Я пока не нашел в себе сил извиниться перед мамой и Эриком, но непременно извинюсь. По крайней мере, я уже порадовал их – сказал, что передумал делать операцию. Туча, нависшая над нашей маленькой квартиркой, рассеялась, и я пошел спать.
Пока я просто притворяюсь, что не было никакого Летео. Эрик согласился поиграть со мной в «Мстители против Уличных бойцов». Эту игру мама подарила мне утром, и я притворился, что не заметил царапин на диске. Я не заслужил маму, которая пашет без продыху, чтобы хватило на дико завышенную квартплату, еду и еще оставалось на подарки сыновьям. Эрику я продул, потому что играл за Капитана Америка, а не за Черную Вдову. Мне все больше хочется уже поговорить с братом и жить дальше, но, пока я не дозрел, лучше не буду привлекать внимание.
Перед уходом я захожу к маме еще раз сказать «спасибо». На кровати разбросаны счета, на коленях у нее лежит альбом моих детских фотографий. Обычно на мой день рождения мы садимся и листаем его вместе, но, видимо, она сообразила, что я сейчас меньше всего хочу вспоминать прошлое. Альбом открыт на фотографии, где пятилетний я сжимаю куклу Белль из «Красавицы и чудовища».
– Первая любовь…
Мама гладит фото пальцем, как будто хочет взъерошить мои детские кудряшки.
– Ты повсюду ее таскал.
– Всем говорил, что она моя девушка. – И даже сам в это верил.
– А потом ты ее бросил ради розового рейнджера, – улыбается одними губами мама. – История стара как мир.
Мама листает дальше, и та пора моей жизни стирается из головы. Вот я сижу на плечах у отца – тогда он еще был папой. Вот мы с Эриком, совсем мелкие, принимаем ванну. Вон я, завернутый в полотенце, лежу у него на коленях. Еще снимок, еще, еще, и на каждом то, чего нам сейчас так не хватает, – улыбки.
– Пойду пробегусь немного.
Мама всматривается в мое лицо, в почти сошедшие желтые синяки. Иногда я гляжу в окно, высматриваю Брендана – вдруг успею выбежать и дать ему по морде.
– Все будет нормально.
– Как там Женевьев?
– Счастлива, – вру я. Конечно, вру: нельзя найти счастье рядом с тем, кто тебя никогда не полюбит.
– Это ты к ней сейчас пойдешь?
– Не. – Она не звонит, не пишет.
– Томаса проведаешь?
Это больно. От него тоже никаких вестей.
– С Колином погуляю.
Мама берет меня за руку и кивает:
– Поняла, сынок. Хорошего дня. Предохраняйтесь.
Попрощавшись, она еще долго не выпускает меня из объятий. А потом вцепляется в альбом с такой силой, будто висит над обрывом и больше ухватиться не за что.
Колин, по ходу, вообще забыл, что у меня день рождения. Ничего, он просто на нервах. Поскольку он спит со мной за спиной Николь, она, конечно, тоже хочет внимания. Еще его бесит куча всякой ерунды. Например, недавно Николь потянуло на кубики льда. Как они мерзко хрустят!
Чего он вообще ноет? Сам виноват, что она залетела. Ладно, мы оба виноваты, что прикрывались девушками. Но в том, что она в него влюбилась, он точно сам виноват. Никогда не понимал, что он вообще в ней нашел. Может, конечно, во мне ревность говорит, и я к ней несправедлив. Нет, она такая милая заботливая девчонка, каждый час поздравляет тебя с днем рождения и дарит продуманные подарки. Но я не могу во всем винить одного Колина. Тогда, получается, я тоже полная сволочь, ведь позволил Женевьев полюбить меня. Значит, Томас тоже сволочь, потому что… Потому что тупо смотрел, как я в него влюбляюсь, и не почесался ответить взаимностью. Зато у меня есть Колин. Я никогда не признавался ему в любви, даже тупо чтобы заглушить одиночество. Когда он сказал «пошли», я ждал сюрприза ко дню рождения. Но мы просто в очередной раз спрятались в уголке за оградой, быстро занялись сексом, и он ушел работать. Даже на прощание не поздравил: застегнул штаны, хлопнул по плечу и свалил.
Домой я иду долгой дорогой, мимо дома Томаса: вдруг он будет на улице или хотя бы в окно выглянет. Конечно, есть риск увидеть, как они с Женевьев, держась за руки, идут наверх заниматься сексом, чтобы он почувствовал себя натуралом. Ничего, это я уже проходил с Колином, а хоть на секунду увидеть его хочется.
На той стороне улицы у светофора стоит Дэйв Тощий. Загорается зеленый свет, но он заметил меня и не двигается с места. А-Я-Психа уже посадили, меня лучше не трогать.
Домовые службы наконец забили дверь досками. Я лезу в почтовый ящик. Восьмидесятилетняя тетушка с деменцией прислала мне две открытки. То, что их две, меня почти не удивляет. Странно, что вообще вспомнила. Я иду к лифту и застываю. Как в тот день, когда меня чуть не убили, – ко мне пришел Томас.
Стоит, прислонившись в стене. Меня тянет улыбнуться, но он серьезен.
– Я не делал операцию, – говорю я.
