Сегодня я решил научиться кататься на велике – вдруг я еще могу чему-то учиться?
Мне не нужен ни отец, ни Колин, ни Томас.
Я подкручиваю сиденье и сажусь. Берусь за руль, ставлю одну ногу на педаль, а другой толкаюсь от земли, снова и снова, как бьет копытом конь перед скачкой. Наконец обе ноги встают на педали, и я плыву вперед с грацией новичка. В ушах воет ветер. Я ловлю ритм: левой, правой, левой, правой – вдруг стена, резкий разворот…
Я пытался выровняться, но упал. Велик рухнул прямо мне на колено.
Больно, но бывало больнее. Однажды, например, я куда-то зашвырнул мяч для софтбола Малявки Фредди, и тот за это кинул мне в плечо дверным ограничителем. В другой раз я ехал на скейте под горку и на скорости врезался в мусорный бак.
Там, где мы играли в карты и впервые пробовали пиво, закрыв его бурыми бумажными пакетами, стоят Брендан, Нолан и оба Дэйва и продолжают на меня пялиться. Брендан даже вскакивает и делает шаг в мою сторону, как будто хочет помочь мне подняться. Я поднимаю руку, и он останавливается.
Наша дружба в прошлом.
Я встаю, сажусь на велосипед, проезжаю несколько шагов и снова падаю.
Встаю. Еду. Падаю.
Встаю.
Еду.
Я еду, еду, еду! Проезжаю мимо «Лавочки вкусной еды», куда меня уже не возьмут работать. Я гоняю кругами, наконец освоив то, чему должен был научить меня отец, будь он все-таки папой. И вдруг случается страшное. Я забыл, зачем сел на велик и как слезать.
А ПОМНИШЬ…
Я часто играю сам с собой в нашу с Женевьев игру.
Я превратился в охотника за счастьем, мародера ужасов этого мира. Ведь если счастье можно было найти даже в моем жутком прошлом, я найду его где угодно. Как слепой находит радость в музыке, а глухой – в красках, я научусь находить лучик солнца в любой тьме. У моей жизни не грустный конец, а бесконечная череда счастливых начал.
Я сбился со счету, сколько у меня уже тетрадей. Иногда я не дорисовываю наброски до конца, забыв, что хотел увековечить, но не расстраиваюсь и не бросаю. Ну, обычно. Я исписываю карандаши до ластика, выжимаю маркеры досуха и рисую дальше. Я все время стараюсь вспомнить как можно больше: вдруг скоро совсем разучусь?
А помнишь, как Брендан учил тебя сжимать кулак?
А помнишь, мы все боролись, и вы с Бренданом вышли два на два против Кеннета с Кайлом и минут за пять обоих уложили?
А помнишь, мама сделала то, что ты просил, хотя это разбило ей сердце? А потом не дала тебе повторить эту ошибку?
А помнишь, Эрик помог тебе, хотя ты и не знал, что он так может?
А помнишь, Колин выбрал тебя, а ты его?
А помнишь, ты познакомился с Томасом, парнем, которому позарез надо разобраться, кем ему быть?
А помнишь, еще до Томаса, Колина и великих откровений о том, кто ты такой, была Женевьев, художница, которая придумала эту игру и любила тебя себе во вред?
Помню и всегда буду помнить.
На улице ливень и шквал. Я смотрю в окно. Не знаю, был ли дождь вчера и какое сегодня число. Мне каждую минуту кажется, что я просыпаюсь, как будто у меня свой собственный крошечный часовой пояс. Но я провожу пальцем вдоль шрама-улыбки – и не могу не вспомнить, как Томас грязью дорисовал к нему два улыбающихся глаза. И я продолжаю надеяться на то, на что надеется Эванджелин и весь институт Летео.
А пока я жду и надеюсь, я ищу свое счастье там, где могу. В этих тетрадях, откуда на меня смотрит целая вселенная воспоминаний, похожая на друга детства, который надолго уезжал и наконец-то вернулся.
И я скорее счастлив, чем нет.
Не забывайте меня.
НЕ ЗАКРЫВАЙТЕ КНИГУ!
СКОРО ДЛЯ ААРОНА НАСТУПИТ ЕГО «ДОЛГО И СЧАСТЛИВО»
Долго и счастливо
Меня еще кто-нибудь помнит?
Время, конечно, проходит, на то оно и время, но мне постоянно кажется, что я застрял в одном дне. Свихнуться можно. Я даже не знаю, прибавилось ли за сегодня рисунков на моем крошечном столике, потому что ни черта не помню, что было вчера.
В голове всплывают и гаснут случайные воспоминания, и я рисую их. Вот мы с Томасом стоим среди поливалок, без футболок, он положил мне руки на плечи. Вот Женевьев сидит у меня на коленях, обнимает, плачет и признается мне в любви. Вот мы с Томасом на крыше в тот день, когда я сказал ему, что у меня антероградная амнезия. Вот Эванджелин рассказывает, кто она такая. Вот мой день рождения, и мама листает альбом с моими детскими фотографиями. Вот мы с Эриком играем в видеоигры. Вот мы с Колином сидим в «Доме сумасшедших комиксов». Вот мы с Бренданом, Малявкой Фредди и остальными играем в крышки. Вот какой-то бумажный ком; разворачиваю – А-Я-Псих разбивает мной дверь нашего дома. Сердце пронзает острая боль.
Он ведь мог меня убить.
Я выжил, но моя жизнь разрушена.
Я откладываю ручку. Пахнет макаронами. Мама готовит обед. Я смотрю в окно: стемнело. Пора ужинать. Значит, мама готовит ужин. А что было на обед? Может, где-то на столе зарыт рисунок с тем, что я ел.
