– Извините! Я хочу спросить!
Тогда она заметила меня, но совсем не обрадовалась. Не дожидаясь моего вопроса, грубо оборвала:
– Что ты тут делаешь?! Спать пора!
– Я хочу спросить!
– Что спросить?! – Она тоже перекрикивала музыку и наклонилась ближе ко мне, я отшатнулся, чувствуя запах алкоголя.
– Я слышал про закон!
– Какой закон?!
– Этот… Ну…
Название совершенно вылетело у меня из головы. Только ассоциации вертелись: вроде имя, уменьшительное, совсем несерьезное.
Заметив, что на нас косится директриса, Ольга Семеновна, воспиталка взяла меня за руку выше локтя и, больно сжав, потащила за собой в коридор.
– Теперь говори! – грубовато скомандовала она, закрывая дверь столовой и приглушая музыку.
Здесь, при тусклом свете, я заметил, какое у нее блестящее лицо и еще – слегка размазанная помада, в правом уголке губ.
Так и не вспомнив имя, я спросил прямо:
– Меня не заберут?
– Кто не заберет? Куда?
– В Америку. Анна и Бруно.
Она махнула на меня рукой, прыснув:
– Господи, так ты об этом!.. Нет, не заберут.
Последняя фраза прозвучала у нее так, словно она отказывает мне в какой-то ерунде, мол: «Нет, тебе больше нельзя конфет», «Нет, сегодня никакого телевизора», «Нет, тебя не заберут в семью люди, которых ты любишь и которые любят тебя».
Проглотив комок в горле, я хрипло спросил:
– Они хотя бы будут меня навещать?
– Вряд ли.
– Я что, больше никогда их не увижу? – Из глаз потекли слезы, хотя я всеми силами старался загнать их обратно.
Воспиталка, тяжко вздохнув, положила липкие теплые ладони на мои щеки, вытерла большими пальцами слезы и сказала:
– Ну не плачь, тебе выпал уникальный шанс, ты побывал в Америке, а все остальные ребята о таком и мечтать не могут. Тебе и так очень повезло, так что ничего страшного!
Она будто бы пыталась говорить ласково, но в ее тоне сквозило раздражение. Отшатываясь от ее рук, от этой показушной заботы, я почти крикнул:
– Да мне все равно, Америка или не Америка! Я хочу в семью!
– Тогда какая разница? – Она тоже повысила голос. – Тебя кто-нибудь усыновит в России!
– Не усыновят! За всю мою жизнь никто, кроме них, не захотел! Потому что я спидозный!
Я никогда раньше не говорил этого слова про себя. И никогда раньше не позволял себе кричать на взрослых. Но тут что-то непонятное на меня нашло: я и плакал, и кричал, захлебываясь слезами, слюнями, словами, – мне было все равно, что меня накажут за эту сцену.
Но воспиталка проявляла терпение, повторяя:
– Это ни при чем! Просто взрослых деток реже берут, ты и сам видишь!
– Неправда! Вику хотят забрать, а она недавно здесь и тоже взрослая! Потому что она нормальная! А я – нет!
Я ненавидел Вику в тот момент: за все ништяки, с которыми родилась она, но не родился я. За то, что она здорова, а я нет, за то, что она из хорошей семьи, а я и сам толком не знал, откуда вышел. Моя биография распугивала всех усыновителей, а за Викой выстраивалась очередь. Я плакал и думал, что больше не люблю ее – мы сделаны из разного теста, и нам никогда не понять друг друга.
Воспиталка подалась вперед, словно хотела обнять меня или снова облапить мое лицо, но я, издав жалкий тоненький рык, дернулся от нее и побежал. Сначала к лестнице, но там стояла вахтерша, готовая меня поймать, и я некоторое время метался между ней и воспиталкой, как загнанная собака, и тогда решил забежать в столовую. Под удивленные взгляды взрослых я промчался до окна, начал срывать клейкую ленту с рамы, чтобы открыть его, выпрыгнуть наружу и удрать отсюда навсегда, но меня поймали чьи-то руки и стащили с подоконника. Обозленный и доведенный этими действиями до предела, я кричал, пинался и кусался (кажется, кому-то всерьез прокусил руку, потому что почувствовал солоноватый привкус во рту). На мгновение мне снова удалось высвободиться из цепких рук, и я, ничего не соображая, метнулся к длинному накрытому столу и, хватая с него тарелки, принялся бить их об пол – одну за другой. Когда меня снова начали останавливать и удерживать за плечи, я успел зацепиться за длинную скатерть – кто-то потянул меня в сторону, и стол вместе с салатами, основными блюдами и разлитым по бокалам алкоголем поехал за мной.
Последнее, что запомнил: оглушительный звон стекла и песню на фоне: «Белая ночь опустилась как облако…»
Я проснулся в незнакомом месте, которое очень напоминало мою комнату в баторе, но все-таки не было ею. В моей комнате персиковые стены, в этой – грязно-зеленые; в баторе кровати с деревянными изголовьями, а здесь мои руки были привязаны к металлическим прутьям.
Я даже не сразу понял, что это странно. Сначала удивился, потом попытался успокоиться: меня уже привязывали в баторе к кровати, когда мне было лет семь и я имел привычку бродить во сне. Может быть, я снова начал вставать?
