чше вообще никаких чувств не показывать, а то будет хреново. Я всю жизнь это знал, просто надеялся, что пронесет. Раздается свист. Не пронесет.
Парни, которые еще пару минут назад соревновались, кто больше раз подтянется на поручне, направляются к нам. Тот, что повыше, в подвернутых джинсах, спрашивает:
– Эй, вы чо, педики?
Мы говорим, что нет.
Его приятель с вонючими подмышками тыкает средним пальцем Колину между глаз. Тот судорожно вдыхает сквозь стиснутые зубы.
– Гонят. Я так и вижу, как их маленькие болтики встают.
Колин бьет его по руке. Это он зря. Так же зря мама вчера пыталась за меня заступиться.
– Да пошли вы!
Кошмар за кошмаром.
Один парень впечатывает меня головой в поручень, другой избивает Колина. Я пытаюсь двинуть своему противнику в нос, но слишком кружится голова, и я промахиваюсь. Понятия не имею, сколько раз меня еще бьют и в какой момент оказывается, что я лежу на липком полу, а Колин пытается заслонить меня, но его отшвыривают пинком. Он смотрит на меня, и на его добрых карих глазах невольно выступают слезы боли и страха. Его бьют по голове, глаза закатываются. Я зову на помощь, но никто даже не пытается их оттащить. Никто не чешется сделать доброе дело.
Поезд тормозит, открываются двери, но спастись можно даже не мечтать. Ну, нам с Колином. Избившие нас парни, смеясь, выбегают на платформу. Заходят новые пассажиры. Часть из них тупо побыстрее садится на свободные места. Часть делает вид, что нас нет. Пара человек все же приходит нам на помощь. Но уже слишком поздно.
Колин наотрез отказался идти в больницу. Сказал, ему не по карману. Моя мама наверняка не взяла бы с него денег, зато она точно позвонит его родителям и, возможно, расскажет им все, даже то, в чем он не собирается признаваться.
Через полчаса я добираюсь до дома, не отнимая от носа скрученной в комок футболки, чтобы кровь не капала на землю. Захожу через гараж: не хочу в таком виде попадаться друзьям. Дверь приоткрыта, внутри горит свет. У Эрика сейчас смена в игровом магазине, мама осматривает пациента в тюрьме.
Я открываю дверь. При виде человека, сидящего в ванне, футболка выпадает у меня из рук и кровь заливает лицо и грудь.
Охренеть.
Папа.
Глаза открыты, но смотрят в пустоту.
Он сидит прямо в одежде.
Вода ярко-алая, из его разрезанных запястий все еще течет кровь.
Он пришел домой и покончил с собой.
Он покончил с собой, чтобы не дожить до того дня, когда я приведу домой парня.
Он покончил с собой из-за меня.
Сколько крови…
Слишком много красного… Все вокруг темнеет.
Дико болят ноги, но я бегу и бегу по парку. Запрыгиваю на скамейку, больно приземляюсь на пострадавшую в драке ногу и бегу дальше. Когда мы с Колином бегаем наперегонки, я обычно поддаюсь, чтобы ему было не так стыдно. Но не сегодня.
У перевернутой мусорки клюют хлебные крошки голуби, я ввинчиваюсь в их гущу, и они разлетаются. Я бегу дальше, но меня преследует лицо мертвого отца в залитой кровью ванне, и я бегу, пока не наступаю на шнурок и не лечу в грязь.
Колин наконец догоняет меня и падает на четвереньки, тяжело дыша:
– Ты… как?
Я весь трясусь, хочется молотить кулаками по земле, как капризный ребенок. Колин кладет руку мне на колено, я вскидываюсь и обнимаю его так крепко, что у него в спине что-то хрустит.
– Ай! Блин… – Он вырывается. – Аккуратно!
Я оглядываюсь: не видел ли кто? Мы тут одни. Но Колин тоже боится каждой тени. Мы оба помним, что случилось, когда я всего лишь невинно толкнул его коленом. Если нас застанут в обнимку, нас же на костре сожгут!
– Прости.
Прошло всего два дня, но я скучаю по виду его лица без синяков и фонаря под глазом.
Колин встает. Я надеюсь, что он протянет мне руку, но это он тянется почесать в затылке:
– Надо бы умыться, меня Николь ждет. Поговорить хочет.
– Не уходи еще немножко! – Он явно сейчас отмажется. Я быстро добавляю: – Забей. Иди делай свои дела.
И он уходит.
ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ, МАРТ, ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА НАЗАД
На похороны никто из нас не пошел. Говорят, хоронили в закрытом гробу. Я вообще сомневаюсь, что там было так уж много народу. Его не очень любили, он тоже много кого не любил. Думаю, он и сам бы не хотел, чтобы я пришел. Я упустил возможность помочиться ему на могилу. Но в итоге во время похорон я встретился с Колином, тоже сойдет за красивый прощальный жест.
Я сижу на земле, Колин ходит взад-вперед. Он толком не пытался меня поддержать и даже не обнял. Это действует на нервы.
– Он из-за меня это сделал, – говорю я, хотя Колин это уже раз сто слышал. – Из-за нас с тобой.
– Может, пока сделаем перерыв? – отзывается Колин. – Тебе, наверно, лучше меня пока не видеть.
– Поверь, это сейчас последнее, что мне нужно. – Я не повторяю очевидного: нас с ним только что обоих избили, потом покончил с собой мой отец. – И нам скоро надо поговорить с девчонками. Тебе… Нам надо уже со всем разобраться. Я не переживу еще одной потери.
