– Не “консерва”, а академия музыки… Нормальный уровень, не хуже Киева… Язык точно не нужен, вроде с третьего семестра… Не знаю, когда экзамены у вокалистов, в начале декабря, но может и позже… Ты, главное, покажи профессию, а теория тут лажовая. Собеседование, чтение с листа…
Я не стал откровенничать, что, несмотря на учёбу, так и остался профаном – даже запись в басовом ключе была для меня технической проблемой. Что поделать: нотная дислексия, всё учил на слух…
Но как же этот уличный Ваня виртуозно шпарил на баяне Пахельбеля, Баха и Вивальди! Как сыпал пальцами! “Времена года – Зима” – коронный номер, скоростное ту-ру-ру-ру, позёмка эта, ветер. Ещё “Полёт шмеля” играл – немцы ему щедро кидали. Он дополнительно приторговывал собственными CD – лежали стопкой рядом.
– Сколько в месяц получается?
– Да чистыми тыщи три-четыре…
В какую сторону он привирает, уменьшает или увеличивает свои доходы, было непонятно. Себе на уме человек.
Скрипач Володя, долговязый, бритоголовый, в бомбере, грубых ботинках, носил старомодного образца очки в стальной оправе и походил на скина-книгочея.
– Вот, Лёха, ты помолчи, а я сам спрошу. – И уже обращался ко мне: – Скажи, Пикассо ведь полная хуета? Ну хуета же? Наебалово!
– Да он и сам про это говорил, Пикассо.
Нож у него тоже имелся, только складной:
– Колд стил, американец. Я баки, в принципе, тоже респектую, но сталька там четыреста двадцатая, как по мне, простенькая очень.
– Им гвозди можно настрогать, – отвечал я недовольно.
– А знаешь, откуда это пошло – про гвозди? На коробках баковских была картинка, как нож типа перерубает гвоздь…
На машине-фургоне он колесил по заработкам. В основном играл, но иногда и шабашил на стройках, копил на квартиру в Испании:
– Там, в принципе, можно и за сорок тысяч нормальную хату взять. Страна бедная. Но зато тёплая.
– И много собрал уже?
– Половину. Что ни заработаю, так за зиму и проебу. Но щас всё равно поеду в Малагу, я местную погоду не выношу.
Сидел, сложив перед собой некрасивые кисти – грубые, как у гопника, с толстыми неповоротливыми на вид пальцами.
– Вот не поверишь, – говорил будто с изумлением. – Я ж трудоголик! Сколько я в эту скрипку сил вложил, времени, труда! Каждое же ёбаное утро заново учу себя играть! Не дал бог ни рук, ни таланта! Так бы давно заработал и на дом, и на бэху-кабрио…
Я-то как раз отлично его понимал, лучше многих. Я приходил к Бэле Шамильевне, мы начинали распеваться, она с первого же арпеджио свирепела, срывалась в крик:
– Да что ж это такое, а?! Тянешь вдох и тянешь, и нет ему конца! Вдохнул! И! Ничего! Не! Делай! Не дёргай, чёрт тебя подери, гортанью! Щас вылетишь у меня за дверь!..
А после, когда я, обруганный, попадал в нужный выдох, снова орала:
– Умничка! Ты себя слышишь?! Ты хоть понимаешь?! Как! Ты! Можешь! Звучать?!
Но я не мог запомнить и сохранить до следующего занятия этот правильный звук, чёртову “высокую форманту”. И каждую нашу встречу в течение двух лет мы начинали с нуля – всё заново. Сам по себе я не брал верхние ноты. Только в классе и после кнутов и пряников Бэлы Шамильевны…
– Ну, я не знаю, конечно, – сказал скрипач. – Может, ты талант, Хворостовский или не ебу кто. А если меньше, то ловить тут нечего. Конкуренция огромная… – Вдруг перещёлкнулся: – Чтобы нож стал совсем родным, ты его скотчем к руке примотай и всё им делай. Чтоб как протез был – дней так на пять.
– Ага! – засмеялся баянист Ваня. – Главное, глаз не чеши и не дрочи!
Подружка скрипача Марина, чернявая будто цыганка, родом из Молдавии, флейтистка, вспомнила, что в академии на вокале преподаёт чех – нормальный по отзывам мужик. И говорит по-русски. Она как раз училась в этой самой академии, на жизнь подрабатывала официанткой.
– Получается, все расходы на учёбу – только проездной?
– Семьдесят марок за полгода. Комната в общежитии в среднем сто марок, можно и дешевле.
– Я тебя сведу со знакомыми, – обнадёжил скрипач. – Охранная контора, администратор русский. Поработаешь на дверях, ты ж вроде подкачанный. Час – восемь или десять марок, не помню. Две ночи в клубе – вот тебе и жильё твоё. Разве плохо?
– Очень хорошо!
– Просто супер! – радовался Лёха. Мы бродили по малолюдному супермаркету Aldi, закупались. Лёха на свой манер попутно обносил магаз – раздавил пакет с фисташками себе в карман, выдул бутылку йогурта. – Чех – это охуенно! Какой-нибудь Иржик или Вацлав. Кстати, если русскоговорящий, точно в Союзе учился.
– Погонит он меня, прям чувствую, – я сокрушался.
– А позвони Милене, пригласи в гости. Пусть расскажет о нравах и повадках своего народа. А если и погонят, что с того? Сдашь доки на фрае кунст, свободное искусство, – туда нужно просто доползти и сдать папку на конкурс. Берут всех.
– Слушай, а в Харьков можно позвонить? Я очень быстро, прям на минуту, родителям только скажу, что всё ок.
– Конечно, и от меня привет передавай.