Я снова смотрю на листок с А-Я-Психом. Штриховку по контуру тел мог бы сделать и поаккуратнее.
Сколько раз я рисовал эту сцену? Сколько времени прошло? Несколько дней, недель, месяцев? Мне не кажется, что я стал сильно старше. Но можно ли себе верить? Может, я просто не помню, как повзрослел. Мне все еще семнадцать? Или восемнадцать, девятнадцать, двадцать?
Я встаю: хочу посмотреть в зеркало, на сколько лет выгляжу.
Задвигаю стул под стол. Рядом телевизор, у которого Эрик играет в видеоигры. Оборачиваюсь и застываю.
Зачем я встал?
В туалет не хочется. Есть тоже. Так зачем? Я начинаю злиться сам на себя. Вдруг это было важно? Вдруг мне в голову пришла гениальная идея, как вылечиться от амнезии, а Эванджелин и остальные никогда до такого хитрого хода не додумаются? Вдруг я хотел написать себе записку с инструкцией, как даже в таком состоянии находить счастье? Я, конечно, переоценил свои силы, когда говорил, что все равно буду стараться жить на полную катушку. Все трепался о том, как найду солнце даже во тьме… Только не хочу я жить в этой тьме! Я хочу, чтобы солнце жгло кожу, чтобы свет слепил глаза. Я хочу быть счастливым.
Так зачем я встал?
– Да что я творю?!
Мама подхватила меня под локоть и ведет к кровати:
– Все хорошо, сынок, все в порядке.
– Да ничего не в порядке!
Я не знаю, какой сейчас день и месяц, зима за окном или лето. Меня тянет заглянуть в зеркало – проверить, смогу ли узнать сам себя, как узнаю свои ладони. Этими пальцами я взял за руку Томаса, когда мы сидели на крыше. Держал за руку Женевьев, когда мы болтались по городу. Эту ладонь я сжал в кулак, чтобы дать отпор собственным друзьям.
Из ниоткуда возникает Эрик, как будто мы в видеоигре с лагающей графикой. Я и не знал, что он дома. На щеках брата крем для бритья. Сколько ему вообще лет?
– Аарон, расслабься, все нормально.
– Принеси ему тетради, – сквозь слезы усталым голосом просит мама. – Боже, пусть хоть следующая операция поможет!
Какая еще операция?
Эрик приносит мне стопку тетрадей.
Я что, должен домашку делать? В смысле, я же по-любому бросил школу! Эванджелин рассказывала, что люди с кратковременной памятью могут успешно учиться, но у меня были проблемы с учебой еще до всей этой истории.
– Синяя тетрадь – это твой личный дневник, – сквозь слезы объясняет мама. – А в зеленой пишут все твои друзья, когда приходят тебя проведать.
Естественно, я как будто впервые вижу эти тетради и совсем не помню, как что-то туда писал. Но открываю синюю и узнаю свой почерк. Листаю страницы: вот я радуюсь, как здорово мы с мамой поиграли в реверси, а на следующей странице пишу, что хочу умереть.
Закрываю дневник и смотрю на запястье: шрам-улыбка никуда не делся. Я ведь когда-то серьезно об этом думал. Настолько не видел другого выхода, что готов был наложить на себя руки. Страшно подумать. Я берусь за зеленую тетрадь. Все, кто там отметился, подписались, чтобы я не мучился, гадая, кто есть кто. Вот мама пишет, как радовалась, когда рассказала мне анекдот и я засмеялся. Вот Женевьев оставила набросок, как мы с ней сидим рядышком и рисуем. Она любит всякие такие штуки типа рисунка в рисунке. А вот здоровенный абзац изящным почерком Томаса (я хорошо помню его почерк) о том, как он подкопил денег и купил мне камеру с мгновенной печатью, чтобы у меня оставалось напоминание о времени, проведенном с близкими. Переворачиваю страницу – к листу прикреплен снимок, где Томас обнимает меня за плечи. Мы оба улыбаемся. У меня горят щеки: я помню ощущения от его объятий, но напрочь забыл, как мы это снимали.
Глаза заливают слезы. Близкие помнят обо мне.
Это я о них забываю.
– Аарон, можешь открыть глаза.
Знакомый голос. Сколько же в моей жизни незнакомцев, которых я на самом деле знаю? Но этот британский акцент я ни с чем не перепутаю. Эванджелин Касл – это она курировала меня с тех пор, как я обратился в Летео, это она потом следила за мной, притворяясь моей бывшей няней, и она же мой лечащий врач на время амнезии.
Я в незнакомом помещении с серыми стенами. Небо за огромным окном оранжевое – то ли закат, то ли рассвет. В углу комнаты дверь в ванную. Это не та палата с синими стенами, где я очнулся, когда моя память размоталась, но что-то общее у них есть. Значит, я в Летео.
– Аарон, ты помнишь, как меня зовут? – Взгляд зеленых глаз Эванджелин устремлен прямо на меня. Ее огненно-рыжие волосы собраны в пучок. На ней серый халат.
Я киваю, и перед глазами все плывет.
– Эванджелин.
– Отлично, просто замечательно.
Она задает дежурные вопросы: мой адрес, полное имя мамы, название моей школы, причина обращения в Летео. Я знаю все ответы.
– Почему я здесь? – спрашиваю я.
– Ты только пришел в себя после операции, – отвечает Эванджелин, откладывая планшет. – Мы очень надеемся, что в этот раз восстановительная терапия помогла.
Операция? В этот раз? А сколько их уже было?