Вчера Аннушка долго сидела после обеда с Лихомановым и рассказывала о своих делах. Ведь она снова — уже в который раз! — говорила с комендантом аэродрома о работе. Она давно решила перейти из столовой в склад боеприпасов, из официанток в оружейницы. Комендант опять сослался на отдел кадров. Но разве мало девушек на действительной военной службе? Вот пусть ее, Анну Железнову, комсомолку, и мобилизуют. Комендант Кукушкин стращает Аннушку отделом кадров только потому, что не хочет отпускать из столовой. Аннушка сказала, что ей нашлась хорошая замена, он обещал доложить начальнику штаба. Однако верить коменданту никак нельзя. И хорошо, что разговор этот случайно услышал Виктор Петрович. Он сказал: «Добро». Он поможет Аннушке.
Но сегодня Аннушка и не заикнулась о своих делах. Она давно заметила, что Михаил не в себе: то хмурится, то радостно потирает руки.
Он поделился с Аннушкой новостью. Да, радость его была бы намного больше, если бы он был уверен, что оправдает щедрое доверие командира.
Аннушка выслушала Лихоманова, глаза ее потемнели. В ней тоже боролись два чувства — радость и тревога. Ведь она знала, что Михаил летчик неопытный, и понимала, что значит стать щитом командира.
А может быть, Виктор Петрович устроил своеобразную «учебную тревогу», и Лихоманов по-прежнему будет сидеть на земле и принюхиваться к воздуху?
Вот почему Михаил, помимо Аннушки, не сообщил о приказе никому. А ему так хотелось поделиться нечаянной и тревожной новостью с механиком Остроушко, своим однокашником! Остроушко даже сильнее, чем Лихоманов, переживал, что за машиной номер тридцать четыре, которую он опекает, значится ноль сбитых самолетов противника.
И все-таки весть о том, что Лихоманов полетит сегодня в паре с командиром, обошла аэродром. Скорее всего, об этом оповестил раздосадованный Гонтарь…
Многие посчитали решение командира полка неоправданным удальством. Ведь от искусства и опыта напарника зависит все. Он — щит командира, он прикрывает командирскую машину в головокружительные минуты воздушного поединка. Как же можно идти на такой риск и вверяться слабаку?..
2
И вот наконец зеленая ракета с шипением ввинчивается в небо — вылет дежурного звена.
Где-то по соседству, заглушая все живое, взревел мотор. Жесткий воздух с силой бьет в уши механику Остроушко, нещадно треплет его льняной чуб. Трава вокруг ложится плашмя.
В воздух уходит первая четверка. В первой паре, как бы наперегонки, мчатся по взлетной дорожке машины Кротова и его молодого напарника.
Лихоманова взволновало доверие командира, но волнение не расслабило, а, наоборот, сообщило его крупным рукам в перчатках новую силу, сделало его глаза, защищенные очками, более зоркими.
Только три минуты прошло после вызова в квадрат сорок девять, а истребители уже успели подняться, набрать высоту. Остроушко напоследок видит, как самолет Лихоманова торопливо поджимает под себя шасси.
Еще, еще зеленые ракеты — вслед за первой четверкой уходит вторая, третья.
Несколько летчиков, свободных от полетов, спешат к стартовой радиостанции. Дежурный радист сидит, не снимая наушников, на патронном ящике за складным столиком. Над головой радиста мокрая листва дуба. В подражание Кротову все на аэродроме называют этот дуб «маяком».
Истребители снабжены ларингофонами, связаны между собой и с командным пунктом радиоволной. И каждый, как только он наденет наушники, — сразу отрывается от земли и возносится в далекое поднебесье.
В наушниках писк, какое-то стрекотание и далекие голоса. Можно узнать товарищей и без условных позывных — по тембру голоса, по интонации, по манере говорить, по акценту. Судя по голосам, в небе многолюдно.
Обладатели наушников незримо участвуют в бою с группой «мессеров» и «хейнкелей». Этот бой идет сейчас в квадрате сорок девять. Идет бой за клочок советского неба, и, может быть, товарищи находятся сейчас между жизнью и смертью. Все слушатели опалены дыханием далекого боя, всех сроднило одно сердцебиение. Слышны скупые и точные слова приказа; торопливый совет товарищу, оказавшемуся в трудном положении; похвала, которую не терпится высказать немедленно, до встречи со своим ведомым на земле. И вдруг в шумной радиотолчее возникает озорной и заразительно веселый возглас: «Воздух очищен от противника!» Кто-то празднует победу…
Белоголовый Остроушко — его гимнастерка туго перехвачена ремнем в узкой талии — прислонился спиной к дубу. Техник напряженно всматривался в лица счастливцев, вооруженных наушниками, пытался определить, как обстоят дела там, в квадрате сорок девять.
Говорили, Остроушко пришел на фронт с детской технической станции, где работал инструктором. Он и до сержанта не дослужился, этот застенчивый паренек, и курить не научился, и водочкой брезгует, и совсем по-штатски, по-правильному говорит «плоскости», тогда как каждый уважающий себя летчик скажет только «плоскостя».
