– Фигасе… – Женевьев встает, явно борясь с желанием мне двинуть. – Чтоб ты знал, Аарон, ты не за то извинялся. Я понимала, зачем ты со мной встречаешься, и ничего с этим не делала, тут я виновата, да. Но это не давало тебе права встречаться с Колином за моей спиной! Ты так меня унизил! Если прошлое тебе не нравится, не делай вид, что его не было.
Я дышу быстро и рвано – начинаю закипать.
– Ты права. Прости, что я гей. Прости, что был с тем, к кому реально что-то чувствовал. Прости, что скрывал это, чтобы меня не забили до смерти какие-нибудь незнакомые парни. Прости, что из-за меня покончил с собой мой папа. И прости, что мое прошлое так ужасно, что я не смог больше о нем помнить. Но давай забудем прошлое. Давай забудем, что когда-то были вместе.
Женевьев не заливается слезами, не показывает средний палец, даже не бьет меня. Молча разворачивается, идет к двери, берется за ручку. У нее дрожат пальцы. Она напоследок оглядывает стены, которые сама попросила покрасить в синий.
– Ты забыл, что все это время я была рядом и плакала вместе с тобой.
Наверно, это не все, что у нее накипело, но она находит в себе силы выйти. Дверь закрывается. Меня внезапно накрывает страх: вдруг я ее больше не увижу?
4Психую у психолога
Скоро у меня сессия с Эванджелин. Я почти соскучился.
Когда я пришел сюда впервые, я даже не верил, что операция по изменению памяти реально существует. Даже заходя к Эванджелин, я думал, что она меня завернет, потому что я просто подросток, который сам не знает, что ему от Летео надо. Я точно знал, что хочу забыть, как нашел отца. Но мы долго говорили, и с каждым словом я все отчетливее понимал, что корень моих бед гораздо глубже. Наконец пазл сложился, и проступила фигура парня, который не понимает, как жить дальше.
Прошло несколько месяцев, и вот я снова здесь: белые стены, новенький стол, планшет, на стенах дипломы, в которые я так толком и не вчитался, – и архитектор моей памяти, которой надо объяснить, зачем мне снова понадобилась операция.
Эванджелин, конечно, классно замаскировалась. Я до самого конца не раскусил, что она работник Летео. Ее тайну знали только мама, Эрик и Женевьев. Брендан с парнями, конечно, не помнили, чтобы у меня в детстве была няня, но после Дня семьи все об этом забыли: кто вообще мог подумать, что она залезла мне в голову, чтобы за мной следить? Я только сейчас понимаю, что мама не случайно отправила меня на почту, как раз когда там сидела Эванджелин. А когда она ходила со мной стоять в очереди и отошла поговорить якобы с преподавателем кафедры философии Хантер-колледжа, на самом деле это наверняка была пациентка или коллега.
За справочной стойкой стоит уже знакомая мне Ханна. Я все это уже видел. Надеюсь, к концу забуду весь сюжет.
Эванджелин для начала заводит светскую беседу, наверно, чтобы оценить, в каком я настроении. Я говорю напрямик:
– Меня разрывает сотня разных чувств. Боль предательства. Разочарование. Вина. Отчаяние. Мне продолжать?
– Ты пока назвал только четыре. А остальные девяносто шесть?
– Сожаление. Любовь. Раздражение. Горе. Поверьте, это не все.
– Верю, приятель.
Я по очереди щелкаю костяшками пальцев, потом начинаю перебирать рукав:
– Так исправьте меня.
Она качает головой:
– Не я подписываю бумаги. Давай обсудим то, что произошло за несколько месяцев. Ты смог увидеть, как бы поменялась твоя жизнь, не будь ты геем. Твоя сущность сломала наши преграды. Я мало что имею право разглашать, но множество других клиентов, заказавших процедуру с похожими целями, спокойно живут с новыми воспоминаниями. Точно ли проблема в твоей ориентации?
Я знаю ответ, но ничего не говорю.
Почему в голове больше не шумит? Нечем заглушить память о разбитом сердце. В Летео облажались, мне теперь разгребать кучу воспоминаний, а она хочет услышать, как мне повезло, и успокоиться? Нет. Нет, не буду ее успокаивать. Я не был счастлив. Думал, что счастлив, но искал счастье не в тех людях, поэтому не считается. Колин не считается, Женевьев не считается, и Томас теперь тоже не считается.
– Как мне жить дальше? – спрашиваю я. – Почему-то в тот раз вы прекрасно поняли, как мне тяжело. Теперь мне еще хуже. Неужели ни до кого не доходит?
– Парень, я же сказала, не мне решать. Я согласна, что с такими воспоминаниями жить сложно, особенно в твоем возрасте и с твоим прошлым… – Она кидает взгляд на мой шрам-улыбку. – Когда мы с тобой сюда ходили, Ханна записала тебя на двенадцатое августа. Вообще-то запись на консультацию, но, если твоя мама подпишет документы, мы все сделаем… – Она начинает жалеть, что с самого начала не смогла меня отговорить, и я перестаю слушать.
Двенадцатое августа. За два дня до моего дня рождения.
Постараюсь дожить.
5Повернуть время вспять
Мне нужно его увидеть.
Воспоминания все перемешались. Я пытаюсь запихать подальше память о самоубийстве отца. Если еще и в этом себя винить, просто сдохну.