– Слушай, Аарон, может, сейчас не в тему, но у меня никак не получится расстаться с Николь. То, что было между нами, ошибка. Видишь, сколько плохого это тебе принесло? А мне? Ну ты понял, надо завязывать.
Иногда бывает такое ощущение, что ты спишь и тебе снится кошмар. Но нет, это реальная жизнь выдает беду за бедой, и наконец ты остаешься совсем один.
– Ты меня бросаешь? – спрашиваю я. – Я рассказал про тебя маме! Из-за нас покончил с собой мой отец! Нас избили в поезде, потому что мы – это мы!
Колин шагает взад-вперед и боится смотреть мне в глаза:
– Значит, нам надо меняться. Так больше просто нельзя! Николь беременна, и я как мог отговаривал ее оставлять ребенка, но не смог. Придется снова быть мужиком.
Хреново, конечно, но хотя бы ожидаемо. Если спишь с девушкой, она может залететь.
– Ну беременна и беременна, дальше что? Ты все равно гей и никогда не…
– Не надейся, Аарон.
Он подходит к ограде. Кажется, сейчас развернется и будет ходить взад-вперед дальше, но он подныривает под забор и молча уходит.
Во мне что-то ломается, хочется плакать.
Все было ошибкой.
Ладно, пофиг, у меня тоже есть девушка. Пусть он делает что хочет.
ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ, АПРЕЛЬ, ТРИ МЕСЯЦА НАЗАД
Я точно знаю: отец покончил с собой из-за меня.
Мама думает, что он так и не оправился после прошлой отсидки и шестеренки у него в голове окончательно разладились.
Теперь я повсюду ищу счастье, чтобы не кончить так же.
Оказывается, в Техасе есть город Хэппи, то есть Счастливый. Наверно, там очень здорово жить.
Я учу, как пишется и произносится слово «счастье» по-испански, по-немецки, по-итальянски и даже по-японски. Японский вариант дико сложно рисуется.
Самое счастливое в мире животное – квокка – мелкий мохнатый щекастый засранец, который вечно улыбается.
Но всего этого мало.
В голове по-прежнему скачут воспоминания, ввинчиваясь в меня штопором. Не хочу сидеть и ждать, какую еще трагедию подкинет автор моей ужасной жизни. Я вскрываю упаковку бритвы, оставшейся от папы, и режу запястье – совсем как он. Режу по кривой, и получается улыбка. Пусть все знают, что я умер ради счастья.
Я надеялся, что станет легче, но боль делает хуже, хуже, чем когда-либо. Я ни на секунду не прекращаю чувствовать себя пустым и недостойным спасения, даже когда кровь из тонкого пореза заливает все вокруг.
Я не хотел умирать – и не умер.
Несколько дней провалялся в больнице. Познакомился с психотерапевтом по имени доктор Слэттери. Терпеть его не мог. Сначала я думал, что только у меня с ним не сложилось, потом прочел отзывы в сети. Не я один считаю его хреновым врачом.
«После доктора Слэттери я свихнулся еще сильнее!»
«Доктор Слэттери все время трындит о своих проблемах!»
И так далее, и так далее.
Вместо этого клоуна мне вправляет мозги Женевьев. Мама впервые выпустила меня из-под своего неусыпного ока – и из-под неусыпного ока Эрика. Они оба часто пропускали работу, пока я поправлялся дома. Теперь меня выпустили отпраздновать юбилей – мы с Женевьев вместе ровно год.
Мама, наверно, думала, что мы будем гонять по городу, развлекаться и не думать о плохом. Вместо этого я валяюсь у Женевьев на диване, уткнувшись головой в ее колени, и реву, не в силах сделать что-нибудь со своей болью. Но есть кое-кто, кто в силах…
– Мне не кажется, что операция Летео – хорошая идея, – говорит Женевьев. – Когда умерла мама, было ужасно, и…
Она не понимает.
Ей не пришлось наткнуться на ошметки маминого тела – или что там остается после крушения самолета? – как я наткнулся на труп отца.
– Я хочу забыть, что я его нашел. Думаю, это достаточно адская жесть для Летео.
– Да… – Женевьев тоже начинает плакать. – Пожалуй.
Мы громко включили телевизор, чтобы отец Женевьев не слышал, как я плачу. Мне не стыдно, мне кажется, это ему было бы неловко. Идет реклама нового фильма, «Последняя погоня», и я едва не задыхаюсь при мысли о том, сколько фильмов мы с Колином не сможем вместе посмотреть, сколько комиксов не прочтем плечом к плечу… Он вообще делает вид, что меня не существует.
Он решил начать с чистого листа. Возьму пример с него.
(ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ, МАЙ, ДВА МЕСЯЦА НАЗАД)
Выйдя от доктора Слэттери – весь час я захлебывался злыми слезами, – я решаю немного побыть на улице, пусть даже маме придется бросить все дела и сидеть рядом. Перед сто тридцать пятым домом припаркован грузовик. Я иду разведать, что у нас за новые соседи. Из подъезда выходит Кайл, катя перед собой тележку для покупок, забитую коробками, и выгружает их в открытый кузов. Я все еще удивляюсь, что за ним молчаливой тенью не тащится Кеннет.
Из тележки падает одна коробка. Я поднимаю ее и отдаю Кайлу. Он старается не смотреть мне в глаза.
– Уезжаете?
Кайл кивает и зашвыривает коробку в кузов.