– Когда меня избивали друзья, я чувствовал то же самое.
– Как они вообще додумались?..
Я каждый чертов час себя спрашиваю о том же. Из ненависти, невежества, ревности – факт тот, что они меня избили и теперь это нельзя ни забыть, ни исправить.
– Им не нравилось, что я дружу с Томасом, – говорю я чистую правду. – Ну, тем парнем, с которым мы тогда зашли в «Дом сумасшедших комиксов». Не то о нас подумали.
– У вас с ним что-то было?
Не буду ему рассказывать о поцелуе.
– Он по девочкам. – По крайней мере, так говорит сам Томас. Я ему не верю, но это мое дело. Даже если мое чутье не врет и однажды он мне таки признается, не хочу предавать его доверие. Он моего не предавал.
– Хреново. Но ничего ведь не случается без причины…
Все началось с Колина. Круг замкнулся.
Вчера мы так и не повидались, перед работой Колин ходил с Николь к врачу. Сегодня мы приходим на стадион в третий раз. Пока мы разминаемся перед пробежкой, я вдруг смотрю на трибуны: там сидит Томас и ест китайскую еду. Вдвоем с Женевьев. Это как удар под дых. Я не могу вдохнуть. Еще никогда ничье счастье не причиняло мне такой боли.
Женевьев разламывает китайское печенье. Надеюсь, предсказание гласит: «Не волнуйся, он тоже тебя бросит».
Томас привел Женевьев сюда. В место, где ему хорошо думается. И теперь делится своими мыслями с ней. Может, он уже даже водил ее смотреть фильмы на крышу, может, даже снимал при ней футболку. Если все зашло настолько далеко, я уже не в силах за них радоваться. Тем более что он ей врет, а она в очередной раз врет себе.
Я бросаюсь бежать – нафиг, нафиг отсюда, пока не заметили. Но Колин окликает меня, Томас и Женевьев поднимают головы на звук. Томас пялится прямо на меня, а у Женевьев глаза так и бегают. При виде Колина она бледнеет.
Я бегу еще быстрее и торможу только на углу соседнего квартала.
Меня нагоняет Колин. Я скорчился над мусоркой, меня сотрясают спазмы. Я сплевываю вязкую слюну, прижав ладонь к ноющей груди.
– Ты живой? Красный, как черт.
Я прикрываю рот рукой. Пусть не видит, как меня выворачивает.
– Там сидела Женевьев с этим твоим парнем, Томасом. Она же не сдаст меня Николь?
– Не думаю… что они еще общаются, – выдавливаю я. На самом деле не удивлюсь, если Женевьев превратится в собственного темного двойника и включит ябеду. – Пойду-ка я домой, отлежусь. Еще увидимся на неделе?
– Тебе до сих пор нравится Томас, да?
Не хочу ему врать. Но, боюсь, скажу правду – потеряю и его.
Колин разводит руками:
– Хреново, но все к лучшему. На неделе увидимся, Аарон.
Он уходит. Я смотрю ему в спину. Можно меня просто снова изобьют? Если мне в лицо летит кулак, значит, я стою хотя бы этого. Томас и Женевьев болтают и смеются – без меня. Колин взял и спокойно ушел, когда мне плохо. Кажется, если я просто исчезну, никто не заметит.
Может, операция Летео дарит забвение только тем, кого и самого легко забыть. Никто не хочет быть настолько неважным. Но я готов.
8Нереально легко забыть
Я стараюсь не заставать Эрика дома. С тех пор как моя память размоталась, только с ним у меня все по-прежнему. Я вспомнил, как он меня дразнил, – ну и что? Мы всегда действовали друг другу на нервы, подумаешь. Но мне типа как бы очень неловко: он все знает, но я ему никогда лично не рассказывал. Тем не менее мы с мамой каждый день долго и громко спорим насчет второй операции Летео, а квартира у нас тесная.
С утра я пораньше ухожу на работу, чтобы Эрик еще не проснулся.
Мохад ни разу не упрекнул меня, что я неделю не работал. Во вторник я сам попросил дать мне побольше смен, чтобы не сидеть дома. Мама разрешила мне их взять только потому, что Мохад запретил Брендану, Дэйву Тощему и Нолану даже заходить в магазин. И сказал мне, если вдруг придут в его отсутствие, вызывать полицию. И совсем огромное ему спасибо, что вчера не уволил меня, после того как я натурально вырубился на очередном покупателе и дважды выдал ему сдачу с пятидесяти баксов. Эта сволочь взяла бабло и свалила, но Мохад посмотрел по камерам, что я не спер деньги, а просто задумался.
Весь вечер я страдаю одной и той же фигней: стою на кассе, делаю опись продуктов, отбрехиваюсь от разговоров о предательстве моих друзей, подметаю, снова стою на кассе, снова отбрехиваюсь. В конце смены Мохад просит меня подмести в отделе с напитками. Я ставлю табличку «Осторожно, мокрый пол», макаю в ведро швабру и едва не роняю ее при виде Томаса и Женевьев. Они медленно подходят.
Он опустил голову, как тогда, в Летео. Не может смотреть в глаза.
Женевьев, напротив, идет с гордо поднятой головой. Как будто заполучила награду, которая мне не по зубам.
Моя голова просто кружится, как будто я перебрал собственной беспомощности.
– Аарон, привет, – заговаривает Женевьев. – Сможешь поговорить после работы?
– Говорите здесь. – Я начинаю мыть пол. В нос ударяет одеколон Томаса, и я отхожу к стойке.