Он на секунду поднимает глаза. Круги под ними с последней встречи стали еще темнее. Он открывает дверь на лестницу и выкатывает оттуда темно-синий горный велосипед. То ли совершенно новый, то ли очень хорошо начищенный и подкрашенный. Даже не знаю, от Томаса можно ждать и того, и другого. Он ставит велик на подпорку и подходит ко мне. Вот сейчас молча пройдет мимо – и все. Но он крепко обнимает меня, и я обнимаю его в ответ, не менее крепко. Похоже, это прощальные объятия.
Он первый размыкает руки, я тоже отпускаю его и сразу же об этом жалею. Томас идет к двери.
– Томас, я тебя…
Он даже шага не замедляет. Просто уходит, а я остаюсь стоять у велосипеда. Он как-то пообещал, что научит меня кататься, раз уж никто до этого не научил. Тогда мы оба не знали, что Колин уже пытался и я безнадежен.
Наконец я нахожу в себе силы подняться домой, крепко сжимая руль своего новенького синего велика. Валюсь на кровать, велосипед падает у ног. Я действительно хотел увидеть Томаса. Нет, мне нужно было его увидеть, чтобы день стал хоть чуть-чуть нормальнее. Но теперь я тупо сижу, смотрю на часы и гадаю, напишет ли Женевьев до полуночи.
И тут происходит неведомая фигня: раз – и на часах шестнадцать минут второго.
Эрик уже спит. В ногах моей кровати стоит тарелка из-под ужина. Я всегда ее туда ставлю, только не помню, чтобы что-то ел или вообще собирался ужинать. В 23:59 пришло сообщение от Женевьев: «С днем рождения». Надо бы поблагодарить, но она, наверно, уже спит.
Последнее, что я помню, – как свалился на кровать. Больше ничего. Пусто. От страха я заплакал, но не помню даже во сколько. Я смотрю на часы: там уже двадцать семь минут второго – и реву еще сильнее. Со мной творится какая-то дичь.
Я расталкиваю Эрика, он матерится спросонья, но потом в его глазах загорается беспокойство. Сначала я даже не знаю, что сказать, – может, мне просто кошмар приснился? Наконец выдавливаю:
– Что за хрень? Что за хрень со мной творится?
Он спрашивает, что случилось, но его голос звучит как будто издалека.
Я вдруг снова перестаю понимать, где я и что я. Вот я лежу поперек маминой кровати и реву так, что болит горло. В детстве я лежал на краю этой самой кровати и молился, чтобы у меня появилось побольше фигурок супергероев или своя спальня, потом заползал в закуток между мамой и братом – не мог заснуть, не цепляясь за мамины волосы.
Но теперь моя память плывет в одной ей понятном направлении, и я молюсь только об одном – проснуться.
12Завтра больше не будет
– Антероградная амнезия, – говорит нам с мамой Эванджелин.
Мы сидим у нее в кабинете. На часах 4:09. Я не свожу с них взгляда, пытаясь не свихнуться. Хотя, честно, даже так не очень понятно, не скачу ли я во времени, как скакнул несколько часов назад.
– Так называют неспособность запоминать новые события, – добавляет она.
На часах 4:13.
– Антероградная амнезия – это как? – спрашиваю я. Где-то я этот термин уже слышал. Может, перед операцией. Но что это значит?
– Это неспособность запоминать новые события, – отвечает Эванджелин, переглянувшись с мамой. Мама плачет. Кажется, она не переставала плакать с тех пор, как я бухнулся к ней на кровать. Плача, позвонила Эванджелин. Плача, вызвала такси. Я не могу вспомнить, чтобы она не плакала.
– Аарон, ты с нами? – уточняет доктор.
– Ага. Думаете, у меня амнезия? Типа я не запоминаю того, что происходит?
– Ты в последнее время не замечал у себя проблем с памятью? – спрашивает Эванджелин.
– Мне вспомнить… то, что я забыл?
– Да. Возможно, после возвращения памяти с тобой уже случалось что-то странное? Ну, как сегодня ночью?
Думать тяжело. Вернее, тяжело вспоминать. Как же я горд собой, когда мне удается. Помню, мы сидели с Колином, и я забыл, что выпил чашку кофе. А до этого, еще в Летео, Женевьев сказала, что я повторяюсь. Но я же всего один раз сказал, что она не может нравиться Томасу. Ну, я запомнил, что всего раз. А еще я отключился, когда стоял за кассой. А сколько еще было таких случаев?
– Да. – У меня гулко стучит сердце. – Я уже что-то забывал. – Только не помню, что именно. – Кажется, у меня сейчас будет паническая атака. Или я разревусь.
Мама закрывает лицо руками и трясется, беззвучно всхлипывая. Эванджелин глубоко вздыхает:
– Ты уже разревелся.
– И что теперь? Как мне вылечиться? Нужна еще операция?
Из голоса Эванджелин пропадают всякие эмоции. Она говорит как робот. Оказывается, есть несколько способов лечения, но они особо не помогают. Загадку моей болезни пока не разгадали даже лучшие неврологи мира, потому что механизм хранения воспоминаний толком не исследован. Потом она начинает сыпать терминами: «нейроны», «синапсы», «кора височной доли», «гиппокамп»… Я ничего не понимаю в медицине, но стараюсь запомнить каждое слово, чувствуя, что слова ускользают. Методы лечения антероградной амнезии примерно те же, что и при болезни Альцгеймера. Существуют лекарства, стимулирующие работу холинергической системы. Так как поражен мозг, психотерапия мне не поможет. Это, наверно, и к лучшему: я бы врезал каждому, кто попытается меня гипнотизировать. У меня и так полная каша в голове, зачем ее еще перемешивать?