– Есть, – кивнул Бруно. – У нас две спальни.
При слове «две спальни» я представил двухкомнатный двухэтажный дом: одна комната на первом этаже, вторая – на втором. И все, что ли? Как в российских квартирах, только еще зачем-то на разных этажах.
Но оказалось, что две спальни – это не весь размер дома. Помимо них, были еще огромная гостиная, столовая и кухня на первом этаже, а две спальни – каждая с собственным санузлом – на втором. Подвал и чердак, вызывающие у меня ассоциации только с американскими фильмами ужасов, тоже имелись, а на улице стоял гараж для того огромного джипа, который остался в России.
Все это я увидел, конечно, чуть позже, а сначала, выйдя из машины, залип на одинаковость светло-коричневых сайдинговых домов вдоль улицы. Во дворе соседнего дома мужчина с очень темным цветом кожи водил газонокосилкой по траве. Это восхитило меня еще сильнее, чем дома и одинаковость.
«Негр!» – мысленно заликовал я.
Выразить свое ликование вслух не успел: на крыльцо нашего дома вышли двое пожилых людей – мужчина и женщина – и начали чему-то восхищаться на английском языке. Анна и Бруно принялись с ними обниматься, и я догадался, что это родители Бруно.
Я подошел ближе, и они заговорили обо мне, я не разбирал слова, но услышал, как они сказали: «Оливер». Все выглядели счастливыми, так что ничего плохого они, наверное, обо мне не подумали.
Родители Бруно накрыли для нас ужин, хотя, по моим ощущениям, дело шло к завтраку. Еда оказалась обычной: курица, приготовленная на гриле, и картофельное пюре. Что-то похожее нам и в баторе давали. Наверное, настоящая американская еда только в «Макдоналдсе».
А потом я пошел спать в свою собственную комнату на втором этаже. Она была не очень большой: в углу стояла кровать, накрытая покрывалом с рисунками футбольной тематики, у окна – письменный стол, сбоку от него были прикручены пустые полки («Поставишь потом сам что захочешь», – сказала мне Анна), и еще была гардеробная – отдельная мини-комната с вешалками и полками для одежды. Стены и пол в светло-серых тонах, но Бруно сказал, что потом можно будет перекрасить, как я сам захочу.
– Мы просто не знать, что в твоем вкус, – виновато сообщил он.
Я удивился этому. Мой вкус… Да я вообще не был уверен, что у меня есть «вкус», меня ведь никогда ни о чем не спрашивали: носи что дают и живи где расселили.
Когда я лег в постель, Анна натянула мне одеяло до подбородка и поцеловала в лоб – это был новый, непривычный для меня жест, от которого я почему-то мелко затрясся.
– Все хорошо? – тепло спросила она. – Ты дома.
Я взял ее руку и приложил к своей щеке. Дрожь прекратилась.
– Завтра познакомишься с ребятами.
Она убрала мне волосы со лба, потом поднялась и задернула шторы.
– Добрых снов.
Сквозь прикрытые веки я чувствовал, как она прошла мимо, затем услышал звук закрывающейся двери. Повернулся на другой бок и зарылся в одеяло с головой. Постельное белье пахло лавандой – это тоже было новое ощущение.
Утром меня разбудил шум: голоса на первом этаже, стуки крышек мусорных баков возле домов, громко работающий в гостиной телевизор. Я завернулся в одеяло, стараясь игнорировать наступающий день. Мне хотелось замедлить время: словно чем дольше я пролежу в кровати, тем длиннее окажется утро, я поставлю его на паузу, как в игре. И тогда эта моя новая жизнь не закончится так мучительно быстро – всего лишь одни осенние каникулы длиной в две недели.
В конце концов лежать без дела стало скучно, и я выбрался из-под одеяла. Умывшись в своей личной ванной комнате, я спустился в столовую на завтрак, где Анна раскладывала по тарелкам омлет с помидорами и сыром.
– У вас нет хлопьев? – садясь за стол, спросил я.
– Хлопьев? – переспросил Бруно.
Он сидел по правую руку от меня и читал книгу на английском языке. Прямо за едой!
– В телевизоре американские дети всегда едят хлопья с молоком на завтрак, – пояснил я.
Анна смущенно потрепала меня по волосам:
– Хлопьев нет, но, если тебе нужно, мы их купим.
Я не знал, нужно мне или нет. Просто хотелось жить так же круто, как в телике.
– Ты пойдешь знакомиться с другими детьми? – спросила Анна. Она села за стол слева от меня.
Я поморщился: нет.
– Почему? Не хочешь?
– Я не смогу с ними общаться.
– Почему?
– Я не понимаю английский.
– Ну и что? – пожала плечами Анна. – Я вчера предупредила об этом их родителей, они будут говорить с тобой попроще. А к концу каникул ты и сам заговоришь – к языку быстро привыкаешь.
После завтрака без особого энтузиазма я все-таки вышел на улицу. На тротуаре, через один дом от нашего, стояли пацан и девчонка: они склонили головы и с любопытством что-то разглядывали на асфальте. У пацана была черная кожа, второй раз в жизни я увидел негра. Первый раз был накануне – наверное, то был его отец. Девчонка была короткостриженой и белобрысой, в длинном розовом платье. Анна советовала заговорить с ними, и я решил прислушаться к этому: наверное, она знает, как будет лучше.
