Торопливый июльский вечер уже заступил на вахту, и аэродром утих после просторного, вместительного дня, принесшего столько треволнений.
Не все летчики, бортмеханики и оружейники ушли в блиндажи. Иные устроились на ночлег под плоскостями машин — июльская ночь гостеприимна.
Лихоманов и Аннушка условились встретиться после ужина — о стольком еще нужно было поговорить, столько накопилось за день переживаний, новостей, которыми не терпелось поделиться друг с другом.
6
У машины под номером тридцать четыре долго хлопотали Лихоманов и его техник Остроушко, совсем молодой паренек с пытливыми глазами и руками, которые все умеют, — он принес на фронт умную аккуратность авиамоделиста.
Когда сгустилась темнота, Остроушко укрыл самолет чехлом по самые лопасти винта и зажег переносную лампу. Узкая полоска света чуть-чуть пробивалась из-под чехла, и на этот огонек забрел Григорий Гонтарь. Ему не терпелось сказать Лихоманову что-нибудь дружелюбное, задушевное, может быть, даже извиниться за тогдашний «детский сад в облаках». Но не при безусом же мальчишке заводить этот щепетильный разговор! А так как долго пребывать в молчаливом ничегонеделании тоже скучно, Гонтарь принялся помогать технику и Лихоманову. Он допоздна хлопотал вместе с ними у самолета, накрытого чехлом. Оказывается, Лихоманов привез в фюзеляже несколько пробоин.
Когда все трое вылезли из-под чехла, июльская ночь уже полностью вступила в свои права, даже зачернила соломенные волосы Остроушко. Не стало видно границ аэродрома. Лишь на юго-западе не гасли зарницы и сполохи — бессонное зарево переднего края.
Гонтарь так ничего и не сказал Лихоманову. Старательно и неторопливо они вдвоем вытирали руки о кусок ветоши. Маслянистые руки их, натруженные после долгой возни с машиной, все время сталкивались, касались одна другой в темноте, и эти прикосновения были драгоценнее самого крепкого рукопожатия.
Гонтарь молча ушел, вслед за ним ушел Остроушко; он был занят приготовлением какого-то особого клея, с которым не мог сравниться обычный столярный.
Остроушко пропадал с полчаса, затем откинул парусиновый полог и подлез под чехол, к Лихоманову. Клей он держал в баночке из-под рыбных консервов, которые все называли «фриц в собственном соку».
— Клей сварили знаменитый! Теперь сам управлюсь. В два счета заплатку наложу.
— Нет уж, давай вместе. До победного конца!
— Тут на одного работы едва наберется. Тем более вас там дожидаются. — Остроушко показал глазами куда-то за полог.
— Кто же это?
— Да повар. Ну, который мне порционное блюдо готовил. — Остроушко посмотрел на свет и понюхал кисточку, с которой янтарными каплями стекал клей. Казалось, Остроушко сейчас этот клей еще попробует и на вкус.
Лихоманов выбрался из-под чехла и очутился лицом к лицу с Аннушкой. Лампа на мгновение, пока парусина не спала вниз и не расправилась, высветила ее лицо. Но и позже, при свете звезд, Лихоманов видел ее смущенную полуулыбку и счастливые глаза.
Аннушка поделилась радостной новостью. Кротов сдержал свое слово. Сегодня во время ужина он зашел на кухню, говоря его словами, на камбуз. Он сообщил, что есть приказ. Аннушку переводят из официанток в оружейницы. Сегодня она последний день ходит в вольнонаемных. Завтра ее зачислят в кадры. Она примет присягу. Наденет погоны. Наверно, уже завтра комендант аэродрома будет орать на нее: «Гвардии рядовой Железнова, отставить разговорчики!» или «Почему не приветствуете, гвардии рядовой Железнова?»
— А справишься, Аннушка?
— Остроушко берет шефство. Главное — материальную часть освоить. А обязанность у меня прежняя. — Она увидела при свете звезд удивленное лицо Лихоманова. Ей нравилось, что он пребывает в недоумении, и только после длинной паузы она наконец пояснила: — Прежде я кормила лётный состав. А теперь моя обязанность — боевое питание…
Аннушка рассмеялась, но тотчас же замедлила шаг, погрустнела и сказала после долгого раздумья:
— Вот ведь какая судьба у нас неулыбчивая! В столовой виделись урывками. А теперь в лётную погоду и подавно… Вернешься из полета, и я своими же руками буду тебя с земли поскорей выпроваживать…
— Выходит так, — вздохнул Лихоманов.
И они невесело заговорили о том, что это не только у них так получается — фронтовая любовь требует вечных жертв. Работает она официанткой в столовой на аэродроме — старается побыстрее накормить любимого, быстрее с ним расстаться: ему пора в воздух. Санитарка или медсестра в госпитале все делает для того, чтобы ускорить разлуку с раненым, который стал дорог ее сердцу. Связистка не смеет позвонить по телефону любимому, чей голос кажется ей самым задушевным и благозвучным в мире, даже если голос этот хриплый, сорванный. Когда фронтовой случай, правящий встречами, сведет на перекрестке регулировщицу с водителем машины, к которому неравнодушна, она сама прервет скоротечное свидание, взмахнув желтым флажком: разве можно устраивать пробку на перекрестке?
