнями, кто-то из них наверняка еще болтался на улице. И еще вчера я мог переночевать у Томаса, и это было нормально.
А теперь я их всех растерял. У меня остался только храпящий брат. Еще – реклама средства от прыщей, горячая линия для суицидников и фонды помощи животным. Я встаю выключить телевизор, пока не начали крутить повторы тупых комедий, и цепляюсь взглядом за очередную рекламу.
Летео. Можно все забыть и жить дальше.
Я крадусь к маме в спальню и беру себе брошюру.
8Память и удар под дых
Я хочу сделать операцию Летео.
Сначала это была просто безумная идея. Ну, знаете, в шесть утра, если не спал всю ночь и жизнь трещит по швам, чего только в голову не приходит. Но я читал про Летео все выходные и обнаружил, что они реально могут помочь. Немного тревожит, конечно, вся эта шумиха по поводу шквала неудачных операций. Но я выяснил, что за последний месяц на каждую ошибку пришлось по двенадцать успешных случаев. И если все эти люди решили, что дело стоит риска остаться овощем, я уж лучше, наверно, рискну, чем снова попытаюсь сами знаете что сделать, потому что жизнь полный тлен.
Летео – страна вторых шансов. Я прочел много историй с их сайта – разумеется, без имен и личных подробностей.
Солдату, скрытому за серийным номером Ф-7298Д, не давало полноценно жить посттравматическое стрессовое расстройство, но в Летео стерли худшие его воспоминания. Теперь Ф-7298Д мог спокойно спать каждую ночь и избавился от кошмаров.
М-3237Е, мать близнецов, однажды бежала марафон, и рядом с ней взорвалась бомба. С тех пор женщина страдала агорафобией. Летео запрятали страшное зрелище подальше, и теперь М-3237Е спокойно выходит из дома и перед ней и ее детьми вновь открыт весь мир.
О моих ровесниках они тоже заботятся.
Семнадцатилетнюю С-0021П изнасиловал родной дядя. Он сел в тюрьму, но девушка с тех пор начала прижигать себе бедра сигаретами. Летео подавили воспоминания о насилии, что позволило девушке перестать винить в произошедшем себя и снова научиться доверять семье. Семнадцатилетний Д-193 °C страдал от ужасных панических атак и каждый раз, придя домой из школы и не застав там родителей, воображал худшее. Летео установили причину его страхов и помогли от них избавиться.
Летео не отмахивается от наших проблем.
Но я теперь мечтаю об операции даже не из-за этого.
Я наткнулся на историю А-1799Р, пятидесятилетнего русского, отца семейства. Тот внезапно понял, что полжизни прожил не тем, кто он есть на самом деле, и четверть этого времени был женат на женщине, которую не любил и никогда не полюбит. Но он не мог ни бросить семью, ни сорвать ее с насиженного места и всем вместе отправиться на поиски более толерантной страны. Поэтому он слетал в Америку и попросил Летео сделать его гетеросексуалом. Летео покопались у него в голове и все поправили. В конце этой статьи я нашел ссылку на другую, про девятнадцатилетнюю П-671 °C, которая страдала от издевательств сверстников и ощущения собственной неправильности. Ее родители перепробовали все, чтобы она чувствовала себя нормальной и любимой, но ничего не выходило. Тогда они обратились в Летео и сделали ее нормальной.
Я не хочу быть собой.
Не хочу всю жизнь сомневаться, примут ли мои друзья меня таким, как есть. Не хочу видеть, что будет, если не примут. Не хочу, чтобы мои особенности мешали мне дружить с Томасом. Потому что не быть с ним и так хреново, но знать, что наша дружба однажды кончится, потому что я просто не выдержу, – вообще нереально.
Конечно, перестать быть собой – это обман, но, если мне только каким-нибудь образом удастся накопить на операцию Летео, мое будущее станет радужнее. Сейчас на меня свалилось слишком много дерьма. Почему быть счастливым так тяжело?
У всей этой затеи с Летео есть большой недостаток: если ты несовершеннолетний, без взрослых тебя даже на консультацию не пустят. Отца у меня уже нет, просить Эрика сходить со мной я точно не буду, а значит, придется рассказывать маме, что именно я хочу забыть, а это примерно так же ужасно, как в детстве, когда она водила меня к парикмахеру и объясняла, какую стрижку я хочу. Вот только Летео – не парикмахерская, скорее уж клиника по удалению татуировок. Придется рассказать все.
Я бегу в Вашингтонскую больницу – перехватить ее перед ночной сменой в супермаркете. Надо только дорогу перебежать, это явно не самое сложное за сегодня. Нет, самое сложное было, когда я работал утреннюю смену, от кого-то из посетителей пахнуло одеколоном Томаса и у меня, блин, тупо разболелось сердце. Вот после этого выжить было реально сложно. Я устал.
Я добегаю до маминого кабинета. Она как раз договаривает по телефону.
– Аарон…
Я закрываю дверь и сажусь. Мое признание типа как бы сильно огорошит маму, но если я все расскажу и она со мной согласится – а она согласится, потому что желает мне только счастья, – тогда я стану счастливым обманщиком. Что самое классное, я даже этот неловкий момент забуду.
– Сынок, что случилось? Тебе нехорошо?
– Нормально, – отвечаю я и снова вру. Как мне может быть нормально, если я сам ненормальный? Меня накрывает все сразу: страх, неприятие, неуверенность. Хорошо, что рядом сидит мама и, если что, может меня обнять. В детстве ее объятия всегда меня спасали: например, когда я бегал по коридорам и меня поймали охранники, или когда мы играли в баскетбол и отец Дэйва Тощего назвал меня бестолковым дылдой, или каждый раз, когда мне было стыдно или я чувствовал себя ни на что не годным.
– Рассказывай, – говорит мама, взглянув на часы в углу монитора. Она меня не торопит – тем более она же не знает, что я собираюсь сказать, – просто не забывает, что время – деньги, а с деньгами у нас проблемы.