Подойдя поближе, я увидел, что они разглядывают ящерицу. От моего приближения та мигом юркнула в сторону и скрылась в траве, а ребята заметили меня и принялись живо приветствовать. Я увидел, что девчонка носит под платьем джинсы. И не какие-нибудь, а затертые и с пузырями на коленях. Странная.
– I’m Ryan, this is Alex, – вежливо сообщил чернокожий, указав на последних словах на девчонку.
– I’m Oliver, – на этом этапе разговора я еще чувствовал себя достаточно уверенно.
Дальше мы оглядывали друг друга, глупо улыбаясь. Что бы они ни сказали теперь – скорее всего, я не пойму. Думаю, они об этом тоже догадались, поэтому молчали.
Я решил, что будет лучше взять контроль над диалогом в свои руки и использовать только известные мне слова:
– Are you friends?
Наверное, это был глупый вопрос, потому что – кто ж еще? С другой стороны, это Америка. Может, они эти… Бойфренд и герлфренд. В американских фильмах все очень рано заводят себе всяких парней и подружек, а потом беременеют в четырнадцать лет. Или это не из фильмов, а из рассказов воспиталок? Я уже не помню.
– No! – прыснула девчонка. – He’s my brother.
Я перевел взгляд с ее бледного лица на чернокожего парня и вполне уверенно заявил:
– He’s not your brother.
– Why? – не поняли они.
Я не знал, как это сказать по-английски, поэтому произнес по-русски, не громко, но очень четко:
– Потому что он негр.
Они странно переглянулись, затем повернулись, отходя от меня, и девчонка резко бросила мне через плечо что-то невнятное.
Они ушли дальше, вдоль тротуара, больше не оборачиваясь, а я стоял в растерянности: кажется, я сказал что-то не то. Еще и на русском! Сказал что-то не то на русском, а они это поняли. Я учу английский в школе уже шесть лет и не понял ни слова из последней фразы этой Алекс.
Раздраженный, я бегом вернулся домой и громко захлопнул за собой входную дверь.
– Ты чего? – Анна выглянула из кухни.
– Я не буду с ними гулять! – выпалил я.
– Почему?
– Я им не нравлюсь!
– С чего ты это взял?
Я прошел на кухню, чтобы было удобней возмущаться.
– Они куда-то ушли от меня и при этом сказали что-то недовольным тоном! Я ни слова не понял! – Я выговаривал ей это, тяжело дыша от обиды. – Еще и врут!
Анна в этот момент мыла посуду и, как мне кажется, пыталась не улыбаться.
– Про что они наврали?
– Сказали, что они брат и сестра! А один из них при этом негр! А вторая – не негр! Они что, думают, я совсем дурак?
Анна выразительно прокашлялась:
– Ну, они сводные. Их родители недавно поженились.
Эта информация заставила меня почувствовать себя неловко, но, давя в себе смущение, я сердито буркнул:
– Тогда так бы и говорили.
– И здесь нельзя говорить «негр», – сообщила она мне, вытирая тарелку полотенцем. – Говори «black». Или «темнокожий», если на русском.
– Почему? – не понял я.
– Это невежливо.
– Невежливо говорить неграм, что они негры?
Она приставила палец к моим губам, намекая, чтобы я замолчал. Я почувствовал лимонный запах средства для мытья посуды и отодвинулся.
– Я не расист, – просто сказал я.
В школе что-то рассказывали про это: мол, в Америке не любили раньше негров. Но это история не про меня.
– Я знаю. Но это как… – Она задумалась. – Тебе ведь неприятно, если тебя называют «спидозным»? Ты сам мне звонил и говорил, что тебя так дразнят, разве было не обидно?
– Обидно, – согласился я, хоть до конца и сам не понимал всю глубину этого оскорбления.
Анна спохватилась:
– Ты выпил таблетки после завтрака?
– Да, – сказал я.
– Ты должен сам научиться за этим следить, теперь никто не будет их тебе подносить.
– Хорошо, – покладисто отозвался я.
Я соврал. Я их не выпил. Мне хотелось, чтобы вся эта история про таблетки, заразную кровь и «спидозность» осталась в баторе. Теперь, когда я буду жить в настоящем американском доме у своих приемных родителей, мне больше не потребуются лекарства. Моя болезнь шла в комплексе с сиротством – в этом я почти не сомневался.
Я принял решение еще раз попробовать пообщаться с местными детьми. Анна извинилась за меня перед их родителями: сказала, что это просто другие «языковые особенности» и я на самом деле ничего плохого не имел в виду. Это правда. Меня же она настойчиво просила не акцентировать внимания ни на чьем цвете кожи.
В тот день Алекс и Райан играли не одни – с ними был пацан нашего возраста. Он был ниже меня ростом, но шире в плечах, явно крепче и сильнее. Дерзко смотрел из-под спадающих на глаза медных волос – так, словно сейчас начнет меня задирать. Не буду говорить, какого он был цвета, чтобы не акцентировать внимание.
Оказалось, что его тоже зовут Оливер, как и меня. В России я привык, что мое имя вызывает у людей растерянность или раздражение (особенно у воспиталок – их бесит, что я его сам себе придумал), а здесь, в Америке, никто и бровью не ведет, когда я представляюсь.