– Куда?
– Плевать. Здесь жить уже просто невозможно.
К нам стекаются Брендан, Малявка Фредди, Нолан и Дэйв Толстый. Брендан кивает мне, остальные пялятся на мое перебинтованное запястье. Брендан заглядывает в кузов, садится на пандус подъезда и спрашивает:
– Чего за движуха, парни?
– Кайл переезжает, – отвечаю я. Пусть лучше он отдувается, чем я. – И не сказал куда.
– Да потому что насрать, где жить! Лишь бы свалить! Я захожу в магазин – Мохад называет меня Кеннетом! Я играю с вами в крышки – надо оставить фишку для Кеннета, хотя ему уже не надо! На тебя, Аарон, я вообще смотреть не могу! Ты пытался сдохнуть и все равно выжил, а от Кеннета остались одни кости!
Из подъезда выходят его родители, он забирает у матери ящик и швыряет в грузовик прямо через голову Брендана. Что-то разбивается.
– Забудьте про меня, и все!
Он снова ныряет в подъезд, и мы уходим на третий двор, чтобы ему не мешать.
– Некрасиво вышло, – говорит Малявка Фредди.
Брендан отмахивается и спрашивает меня:
– Ты как, нормально?
Я киваю, хотя, если честно, мне хреново.
– Этот, как его, Колин к тебе ходит?
– Не. Да ну его, – отвечаю я, и мы меняем тему.
Брендан даже похлопывает меня по спине. Некоторое время мы болтаем все вместе, как будто я и не выпадал из компании, потом меня подзывает мама, и я бегу к ней, собираясь попроситься еще погулять.
– Звонил доктор Слэттери, – говорит мама, сжимая в руке телефон.
– Решил вернуть деньги, которых он не стоит?
– У него есть знакомая в Летео. – Мама зажмурилась, как будто боится даже смотреть на меня. – Он поговорил с ней, ее зовут доктор Касл или как-то так. Она готова назначить консультацию.
Охренеть.
Я оглядываюсь на друзей. Теперь я знаю, как все исправить, чтобы они никогда меня не возненавидели. И я перестану постоянно думать про Колина.
– Давай запишемся.
(ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ, ИЮНЬ, МЕСЯЦ НАЗАД)
Доктору Эванджелин Касл хватило одной консультации, чтобы установить: корень всех проблем – моя ориентация. Все равно пришлось сходить еще на несколько приемов, прежде чем мне назначили процедуру, но вот наконец этот день настал. Мама не может пойти со мной: она и так слишком часто отпрашивалась с работы, и терпение начальства начинает иссякать. Кому-то же надо платить за квартиру и за мою операцию. Зато со мной пойдет Женевьев.
– Сынок, все будет хорошо.
Когда-то мама обещала, что со мной никогда не случится ничего плохого. Потом я вырос, и все пошло куда-то не туда, но сегодня я ей верю. Худшее, что может случиться, – не случится вообще ничего.
– Будет.
– Аарон, имей в виду: я подписала все документы только ради тебя. Я не хочу тебя менять. Не считаю тебя ненормальным. Просто нам всем нужно начать с чистого листа. И ко мне наконец вернется мой любимый сын, который не будет обманывать Женевьев и не захочет навсегда меня покинуть.
Она не выпускает меня из объятий, и ее слова больно ранят. Как хорошо, что мне не придется больше помнить, как я разочаровал и мать, и отца.
ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ, 18 ИЮНЯ
Я веду пальцем по шраму-улыбке и хочу улыбнуться сам. Как же я счастлив!
Мне одобрили процедуру коррекции памяти. Звучит жутковато, есть риски – новые технологии, работа с мозгом, все дела, – и врачи очень осторожничают, прежде чем назначить операцию лицам младше двадцати одного года. Но мне разрешили вытрясти из головы немного прошлого и немного правды о том, кто я такой, пока я сам себе не навредил.
В зале ожидания, как всегда, людно, не то что в больнице, куда я ходил к доктору Слэттери. К нему-то никто не готов часами стоять в очереди. Зато по его рекомендации нам дали неплохую скидку. Надо всюду искать плюсы.
У Женевьев дрожит нога и бегают руки. Вот поэтому я и хотел пойти один, но они с мамой не желали ничего слушать. Чтобы убить время, можно взять со столика какой-нибудь журнал про душевное здоровье, брошюру или анкету, но я уже знаю все, что надо.
В Летео отказывают клиентам, которые хотят забыть спойлеры к «Игре престолов» или несчастную любовь. Мы же не в кино. Здесь помогают стереть воспоминания, из-за которых люди начинают сами себе делать хуже. От разбитого сердца не умирают. Умирают, ну, например, от успешной попытки суицида.
Вон, скажем, сидит пожилой латиноамериканец и без остановки повторяет выигрышные номера лотереи, в которую проиграл. Его наверняка сразу завернут.
Я замечаю в зале пару знакомых лиц с групповой терапии, на которую меня гоняли, чтобы проверить, не лечатся ли мои раны временем.
Забавно: от этой терапии мне хотелось сдохнуть еще сильнее.
Женщина средних лет воет раненым зверем, качается на стуле и бьет кулаком в стену. К ней бросается медбрат и пытается ее успокоить. Я ее знаю – не по имени, конечно. Ей не дает покоя память о том, как ее пятилетняя дочь погналась за птичкой, выбежала на загруженную трассу… Ну да, вы уже догадались.