Хочу повернуть время вспять. Вернуться в те дни, когда мной не выбивали стекло просто за то, что я – это я. Когда мы с ним бегали наперегонки и ржали. Когда, несмотря ни на что, могли быть счастливы.
Внутренний голос говорит: «Не надо!» – но я все равно достаю телефон и набираю номер, как будто никогда его не забывал. Нажимаю «вызов» и не жду, что он возьмет трубку.
– Ты живой, – выдыхает он.
– Бывал и живее, Колин.
6Еще раз
Я думать забыл про Томаса с Женевьев даже без помощи Летео.
Мы три дня подряд перезваниваемся с Колином, и я быстро иду на поправку. Мы не предаемся воспоминаниям и прочей хрени. Как будто оба стараемся вести себя нейтрально и не как геи. Разговариваем обо всяких пустяках, например о фильмах (он согласен, что «Последняя погоня» – отстой) и о комиксах (мне надо срочно прочесть все части «Темных сторон»: скоро выйдет последняя, сюжет пока совершенно убойный). Главное – не обсуждать беременность его девушки. Он об этом даже не заговаривает.
Сегодня меня наконец выписывают из Летео. Эванджелин, конечно, хочет еще пару дней подождать, лишний раз все проверить, но я повешусь на капельнице (нет), если просижу тут еще хоть час. Я обещаю сказать, если начнется головокружение, рвота или память будет как у золотой рыбки.
По пути домой я говорю маме только одну фразу: спрашиваю, не уволил ли меня Мохад за прогулы – я же кучу смен пропустил, пока валялся избитый. Оказалось, мама с ним уже говорила, и с работы меня никто не гонит. Хоть что-то.
Наконец мы подходим к нашему дому. Я немного на нервах. Пусть Брендан, Дэйв Тощий и Нолан мне даже не попадаются. Мама крепко сжимает мою руку, ей тоже не по себе. У мусорок кидают мяч Малявка Фредди и Дэйв Толстый. Увидев меня, Малявка Фредди бросает мяч и бежит к нам.
– Стоять! – Мама заслоняет меня собой. – Руки прочь от моего сына, а то все в тюрьме сгниете!
Малявка Фредди пятится. Ему явно очень неловко.
– Простите, просто хотел увидеть, как он. Аарон, мне за них стыдно. Чокнутые. – Он убегает, не дожидаясь, пока мама исполнит свою угрозу.
Мы входим в вестибюль, и я судорожно вдыхаю полной грудью. Я бегал здесь ребенком, играя в догонялки, и подростком прятался от «Дикой охоты». Я спешил придержать дверь соседям, и они говорили маме, какой воспитанный мальчик у нее растет. Теперь от стеклянной двери осталась только рама. Через нее, как через скакалку, скачет взад-вперед маленькая девочка, как будто тут никто не валялся полумертвым.
Вот мы в дверях – а вот уже едем в лифте.
Когда мама наконец-то впервые за неделю падает в собственную кровать, я переодеваюсь в чистое и сбегаю к Колину.
До старенькой кафешки «Джава Джек» на Сто сорок второй улице я добегаю почти мгновенно и по памяти сажусь за столик у окна. Мы с Колином всегда сидели именно здесь, отсюда удобнее всего ржать над прохожими. Раньше Колин ненавидел кофе, сейчас наверняка уже думает, что кофе пьют все настоящие мужики или типа того. Это тупо, но он загоняется по всяким таким вопросам куда серьезнее, чем обе версии меня, не буду его мучить. И ни жестом не выдам то, что когда-то между нами было, чтобы никого не злить. Я подзываю официанта:
– Можно мне еще кофе?
– Сейчас принесу.
Открывается дверь, я вскидываюсь. Не Колин. Какой-то парень в мешковатой одежде и с длинными волосами под серфера. Если бы я мог по щелчку пальцев заменить его кем-то из знакомых, не уверен, что дал бы ему баскетбольную джерси, высокий рост и золотистые кудри Колина. Может, я бы превратил его в Томаса: кожу сделал бы чуть темнее здешнего водянистого кофе, скучные обычные брови вырастил бы огромными и кустистыми, как те, что я зачем-то гладил перед роковым поцелуем.
Не знаю.
«Щелк, щелк».
Кто-то щелкает пальцами у меня перед носом.
– Все нормально? – спрашивает Колин, садясь напротив, как будто мы и не расставались. – Выглядишь не очень.
Мой распухший глаз чуть поджил, но все еще лиловеет, и на меня все пялятся, даже когда я тупо иду по улице.
– Угу, столкнулся с парой-тройкой тяжелых кулаков. Кто тебе рассказал?
– Подруге Николь сказала подруга Женевьев. А еще что нового?
Он берет меню. Можно подумать, он не заказывает каждый раз одно и то же – омлет и хашбраун. Согласен, неплохая тактика. Искать что-то новое, думать только на шаг вперед и оттягивать то, зачем пришел.
– Эй там! Можно мне кофе?
– Дайте два!
– Зачем тебе два? – удивляется Колин.
– Я свой уже выпил.
Колин тыкает пальцем в исходящую паром чашку у меня перед носом. Я готов поклясться, что уже ее допил, и мой лопающийся мочевой пузырь готов клясться вместе со мной. Наверно, официант принес вторую, когда я выпал из реальности.
Официант, несущий две чашки, тоже немного растерян. И немного зол:
– Какого?.. Ты еще вторую не допил!
– Да, не допил. Прошу прощения.