Я приехал за визой в Киев самым ранним поездом, был у посольства к семи утра, но всё равно оказался в середине баллады. От мороза общественная шариковая ручка рвала бумагу, точно коготь. Записался. Долгие часы ожидания скрашивал плеер с контртенорами да парочка по соседству. Молодожёны: прыщавые, беспечные, дурашливые. Они о чём-то шептались, а после хихикали. Всегда одинаковые интервалы: шепоток – смех, шепоток – смех. А потом он плюнул ей в рот. А она молниеносно и метко плюнула в рот ему, когда он засмеялся своему удачливому снайперству. Плевались деликатно, но вскоре вошли в раж и харкали уже громко, как чахоточные, а я зло умилялся: надо же, какая семейная идиллия.
Не помню, кто надоумил. Для начала нужно просто выехать. Потом на месте продлить визу ещё на три месяца, поступив на учёбу. В сути, какой угодно вуз, лишь бы зацепиться. Там и зимой у немчуры вступительные экзамены, в январе – всё не как у нас. Но если уж поступил, то железно остался – легальная стратегия побега из постсоветского лимба. По крайней мере, так вещало на сверхкоротких харьковское сарафанное радио. И главное, на “искусство” язык не нужен, принимают без немецкого – это говорил друг Лёха, обучавшийся в Касселе на художника. Были и прочие убедительные примеры. Знакомый чьих-то знакомых поступил в консерваторию в Дрездене. Теперь учится и поёт в местной опере – правда, в хоре. Наш, из училища, скрипач со второго курса вырвался в Гамбург, теперь у них пиликает.
“А тебя там просто за фактуру возьмут!” – мне говорили. И я с благодарностью верил. Потому что обучаться в европах на певцов желает исключительно кунсткамера, цирк уродов, косые-хромые. И ведь не кого-то там, а меня лично принимали три года назад в харьковскую “консу”. Да, брали “за фактуру” – рост, стать, плечи. Только я в итоге предпочёл, как мне тогда казалось, более престижную режиссуру в местном “кульке”.
Вокальные данные у меня были скромными. Окрас голоса теноровый, а диапазон баритональный. Два года в училище я притворялся баритоном, но преподаватели знали, что я просто обманщик без верхних нот. И ладно бы ноты – не хватало банальной лужёной выносливости, я часто простужался, или же связки без убедительной причины отказывались мне служить: недоспал, выпил, и про пение можно забыть. Но из хорошего имелся тембр, за который неизменно хвалили. А ещё было длинное дыхание. Я мог спеть на одном выдохе фразу из арии Жермона: “Ты забыл край милый свой, / Бросил ты Прованс родной, / Где так много светлых дней, / Было в юности твоей”. И хоть подозревал я, что от перемены города или даже страны диапазон не прибавляется, всё ж надеялся на чудо – вдруг немецкий маэстро откроет какой-то особый секрет и мой камерный талант обретёт мощь.
По всем певческим меркам я давно уже числился в перестарках. В 27 лет сольные партии в театрах разучивают, а не начинают учёбу. Но тут вроде как речь шла про “зацепиться”. Впрочем, имелся и запасной аэродром. Та же самая кинорежиссура, где возраст не помеха, а скорее плюс. Для поступления наличествовала короткометражка, душераздирающий шок-артхаус по моему же сценарию, и пакет чёрно-белых постановочных фоток ню с натурщицей – всё то, с чем меня без лишних разговоров приняли в харьковский “кулёк” на платное. А если у нас проканало, то и немцу смерть.
И была третья, очень невнятная взлётно-посадочная полоса. В Москве пообещали опубликовать мои рассказы и повесть. Я сам туда приехал, в Москву, был в издательстве, своими ушами слышал – “издаём!”. Да только, замордованный харьковским литературным истеблишментом, я уже ничьим словам не верил. Москвичи собирались не просто сделать книгу по весне, а даже привезти на книжную ярмарку в Лейпциг – типа не просто издадим, а ещё и переведём, мол, есть связи. Но когда она ещё наступит, обещанная книжная весна…
Я получил визу и стал собираться в дорогу. Обменял у знакомого компьютерного спекулянта громоздкий стационарный комп (сказочной скорости пентиум) на ноутбук Toshiba Satellite Pro. “Тошиба с клитором” – так её называли в народе из-за зелёной пимпочки на клавиатуре, способной хоть и паршиво, но заменять мышь. Тогда ещё компы перед выездом сдавали на проверку в таможню, чтобы отъезжающие не вывезли на жёстком диске государственную тайну. Я получил обратно “тошибу” в опломбированном коробе, таможенник застенчиво сказал:
– У вас там сказка была. Про горбатого мальчика… Это ж чистая порнография! Мы всё удалили.
Но я, параноик, такой вариант предусмотрел, все сочинительства заранее сберёг по дискетам. Только подумал – надо же, какие любопытные, оказывается, мудаки в таможне.
Автобус мой отчаливал прямо из Харькова. Билет обошёлся недорого даже по местным меркам. Поезд или самолёт стоили бы втрое дороже. Автобусы ползли не торопясь – аж двое с половиной суток до конечной точки. Сперва по Украине, подбирая всех пассажиров, потом через Польшу, а дальше по германским весям – в зависимости от маршрута.
Я оплатил дорогу до Ганновера. Там десятый год обитали старые родительские приятели: “Помнишь, сынок, Кофманов – Эрика и Валю? Ну, как же – Валя! Эрик! Он тебе ещё репетитора по физике находил в восьмом классе!” Предполагалось, Кофманы примут меня “как родного”, поселят, накормят, всё объяснят. Эрика я худо-бедно вспомнил – запыхавшийся, краснощёкий, будто пробежал кросс по морозу.