Я приподнял голову, стараясь осмотреть комнату: рядом были и другие мальчики – еще пятеро. Все они спали.
Наверное, меня опять перевели в другую комнату, как иногда бывает, только почему я совсем не помню, как это случилось?
Я попробовал высвободить руки, но в теле была неприятная ватность, которую никак не получалось перебороть – казалось, мне приходится шевелиться под толщей воды, и каждое движение встречает сопротивление. В голове стоял непонятный туман.
От навалившейся усталости я то ли снова заснул, то ли провалился в глухую тьму.
Когда в следующий раз открыл глаза, увидел размытые очертания темноволосой курчавой головы. Попытался сфокусировать взгляд и встретился с огромными карими глазами – зрачки в зрачки.
– Ты что, умер? – спросил у меня мальчик, возвышающийся над моей кроватью. Голос его звучал безучастно, а от этого очень холодно.
Я хотел нагрубить в ответ, но он принялся развязывать мои руки, так что из чувства благодарности – не стал.
– Ты из детского дома? – так же странно спросил он.
Я сел, внимательнее вглядываясь в его лицо, и заметил, что глаза мальчика смотрят на меня и в то же время будто бы куда-то мимо, сквозь меня.
– Что это за комната? – спросил я вместо ответа.
– Наша палата.
– Это больница?
– Клиническая психиатрическая больница номер три, – отчеканил мальчик, как робот.
Услышав слово «психиатрическая», я отшатнулся от него – теперь понятно, почему он так разговаривает, он, видимо, чокнутый. А я? Я же не чокнутый?..
– Почему ты здесь? – осторожно спросил я, выбираясь из кровати и свешивая ватные ноги на пол.
Я заметил, что остальные кровати пустуют.
– У меня шизофрения, – как ни в чем не бывало сказал мальчик.
Я примерно понимал, что это означало. Что у него шарики за ролики и он буйный. Поэтому старался не делать резких движений, словно общался с опасным зверем.
– А у меня что?
Он пожал плечами:
– Похоже, тебя наказали.
Я раньше слышал о ребятах, которых отправляли в психиатрические больницы в качестве наказания, но это случалось очень редко – может быть, пару раз в год. Я, например, не знал никого, кто был в психушке. Даже Баха и Цапа не были, а они вели себя похуже многих. Говорят, что был Салтан – это их друг, и я не видел его уже очень давно. Ходили слухи, что его отправили в психушку, потому что он пытался поджечь машину директрисы, а после этого его никто не видел. Баха и Цапа говорили, что он умер, а воспиталки – что его перевели в другой детдом. Но как бы то ни было, я ведь не такой, как Салтан, – на меня и орали-то не очень часто, а чтоб вот так, в психушку!..
Может, дело все-таки в другом? Может, я тронулся умом от тоски по Анне и Бруно и теперь меня отправили лечиться? В любом случае ситуация дерьмовая, что тут говорить.
– С чего ты взял, что меня наказали? – несколько грубовато спросил я.
– Ты из детского дома? – снова спросил он бесцветным тоном.
– Да. Ну и что?
Он принялся монотонно объяснять:
– Тут уже были двое из детских домов, их так наказали, потому что они плохо себя вели, им кололи аминазин, чтобы они успокоились, тебе тоже укололи, чувствуешь слабость? Это от него, мне тоже колют, но я привык, а еще их тоже привязывали, а я отвязывал, на меня потом ругались, я тут уже два месяца.
– И где теперь эти двое?
– Умерли.
Я похолодел внутри. Видимо, я как-то изменился в лице, потому что мальчик, впервые за все время слегка улыбнувшись, сказал:
– Шутка. Их выписали.
– Через сколько?
– Пару недель.
– Бред, я не буду здесь столько торчать, – сердито выдохнул я, поднимаясь с кровати, но ослабленные ноги не выдержали, и я бухнулся обратно на пружинистый матрас.
– Если будешь сопротивляться, они увеличат дозировку. Лучше веди себя хорошо и не спорь с ними, – со знанием дела сообщил пацан. И чтобы прибавить своим словам значимости, снова сказал: – Я здесь уже два месяца.
– Как тебя зовут?
– Эрик. А тебя?
– Оливер.
– Ты врешь.
– Не вру!
– В твоей карточке написано другое имя.
– Где ты видел мою карточку?!
– Не скажу.
– И что там еще написано?
– Что у тебя психопатоподобное расстройство в рамках умственной отсталости легкой степени. Ты – умственно отсталый.
Я чуть не задохнулся от возмущения:
– Это неправда!
– Там так написано.
– Это все не так! Мне родители говорили, что я нормальный!
– А кто твои родители? Ты же из детского дома.
– Они американцы!
– Ты сочиняешь.
– Почему ты мне не веришь?! – почти плакал я.
– Ты и правда ведешь себя как сумасшедший.
– Это ты сумасшедший!
– Я знаю. Кстати, я еще еврей.
Я обессиленно выдохнул:
– При чем тут это?
Мне хотелось плакать, но ничего не получалось – слезы не шли, и все тут. Как когда хочешь крикнуть, но у тебя нет голоса. Мне что, вырезали в этой психушке плакательную способность?
– Это от аминазина, – сказал Эрик, заметив, как я, будто рыба, хватаю ртом воздух, но при этом не плачу. – Он все притупляет.