И вот теперь, когда Аннушка станет оружейницей на аэродроме, самая большая ее преданность к Лихоманову будет заключаться в том, чтобы делать их свидания на земле как можно более короткими. Быстрее набить пулеметные ленты и снарядить пушки его самолета, быстрее спровадить любимого в полет, с глаз долой…
Они гуляли по опушке березового леса, не разнимая рук, и каждый ощущал тепло родного плеча. Звезды светили им в глаза, и соловьи неистово и вдохновенно пели свои песни.
Нужно сказать, что курские соловьи, когда они не напуганы канонадой и взрывами, поют в июльские ночи с самозабвением и страстью. Однако понять их и оценить по-настоящему могут только влюбленные.
1959
В темную ночь
апитан выслушал рапорт, помрачнел и сказал с тяжелым вздохом:
— Ну и дела-а… Хочешь живи, хочешь за борт прыгай.
Если бы капитан на свой манер обругал Бекасова тюрей или как-нибудь еще, у того сразу отлегло бы от сердца. Но капитан даже ни разу не ругнулся.
Он молча достал папиросу и закурил жадно, подолгу затягиваясь. И то, что капитан забыл угостить разведчиков, тоже было плохим признаком. Значит, он вконец расстроен.
Бекасов виновато переступал с ноги на ногу и при этом очень внимательно рассматривал свои сапоги. Фоминых, большой и нескладный, то и дело одергивал сзади гимнастерку, ощупывал бегающими, суетливыми пальцами пряжку ремня.
Капитан Квашнин досадовал на себя за то, что несколько легкомысленно обещал командиру дивизии прошлой ночью «языка». Следовало учесть, что немцы напуганы двумя последними вылазками и приняли меры предосторожности.
Сержант Бекасов думал о том, что подвел командира самым постыдным образом. У него было такое ощущение, словно он нахвастался, как мальчишка, наобещал, а потом ничего не сделал. Больше всего он боялся, что ему не позволят сделать третью попытку и, не дай бог, поручат дело кому-нибудь другому, а он долго не сможет избавиться от ощущения неудачи.
Фоминых тоже было не по себе. Он думал о том, что зря они затеяли поиск в тяжелый день, каким считал понедельник, но сказать об этом капитану не решался. Фоминых виновато покашливал в кулак, снова хватался рукой за пряжку ремня, опасаясь, как бы она по своей всегдашней дурной привычке не съехала набок.
В ночь под прошлую среду Бекасов и Фоминых перерезали провод, чтобы подкараулить телефониста. Способ очень простой: он пойдет по шестовке в поисках обрыва и попадется к ним в руки.
Они в самом деле захватили немца живьем. Но когда уже было рукой подать до нашей проволоки, немцы заметили разведчиков, открыли огонь и убили пленного, которого Фоминых тащил на спине.
— Продырявили «языка», — сокрушался тогда Фоминых. — И фляжку в двух местах пробили. Вся вытекла, до капли.
— И до чего подлый народ эти фашисты! — сказал в тон ему Бекасов. — Оставили группу обеспечения без водочки. Хлебнуть с горя и то не дали…
— Хороши шутки, — мрачно сказал Фоминых. — Полная фляжка.
Минувшей ночью Бекасов и его «группа обеспечения» снова ушли вдвоем за линию фронта, перерезали толстый штабной провод в девять ниток и устроили засаду.
Но в этот раз немцы отправились на поиски повреждения под охраной броневика. Бекасову очень хотелось ввязаться в драку, но в разведке он работал всегда без азарта, не горячился, а потому отказался от этой затеи, тем более что противотанковой гранаты у него с собой не было.
— Так и пришли с пустыми руками, — закончил Бекасов невеселый рапорт.
— Раз на раз не приходится, — сказал наконец капитан. Он внимательно, как бы впервые, поглядел на разведчиков, которые стояли понурив головы, и строго добавил: — А нос вешать нечего. «Язык» от нас не уйдет и доставите его именно вы. Так и знайте! Вы, и никто больше.
— Понятно, — поспешил заверить Бекасов, просияв. — Именно мы. И насчет носа тоже понятно.
— Завтра поедете оба в Шемякине, — распорядился капитан.
— Куда? — переспросил Бекасов удивленно.
— В Шемякино, в дом отдыха.
— А за что, товарищ капитан?
— Постоите недельку на якоре, отдохнете, дальше видно будет.
— Я понимаю — после дела, — сказал Бекасов, обиженный. — А сейчас? Одна маята.
Фоминых легонько толкнул Бекасова в спину: зачем упрямиться и упускать такой случай?
— Вот, — сказал Квашнин, роясь в сумке, — возьмите свои документы, ордена. Машина в Шемякине пойдет утром. Старшина поедет за хлебом, подвезет.
Фоминых взял в огромную, как клешня, руку свою медаль, но Бекасов замялся и сказал:
— Пускай лучше мои звездочки у вас поживут. Сейчас их носить все равно совести не хватит. Какое с ними теперь хожденье? А добудем «языка» — вернете. Да еще, может, с добавочкой.
— Как хотите, — улыбнулся Квашнин и попрощался с разведчиками.
Начальник дивизионного дома отдыха, лейтенант с четырьмя нашивками за ранения, встретил всех приезжих на крыльце дома и сам отвел их в баню. Он шел впереди, ступая несколько неестественно, как всякий человек, скрывающий хромоту.