В Касселе четвёртый год учился друг Лёха, но ехать к нему родители настоятельно отговаривали. “Алексей – безалаберный”. Так они говорили. “Вы не виделись уже четыре года”, – и эдак тоже. “У Эрика с Валей трёхкомнатная квартира, а у Алексея что?” И я действительно не знал, какое жильё у Лёхи. Общага, должно быть. До Касселя и прямого автобуса-то не было. “У Эрика, между прочим, мобильный телефон. Это о чём-то говорит? Приедешь, сразу позвонишь ему, он тебя встретит. А у Алексея есть телефон?”
Вроде был. Я даже пытался пару раз набрать Лёху, но слышал белиберду автодиспетчера – гитлеркапут механическим женским голосом. Заканчивался двухтысячный год, ещё вовсю писали и получали бумажные письма, а не электронные. Едва появились мобильники, которые назывались “моторолами”, бесхитростно, по бренду. А десять лет назад так же окрестили “ксероксами” копировальные автоматы.
Я спросил: “В Ганновере точно есть консерватория?” Родители аж фыркнули: “Ну а как ещё?! Очень даже роскошная консерватория!” – и это всё не моргнув глазом! “А в Касселе?” – спросил я строго. Они поджали губы: “А в Касселе нет! А если даже и есть, то явно не такая знаменитая”. “А вдруг в Берлине лучше?”, – я колебался. “Может, в Берлине и лучше, – соглашались. – Но там знакомых нет, а в Ганновере Эрик и Валя как родного!..”
Богу известно, почему я всему этому верил. Решил, что, так и быть, поеду до Ганновера – а там погляжу.
Мне собрали две тыщи марок. Как раз стоимость двух семестров в моём “кульке”, в котором я загодя взял академку. Знающие люди сказали: “десятка” – самая ходовая купюра, мол, всегда пригодится. Синяя, как советская пятёрка, на ней старик в колпаке, похожий на папу Карло. Сотку десятками сунул в кошелёк, остальные надёжно припрятал, будто зашил под кожу.
Багажа взял разумный минимум – спортивная сумка с одеждой, туда же гостинцы Кофманам. Отдельно пломбированная “тошиба”. Когда проехали украинскую таможню, пломбу я сорвал и переложил ноутбук в рюкзак. Лежали ещё клавиры: Онегин, Елецкий, Мизгирь, Жермон – баритональный взрывпакет. Отдельно фотки ч/б ню в пластиковой папке и кассета с шок-артхаусом.
Соседи волокли с собой помногу, прям как дама из детского стишка: “диван-чемодан-саквояж”. Коробки, десятки коробок с бирками, огромные турецкие баулы. Кстати, и собачонка тоже потявкивала. Кто-то перевозил на вечное поселение всю свою прежнюю жизнь. Когда прощались с провожающими – хныкали.
Автобус Mercedes-Benz снаружи ещё кое-как держал фасон, но внутри разваливался – укатали сивку. Туалет работал, но пользоваться им не рекомендовалось: “Разве по-маленькому! Если шо, вам же самим потом этим дышать!” – предупредил водила. Работали два телевизора, показывали с середины “Титаник”. Ди Каприо примерял фрак для вечеринки. До рокового столкновения с айсбергом оставалось минут сорок.
С креслом не повезло. Я дёргал рычажок, а спинка не откидывалась. Но зато возле окна. От появления соседа в косухе, кожаных штанах на шнуровке, в казаках на душе сперва потеплело. Подумалось – байкер, рокер. Будет о чём поговорить. А в профиль – кислое лицо барыги с барабашовского рынка. Выдохнул сивухой, потянулся. Как из щелей холодом, дохнуло недельными носками. На выползшем из рукава левом запястье обнаружились сразу три пары золотых часов. На поясе “жлобник”. Вытащил из пакета початую бутылку ликёра, липкого, медленного, как сироп, чвакнул пробкой – кустарной, с открывалкой для пива сверху. Я подумал, что ещё намаюсь с этим кожаным, как диван, соседом.
В наушниках голосили контртенора. Учительница по вокалу Бэла Шамильевна напутствовала: “Дружочек, не баси! Слушай высокую форманту, не заваливай звук в грудь, держи всё в голове”. И я для профилактики слушал эти фальцетные наилегчайшие…
“Кожаный” сказал в разбитной манере слесаря-васька:
– Как ты это зю-зю-зю писклявое выдерживаешь – не догоняю! Я прям не могу, когда бабьё воет! – кивнул на плеер.
– Так это и не бабы, – я сдержанно улыбнулся началу разговора. – Сопранисты, альтино. Ну, типа Пенкина.
– Пидарасы, что ль?!
Помощник капитана проворонил айсберг, “Титаник” заливала вода, стелился запах остывших харчей – котлет, колбас, гнилых яиц вкрутую. За окном дорога трепетала на ветру, как шарф Айседоры. Автобус мерно раскачивало. Тоска нахлынула, точно морская болезнь. Ранним утром, когда проезжали Киев, едва справился с желанием схватить сумку, рюкзак и на вокзал – обратно, в Харьков! Но усидел, остался.
Вместе с вонью (зря не послушали водилу, зря) текли пустые разговоры: кто с какой визой едет, сколько везёт алкоголя и сигарет. Когда прозналось, что я ничем акцизным не запасся, чернявая баба в трениках нахально всучила мне блок “мальборо” и водочную поллитруху.