Чтобы включить батареи в мансарде, надо было всего-то отвернуть вентиль на колонке – надоумил Ваня-баянист. Кнопка больше не щёлкала вхолостую. В комнате сделалось тепло и уютно.
Позвонил. Не попрекая Кофманами, доложил, что остановился всё ж у Алексея:
– Да, в Касселе! Да, пустая квартира!.. Можно пару месяцев пожить!.. Не консерватория, а музыкальная а-ка-де-ми-я!.. Русскоязычный чех, завтра прослушивание!..
В главном корпусе в цоколе висело расписание. И Лёха ещё кого-то порасспросил, уточняя.
Вокалисты занимались в здании по соседству. Унылый поздний баухаус, похожий на советский дом быта или районный кинотеатр. Чех должен был там появиться завтра после двенадцати. Мы прошвырнулись по коридорам, мимо дверей музыкальных классов. Сплошное дежавю: взбегающие вверх-вниз голоса из-за дверей, рояль, рулады на итальянском, коровье зычное “Ма-а-а-а”. Всё это я уже тыщу раз слышал. И даже запах там стоял знакомый – провинциально-пыльное закулисье.
На обратном пути попался милитари-секонд. Я наскоро приоделся – сменил мою унылость на защитного цвета бомбер с оранжевой подкладкой, бундесовские армейские штаны и чуть разношенные мартинсы багрового цвета.
У Лёхи на вечер были какие-то университетские заботы. Я остался один на один с электроклавесином. Переслушал вчерашний “Цыганский альбом”: “Я хату покинул, пошёл воевать, чтоб землю в Гренаде цыганам отдать…”
Потом набрал Милену. Номер оказался домашним. В трубке защебетал совсем юный голосок, наверное, одна из Милениных дочек. Я начал:
– Мэй ай спик ту?.. – А девочка потешалась над моим произношением.
Я не ждал, что она перезвонит, однако ж перезвонила:
– Здравствуй, дорогой друг! – заливистый нежный смех. – Неужели… Всё… У тебя… – медленно подбирала слова. – Карашо!? Алес гут?
Я пригласил её на чашку кофе, но в итоге заманил в мансарду.
– Какой опасный! – увидев меня, Милена чудесно засмеялась. На ней были джинсовые легинсы, сапожки, короткая белая курточка. Красивая, резвая. Никакой лилейности и томности – лоснящийся густой тональник на жизнерадостном лице. То ли блики от очков, то ли чёртики в глазах. Ноги крепкие, стройные – говорила же, что фитнес-тренер.
– Почему опасный?! – я улыбнулся.
– Так одеваются… neonazis! А ты просто Тарзан! – она принялась хохотать. – Тарзан-neonazi! Где мы будем пить кофе?!
В подъезде я взял её за руку, повернул к себе, поцеловал. Она охнула и прильнула:
– Миленький, это быстро! Так нельзя! – но впилась в мой рот. Деловито, умело, жадно. От лица её сладко несло пудрой, ещё каким-то парфюмным мускусом. – Бр-р-р! Как здесь холодно! – весело оглядела наш православный притон. – Ты мой миленький! Только не сегодня! Сегодня нельзя!
Я усадил её в кресло, встал рядом, шептал горячее, несуразное:
– Только дотронься, и больше ничего, – расстегнул. – Поцелуй, и всё. Ну пожалуйста!..
– Мне стыдно! – смеясь, закрывала лицо растопыренными пальцами. Ногти мушино-зелёного цвета. Яркие, ядовитые. – Давай завтра! – уворачивалась. – Ты обещал кофе! Такой красивый!..
Испуганно чмокнула хуй “в щёку”.
– Ма-а-а-а-а! – гудел кореец-бас. – Ма-а-а-а-а!..
Чех за роялем степенно кивал. Лет сорока пяти, плотный, с рыжей аккуратной бородой.
– Ruhig, ruhig, – приговаривал. – Kein Druck, halte den Ton im Kopf. – И после каждой удачной ноты показывал корейцу большой палец: молодец!
Неплохой бас был у азиата. Ровный по диапазону, бархатистый. А я почти всё понимал, что ему говорили, – мол, не дави, держи звук в голове…
Я пришёл за полчаса до занятий, перехватил препода у двери. Он действительно говорил по-русски. Был приветлив, разрешил посидеть в классе, пока он будет работать с учениками, а после обещал и меня послушать.
Вторым был кореец-тенор. Пел нежно, но визгливо, на переходных нотах срывался. Такого добра и у нас в училище хватало. Если его приняли, то и меня, поди, возьмут…
Мне нравилось, как чех вёл занятия. Легко, беззлобно. Тенору посоветовал:
– Сделай так, – обхватил лицо руками, как горюющая баба. – Отпусти челюсть, полностью расслабь, забудь про вокал…
Кореец раззявленно по-даунски замычал и, на удивление, прошёл переходные без петухов.
И снова кореец! Тоже тенор. И был великолепен. Крепкие, уверенные ля, си-бемоль.
– Здорово звучит, – сказал я почти завистливо.
– Там свои проблемы, – чех улыбнулся. – Артикуляции не хватает. Ну что? Становись. Где-то учился раньше? – говорил практически без акцента, словно очень долго прожил в России. Я после узнал: жена русская.
– В музыкальном училище. В Харькове.
Он покивал:
– Тенор?
– Вообще-то баритон, – соврал я.
– Ну, давай попоём. Mezza voce… “А”, “у”, без разницы, как удобней.
Я умышленно не распевался дома, не расчехлял голос. На связках сберегалась любимая мной утренняя хрипотца, драгоценная легчайшая слизь, которая предохраняла, как смазка. Но стоило лишь откашляться, голос начинал звенеть, сиять.