К «маяку» подходит Гонтарь. Дежурный протягивает ему наушники. Гонтарь жует потухшую цигарку и мрачно вслушивается в отзвуки боя. Черные густые брови его нахмурены, на Остроушко он смотрит строго, исподлобья: тоже молокосос, под стать командиру опекаемой им машины.
Тревога за Кротова, которого Гонтарь всегда так преданно охраняет в воздухе, соединилась с горькой обидой: ему, Григорию Гонтарю, предпочли Лихоманова! Тот и воюет-то без году неделю, у него еще эскимо на губах не обсохло. Вот и механика подобрал себе под стать — какая-то кисейная барышня. И волосы такие, словно он их моет перекисью, как фальшивая блондинка.
Гонтарь думал о своем преемнике с глухим раздражением. Он понимал, что вины этого самого Лихоманова нет. Не старался же тот специально понравиться командиру, да и не такой Виктор Петрович человек, чтобы к нему можно было подольститься! И оттого что на Лихоманова злился понапрасну, Гонтарь начинал злиться на себя. Он перебирал в памяти все последние бои. Вспоминал каждый свой промах, каждую оплошность. Ведь чем-то он проштрафился, если командир отказал ему в доверии!..
Проходит еще четверть часа — и на аэродром возвращается первое звено. Самолеты садятся поодиночке, под охраной товарищей, которые патрулируют в это время над аэродромом. Машины быстро скрываются в зеленых нишах на кромке леса.
О командире полка и его новом напарнике по-прежнему ничего не известно, кроме того, что оба патрулировали над переправой, куда направлялись немецкие «бомбачи», и вступили там в бой.
Начальник штаба, дежурный, радист, Гонтарь и еще несколько человек, которые засекли вылет Кротова, все более обеспокоенно, с нарастающей тревогой посматривали на часы — время полета истекало.
Тревога росла с каждой минутой.
Самолет не может сделать в воздухе стоянку. Мотор работает без отдыха, и бак с горючим регламентирует длительность полета.
Все чаще посматривал Гонтарь на часы, все тревожнее люди на лужайке вглядывались в пустующее небо.
Гонтарь обернулся и увидел рядом Аннушку. Когда это она подошла?
Аннушка стояла неподвижно и безмолвно. Она судорожно ухватилась за концы своей голубой косынки, но ей не удавалось унять выдававшую волнение дрожь пальцев. Бледность проступала сквозь смуглую кожу.
Гонтарь снова взглянул на торопкий секундомер, кивнул Аннушке — дал знак подойти, — снял с головы наушники и протянул один ей. Теперь они стояли совсем рядышком, как бы связанные добровольными узами; оба прижимали к ушам мембраны.
— Вольнонаемная Железнова! — раздался громоподобный окрик; это заявил о своем появлении комендант аэродрома Кукушкин. — Почему не на работе? Что еще за отлучки в обеденное время?
— Время обеденное, да аппетит у всех отбило, — вступился Гонтарь. — В столовой хоть шаром покати. Сам только оттуда. Кусок в горле застревает, когда такое…
Гонтарь вновь взглянул на часы и горестно покачал головой.
Комендант аэродрома еще продолжал что-то бубнить и выговаривать Аннушке, та стояла безответная, не двигаясь с места, и смотрела отсутствующим взглядом. А Гонтарь отмахнулся от коменданта, как от назойливого шмеля.
Кончилось тем, что дежурный цыкнул на коменданта, попросил отойти от радиоузла подальше и не мешать.
В эфире звучала разноголосица боя, донесения воздушных разведчиков, зашифрованная цифирь, залихватское и мечтательное: «Эх, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы». Этот обрывок песни донесся с неба в проникновенном исполнении какого-то вольного сына эфира. Но тут же этого тенора заглушила чья-то энергичная басовитая ругань. И в этой какофонии Гонтарю послышался испуганный возглас Виктора Петровича: «Подтяни!»
В такой радионеразберихе ни за что нельзя поручиться, — может быть, Гонтарю и померещилось. Он не поделился своей смутной, беспокойной догадкой с Аннушкой и только молча курил, зажигая одну самокрутку от другой…
Тем больше была радость, когда над аэродромом наконец-то показались машины Кротова и его напарника.
Кротов, как старший, сел последним, прикрыв посадку напарника, а тот и круга не сделал над аэродромом, не пошел на посадку по всем правилам, против ветра — так он спешил приземлиться. Лихоманов даже не смог довести самолет до своего березового пристанища. Винт остановился на пробеге, ему стало не под силу рассекать воздух.
Летчик открыл прозрачный фонарь у себя над головой, вылез из кабины и снял шлем. Глаза, обрамленные белесыми ресницами, воспалены. Ворот гимнастерки, как обычно, расстегнут, и на веснушчатой шее виднеются красные пятна — следы ларингофона. Ненадолго же шлем смог пригладить его вихрастые волосы. Только что он подставил лоб ветерку, а рыжеватый вихор уже упрямо торчал торчком.
Он сразу попал в тесный круг техников и мотористов — самых нетерпеливых, придирчивых и любопытных слушателей на аэродроме. Стоит-ли говорить, что Остроушко не отходил от своего однокашника ни на шаг?
Но сегодня среди любопытствующих было несколько летчиков, и в их числе Григорий Гонтарь. Его горячие, с цыганским отливом глаза горели черным блеском.