Я опускаю глаза и пытаюсь не слушать ее крики, но тут подходит второй медбрат со смирительной рубашкой, и я невольно поднимаю глаза и смотрю, как ее уносят в ту самую дверь, куда скоро войду и я. Интересно, сколько ей придется забыть, чтобы жить без смирительной рубашки (и, пожалуй, кляпа, чтобы заглушить крики)?
Все затихли. Смолкли разговоры. На кону стоят жизни людей.
Вон тот очень-очень пухлый парень – кажется, Мигель – сказал на групповой терапии, что сможет победить переедание, только если забудет детскую травму. На его футболке осталось от завтрака пятно кетчупа. Хочется подойти и обнять его. Надеюсь, Мигеля признают достаточно больным, сделают операцию, и он будет снова здоров – физически и духовно.
Я, как и он, пришел сюда потому, что больше не хочу быть тем, кто я есть. Я хочу быть так счастлив, что незваные тени плохих воспоминаний навсегда поблекнут.
Доктор Касл попросила меня составить список радостных вещей, на которые можно отвлекаться от нежелательных мыслей. На терапии я всегда натягивал улыбку, хотя разговаривал с ней о совсем невеселых вещах. Слишком уж она хорошая. И старается помочь.
Я беру Женевьев за руку, чтобы она не боялась, хотя вроде как логично наоборот. У нее на ногтях следы засохшей голубой и оранжевой краски.
– Что сейчас рисуешь? – спрашиваю я.
– Ничего интересного. Поиграла немножко с идеей, про которую тебе рассказывала. Ну, типа солнце не садится над океаном, а тонет. Не знаю только, что из этого сделать. – Понятия не имею, о чем она. Ожидаемо.
Женевьев накрывает ладонью мои пальцы: оказывается, я перебирал ими рукав футболки. Она изучила все мои привычки, а я даже толком ее не слушаю.
– Все будет хорошо, малыш. Все же будет хорошо?
Пустые слова. Ни один человек в мире не думает, что когда-нибудь заболеет раком. Никто, входя в банк, не ждет, что там начнется перестрелка.
– Если операцию запорют, это еще не самое страшное. Вдруг она вообще не поможет?
В списке возможных побочных эффектов – обширная потеря памяти, антероградная амнезия и прочая дрянь. Но голос на задворках моего сознания твердит, что лучше стать овощем, чем продолжать быть тем, кто я есть.
Женевьев оглядывает зал ожидания – слепяще-белые стены, психов и терпеливых сотрудников. Наверняка жалеет, что не может все это нарисовать. Увы, чтобы сегодня сопровождать меня, она подписала соглашение о неразглашении, и теперь ей нельзя никому рассказывать, что здесь происходит, а то сдерут дофигища долларов штрафа.
– Да вроде нечего бояться, – говорит она. – Мы же тысячу раз перечитали все брошюрки и видео про счастливых пациентов на целый сериал насмотрели. У всех потом все хорошо.
– Да, но нам же не покажут тех, кого потом всю жизнь с ложечки кормят. – Я изображаю улыбку. Надоело уже что-то из себя изображать. Какая ирония, если вспомнить, зачем я здесь. Но я хотя бы не буду знать, что всех обманываю. Сойдет.
Вдруг, взглянув мне за спину, Женевьев начинает плакать. Я оборачиваюсь. В дверях стоит доктор Касл. Ее глубоко посаженные глаза цвета морской волны почему-то всегда меня успокаивают, даже сейчас; а копна ее чуть растрепанных рыжих волос напоминает бушующее пламя. Я борюсь с подступающей паникой. Доктор, наверно, специально не подходит, чтобы дать мне время попрощаться с Женевьев – и, пожалуй, с самим собой.
Я подхватываю Женевьев за талию и кружу пару оборотов. Знаю, заработать головокружение прямо перед тем, как у тебя поковыряются в мозгу, – дурацкая идея. Я даже не успеваю ни о чем попросить – Женевьев берет меня за руку:
– Пойдем вместе.
С каждым шагом навстречу доктору Касл мне все сильнее кажется, что я шагаю на казнь. В каком-то смысле так и есть – надо казнить ту часть меня, без которой всем станет лучше. Паника куда-то исчезает.
– Я готов, – говорю я доктору без тени сомнения.
Напоследок целую Женевьев – девушку, которая, сама того не зная, помогала мне хранить тайну. Или все же она с самого начала догадывалась? Мы встречались целый год и за все это время ни разу даже не признались друг другу в любви. Это, конечно, ничего не значит, но у Женевьев хватит самоуважения не говорить «я тебя люблю» тому, кто никогда не полюбит ее в ответ.
Я никогда не думал, что однажды ей признаюсь, надеялся унести секрет с собой в могилу, но теперь говорю:
– Жен, ты же все про меня поняла. Завтра все будет иначе, обещаю. Мы будем счастливы друг с другом – по-настоящему.
Она не знает, что ответить. Я целую ее в последний раз, и она вяло машет рукой – наверно, навсегда прощаясь с тем, кого научилась любить несмотря на все преграды. Ничего, скоро я их разрушу.
Я решительно разворачиваюсь и вхожу в дверь. Ужас. Я так запутался и столько врал, что в итоге попал сюда. Но иначе быть не может. Я не Колин, чтобы притворяться, что между нами ничего не было, и тупо забыть все, что было. Я больше не позволю ни одному парню сломать мне жизнь. Я больше не буду ломать жизнь девушке, которая верит, что я ее люблю.