Я хотел ответить Калебу, мол, конечно, я не верю в конец света, это все какой-то бред… Но неожиданно почувствовал, что вся эта история про календарь майя и парад планет кажется мне правдой. Зато Америка кажется неправдой. Как еще мне объяснить все эти странные переживания, кроме как предчувствием конца света?
Мы покинули «Макдоналдс» следом за спортсменами и чирлидершами, которые их сопровождали. На улице они остановились покурить, и белобрысая девчонка, на которую так таращился Калеб, встала спиной к забору, облокотившись на него и поджав ногу. Каблук ее туфли застрял в сетке забора.
Калеб поднял с земли камень и кинул в их сторону. Тот ударился о сетку, создав неприятный громыхающий звук.
– Whore! – громко крикнул он и тут же пустился наутек.
Странно, есть слова, значения которых ты не знаешь, но по одной только интонации можешь понять, что они означают. Шлюха. Я был уверен, что он сказал именно это.
Мне пришлось побежать за ним, потому что старшеклассники могли подумать, что камень кинул я. В ушах у меня стояли топот собственных ног и какие-то ругательства на английском языке, которыми сыпали нам вслед парни-спортсмены. И вот тогда, молясь на ходу, чтобы никто не вздумал за нами бежать, я понял, почему Калеб – сложный человек.
Я плакал, когда собирал вещи. Анну это веселило. Или умиляло, не знаю. Она по-доброму смеялась и ласково приговаривала, что я скоро вернусь, что возвращение в батор – всего лишь временная необходимость.
Рано утром, в последний раз обойдя весь дом, я мысленно попрощался со всеми вещами, с городом и со страной.
«Прощай, зеркало», – думал я в ванной, пока чистил зубы. В баторском туалете для мальчиков не будет зеркала.
«Прощайте, хлопья», – думал я, шумно насыпая их в глубокую миску – почти до краев. Больше никаких хлопьев на завтрак.
«Прощайте, утренние новости на английском языке». – Я услышал, как Бруно включил телевизор в гостиной.
Прозвучало слово «Раша», и я крикнул из столовой:
– Сделай погромче!
Ровный голос ведущего сообщал абсолютно непонятную информацию:
– US lawmakers on Friday overwhelmingly passed the «Magnitsky Act» to punish Russians deemed to have violated human rights[1].
– О чем речь? – спросил я.
– Какой-то политический ерунда.
– Ничего серьезного?
– No, – уверенно ответил Бруно.
Отлично. Мне не хотелось, чтобы в России случилось что-то плохое к моему возвращению.
Я доел хлопья и пошел наверх, продолжать прощание с предметами.
«Прощай, комната», – думал я, последний раз оглядывая свое временное жилище. Больше никакого личного пространства, задвижек на дверях, стука, прежде чем войти. Никакой свободы.
И конечно, я прошелся по району, в котором жил.
Прощайте, одинаковые дома.
Прощайте, подстриженные газоны.
Прощай, Калеб из соседнего дома.
Прощайте, негры.
Прощай, бейсбол.
Прощай, человек, который чуть не пристрелил меня на Хэллоуин.
Прощай, «Макдоналдс».
Прощайте, мормоны.
Прощайте, Алекс и Райан, которым запретили со мной играть.
Прощай, Оливер, надеюсь, я не заразил тебя ВИЧем.
Прощайте, чирлидерши.
Прощай, Барак Обама.
Прощайте все. Скоро конец света, мы больше не увидимся. Прощай, Солт-Лейк-Сити. Прощай, Америка.
Прощайте, прощайте, прощайте!
– Оливер, у нас самолет! – Это Анна вышла на крыльцо.
– Иду!
Успев дойти только до ближайшего поворота, я развернулся и побежал обратно. Утренний воздух пах дождем, яблоками и почему-то корицей – наверное, кто-то из соседей что-то выпекал. Запах Америки! Я сделал глубокий вдох, уверенный, что ощущаю это в последний раз.
Глава 3Конец света
– Эй! – кто-то горячо дыхнул мне в ухо. – Эй, есть еще печенье?
Я открыл глаза. Надо мной нависала лохматая голова Валенка. В темноте ничего не видно, кроме очертаний и пары блестящих глаз.
Я отпихнул его и полез под кровать – там, в пакете, я держал запас сладостей, которые привез из Америки. С соседями по комнате приходилось делиться, чтобы они не сдали старшакам, что я втихую поедаю конфеты и печенье.
Валенок больше всего любил «Орео» – печенья с кремовой прослойкой, такие у нас нигде не продавались, даже в самом большом супермаркете торгового центра «Европа». Кабан говорил, что видел такие в Москве, но в Стеклозаводске ничего подобного не было.
От шуршания упаковок Кабан и Печень тоже проснулись, начали просить «Сникерсы», карамельный попкорн и леденцы на палочке. Пришлось раздавать. Я смотрел на непроглядную темень за окном и думал: который час? Воспиталки убьют, если поймают со сладостями посреди ночи.
Мы расселись по своим кроватям и начали хрустеть кто чем, роняя крошки прямо на простыни и подушки. Когда за дверью послышались чьи-то шаги, мы почти одновременно сунули сладости под подушку и прижались к постелям. Но шаги прошаркали мимо.
Да, шаркала определенно воспиталка – у нее одна нога короче другой, и иначе ходить она просто не могла. Но был с ней кто-то еще, кто-то быстрый и легкий. В баторе никто так не ходит, даже другие дети. Здесь у всех тяжелые шаги.