Женевьев заходит в соседний отдел и говорит оттуда:
– Твоя мама говорит, ты хочешь еще одну операцию. Зачем снова мучить и себя, и близких?
– Ты не поймешь.
Как объяснить, что творится у меня в душе? Я забыл кусок своей жизни, потом вспомнил, и воспоминания наслаиваются друг на друга. С каждым днем я все глубже погружаюсь в хаос, и такое ощущение, что мне уже не стать нормальным – и я сейчас не про ориентацию. Всяко лучше начать с чистого листа, чем совсем закончить. Кстати, должны же быть группы поддержки для тех, чьи удаленные воспоминания размотались. С другой стороны, у меня и так тоскливая жизнь, зачем еще о чужих бедах слушать?
– Нет, Аарон, это ты чего-то не понимаешь, – возражает Женевьев. – Что-то в Летео лечат, да, зато калечат все остальное. Я была рядом с самого начала, ну, старалась быть рядом, а чего не видела, о том думала. Так ты свое счастье не найдешь.
Швабра со стуком летит на пол. Жен морщится.
– Да не могу я найти свое счастье! Зачем мне еще и этот груз с собой таскать? – Из всех голосов в моей голове громче всех тот, что орет о чувствах к Томасу. Если он заткнется, может, я снова стану собой – хоть каким-то.
Томас шагает ко мне:
– Длинный, я просто пытаюсь понять. Насчет этого Колина… Ну, который наорал на тебя в «Доме комиксов», а потом вы с ним на стадион пришли. Ты его забыл, но при этом помнил, кто он?
– Я забыл, чем мы с ним занимались, – отвечаю я.
Томас смотрит мне в глаза. Я отворачиваюсь.
– А со мной тогда что будет? Ты меня потом узнаешь хотя бы? Или забудешь о нашей дружбе?
– Все может быть. – Вот бы сейчас оказаться где угодно, хоть дома с Эриком, только не тут. – Я без понятия, как в Летео редактируют воспоминания.
Томас шмыгает носом. Я поднимаю взгляд. Его глаза покраснели и слезятся. Он не плакал при мне с тех пор, как его избил Брендан.
– Помнишь, – спрашивает он, – мы в июне наткнулись на митинг у Летео? Ты тогда согласился, что все зачем-то да нужно. Наша дружба совсем, получается, ничего не стоит? – Я не отвечаю. Он говорит Женевьев: – Я пошел.
На приглашение не тянет. Но она, напоследок взглянув на меня, уходит за ним.
Женевьев права, Летео не в силах дать мне то счастье, которого я хочу. Но лучше ничего не помнить и радоваться жизни, чем помнить все и умирать от тоски.
После смены я сразу иду домой, хотя Малявка Фредди издалека зовет меня поболтать. Навстречу мне из подвальной прачечной выходит мама, толкая перед собой тележку с кучей белья. Я отбираю у нее тележку, и мы идем к лифту.
– Заходили Женевьев и Томас. – Я стараюсь говорить спокойно.
Мама даже не пытается сменить тему или оправдаться:
– И Томас с ней пришел?
Я вызываю лифт.
– Ага. А ты только Жен отправляла?
– Она к тебе ближе всех, не считая нас, – отвечает мама. – Может, хоть ей бы удалось.
Может, и удалось бы. Но Жен, видимо, решила, что лучше прихватить с собой парня, с которым я хотел быть счастлив. Чем она думала?
– Аарон, мне надоело спорить. Я твоя мама и должна помогать тебе жить так, как ты хочешь. И я уже не смогла дать тебе отдельную комнату и хорошего отца без тараканов в голове. Но я не хочу снова терять сына.
Приходит лифт, но мы стоим, как стояли.
– Мне кажется, я такой же, как он.
– Нет, ты совсем другой. Ты добрый, хороший и слишком много пережил. Если ты уверен, если ты прямо сейчас обещаешь мне, что сможешь меня за это простить, я все подпишу.
Я обнимаю маму, снова и снова повторяя, что я хочу забыть, что мне нужно забыть, что ей не в чем себя винить.
– Постой, – произносит мама. Так я и знал. – Одно последнее условие. В субботу ты сходишь в гости к Кайлу.
Я увижу Кайла. Конечно, я согласен!
9Кайл Лейк, единственный ребенок
В детстве у Кайла и Кеннета – они тогда были настолько похожи, что даже я их путал, – была игра под названием «Потехе час». Они еще не понимали пословицу «Делу время, потехе час», но наслушались ее от взрослых. Теперь они, придя домой из школы и не желая садиться за уроки, орали: «Потехе час!» – и могли целый час играть, валяться и развлекаться, а потом уже делать уроки или помогать по дому. Когда они стали подростками, «потехе час» стал значить право часик поныть на несправедливость мира и чтоб никто не нудел над ухом. Кому Кайл теперь будет ныть?
Чтобы устроить нам встречу, маме с Эванджелин пришлось попотеть. Мама подписала разрешение на встречу, соглашение о неразглашении и еще несколько документов, где написано, что она не имеет права говорить адрес Лейков никому, кроме меня.
Не знаю уж, какое там предусмотрено наказание. Как минимум она сама себе не простит, если все наши ринутся на поезд до Симпсон-авеню и оттуда повалят на Сто семьдесят четвертую улицу. Видимо, у Лейков после операции было реально туго с деньгами, иначе они бы переехали на дальний конец Квинса, а не за тридцать кварталов на север и парочку – на восток.