Валенок выбрался из-под одеяла и на цыпочках прошел к двери. Приоткрыл ее так, что прямо на мое лицо упала тонкая полоска света. Валенок высунул нос и молча стоял какое-то время.
– Кто там? – не выдержал Кабан.
– Девка какая-то, – прошептал Валенок.
– Девка? Кто? – Я резко сел, подумав об Анне.
– Баторская, – ответил Валенок. – Ну, в смысле, у нее чемодан. Новенькая, наверное.
Я сразу потух. После Америки не привык видеть Анну и Бруно всего раз или два в неделю и сильно по ним тосковал.
– У нее на футболке американский флаг, – сказал Валенок. – Может, она из Америки?
– Да ну, ты гонишь, – фыркнул я.
– Сам посмотри.
Я поднялся и встал рядом с Валенком, тоже стараясь заглянуть в щель.
Девочка была, как мне показалось, немного старше нас. Американский флаг на ее футболке вздымался в области груди. Даже издалека я понял, что она выше меня головы на две, а Валенка – на все четыре. Очень высокая. Длинные-длинные ноги. Кожа смуглая. Воспиталка что-то говорит ей лениво, а та улыбается время от времени – вымученно и будто из вежливости, но каждый раз на одной щеке, на правой, появляется ямочка. На левой ямочки нет, но все равно очаровательно.
Она посмотрела в нашу сторону, и я быстро захлопнул дверь.
– Ты че? – не понял Валенок.
– Нечего пялиться, – буркнул я и вернулся в кровать.
Утром, за завтраком, я разглядел девчонку получше. Услышал случайно, что ее зовут Вика. Она выглядела непривычно для баторских детей: белые зубы, проколотые уши, прическа. Не просто длинные волосы, а длинные волосы, выстриженные лесенкой. Другие девочки сразу начали просить подстричь их «под нее» – в тот день к нам снова приезжали парикмахеры-волонтеры. А я ускользнул из-под стригущей машинки: не хотел, чтобы Вика увидела меня лопоухим с головой-репкой.
После обеда пришли Бруно и Анна, принесли блины с вареной сгущенкой. Я съел один, пока с ними гулял, а остальные убрал в рюкзак.
– Не понравились? – спросила Анна, убирая мне волосы со лба.
– Понравились. Просто не голодный.
– Это моя мама пекла, – объяснила Анна. – Думаю, познакомить вас на Новый год. Ты же согласишься отмечать с нами Новый год?
– А можно? – удивился я.
– Нужно. – Бруно приобнял меня за плечо. – Жаль, что ты не остаться в Америке до Рождества, это просто что-то.
– Думаю, в следующем году мы уже точно попадем на Рождество, – ответила Анна. Больше для меня, а не для Бруно.
Когда я возвращался в спальню, в коридорах было пусто – дело шло к полднику, и ребята кучковались возле столовой. Я пробрался в девчачью спальню (она находилась в другом конце коридора) и положил блины в Викину тумбочку. То, что тумбочка принадлежала именно ей, я определил по розовому лифчику. Больше ни у кого из девчонок нет груди.
Я представлял, что Вика обнаружит мой подарок, и будет весь день гадать, кто же мог это сделать, и поймет, что, наверное, я, ведь только ко мне приезжают американцы со сладостями. Покоренная моей щедростью, она влюбится в меня окончательно и бесповоротно, мы будем встречаться, а потом я увезу ее с собой в США, и мы там поженимся.
До позднего вечера я ничем не занимался, а только лежал на кровати и воображал свою будущую семейную жизнь. Представлял, как встаю утром, а там Вика готовит мне завтрак, а на столе на кухне в кобуре лежит пистолет – это мой пистолет, ведь я тайный агент под прикрытием. Она спросит меня: «Будешь яичницу с беконом, дорогой?» – а я скажу: «Нет, дорогая, у меня важное задание», возьму пистолет со стола и, коротко чмокнув ее на прощание, уйду, а наши дети – обязательно мальчик и девочка – будут с восторгом смотреть мне вслед, а она скажет им: «Ваш папа такой молодец!»
Да, так все и будет.
Я отвлекся, когда услышал в коридоре голос Тани – очкастой зубрилы, которая обычно вела себя тише воды. Своим звонким голосом она кому-то рассказывала, что нашла у себя в тумбочке блины!
Мне захотелось встать, отобрать их у нее и сказать, что это было не для нее. Но тогда я бы в глазах Вики выглядел полным дураком. Почему девчонки такие странные? Груди у них нет, а лифчики есть. Зачем?
Из спальни, приоткрыв дверь, я молча наблюдал, как девчонки, поделив между собой блины, с удовольствием их уплетали. И Вика тоже ела. Только понятия не имела, что это были мои блины для нее! Она даже сказала Тане:
– Может, в тебя кто-то влюбился?
Еще чего! Да кто в нее вообще влюбится? У Тани любимый школьный предмет – биология, о чем с таким человеком вообще можно разговаривать?
Теперь придется придумывать новый план покорения Викиного сердца.
С Викой я впервые заговорил на катке.
Его залили первого декабря во дворе батора, выдали всем коньки – видно, что бэушные, но все равно хорошие, – мне достались сине-красные на липучках и с Человеком-Пауком сбоку. Я сначала немного застеснялся, потому что выглядят по-детски и на таких стыдно подкатывать (во всех смыслах) к девчонке, но потом увидел, что у Вики коньки с какой-то принцессой, и расслабился.