– Что с тобой?
Я опять чуть не обхамил ее, мол: «А то ты не в курсе!» – но, столкнувшись с ее открытым и сострадательным взглядом, устыдился своей реакции и ничего не ответил.
Она снова спросила:
– Чем ты болел?
– В смысле?
– Нам сказали, что ты в больнице.
– Ага. В психушке.
– Что ты там забыл? – Кажется, она испугалась моего ответа.
Я вспомнил, что Вика новенькая и пока еще не в курсе местной системы наказаний. А потому небрежно и, пожалуй, напустив излишнюю загадочность, пояснил:
– Это такое наказание за плохое поведение. Отправляют в психбольницу, и там тебе колют всякие препараты, аминазин, ну и… все такое.
Она ахнула:
– И тебе кололи?!
– Ага, – ответил я с таким видом, будто проходил подобные процедуры ежедневно. Но мне нравилось чувствовать ее волнение.
Вика опустила ладони на мои плечи (от этого меня прошибло, как от небольшого удара током) и заглянула мне в глаза. Я думал, она посочувствует или начнет возмущаться подобным воспитательным мерам, но она неожиданно спросила:
– Хочешь к нам на Новый год?
Я, удивленный, отстранился от нее:
– К кому – к вам?
Вика смутилась:
– Ну… Борис Иванович и тетя Оля хотят меня удочерить.
– Те старики?
– Они не старики!
Я хмыкнул, опуская глаза в пол:
– А я там что забыл?
– Они знают о твоей… ситуации. Они сами предложили, это же лучше, чем…
Она запнулась, и я закончил за нее:
– Чем здесь.
– Они правда хорошие, – просто сказала Вика.
Я вспомнил, какими обычно бывают новогодние праздники в баторе. Приезжают спонсоры, для которых устраивают показательную елку со стишками, песнями и театральными номерами, а те потом дарят сладкие подарки. Все бы ничего, но воспиталки сначала забирают подарки себе, перетряхивают, вытаскивая шоколадные конфеты, «Киндер-сюрпризы» и батончики, и только потом отдают их нам. После этого в пакетах остаются одни леденцы, карамельки и пара мандаринов. Когда я заметил это впервые, лет в восемь, я возмутился, что они забирают себе часть моих конфет, на что воспиталка, отвесив мне звонкий подзатыльник, ответила, передразнивая:
– «Твоих конфет»! Здесь нет ничего твоего! А у меня вообще-то свои дети есть!
Снова посмотрев на Вику, я едва заметно кивнул:
– Ладно, хорошо.
Она заулыбалась:
– То есть ты согласен прийти к нам?
– Да.
С тоненьким звуком «И-и-и-и!» она бросилась мне на шею, крепко обняла и, быстро сообщив, что сейчас позвонит своим старикам и сообщит им, убежала. Я бы, наверное, еще долго возвращался в своей памяти к этому объятию, анализируя, что оно значило, но Викины слова о звонке напомнили мне о моем собственном мобильнике, который все это время лежал в кабинете воспиталок. Я рассудил: если Анна и Бруно не могут приехать, они все еще могут написать мне об этом и все объяснить.
Но вернуть телефон мне не удалось.
– Зачем он тебе? – грубо поинтересовалась воспиталка, преграждая мне путь и не пропуская в кабинет.
Я пожал плечами:
– Просто хочу забрать. Это же мой телефон.
Оттеснив меня за порог, она ответила так же, как тогда, с конфетами:
– Здесь нет ничего твоего, – и закрыла дверь.
Викины старики жили в собственном деревянном доме, похожем на резную избу из сказочных книжек с картинками. Мы приехали туда с Викой на машине Бориса Ивановича, и как только я попал внутрь, мне сразу почудилось, что я Кай, вернувшийся из холодного царства Снежной королевы, – так жарко окутывал горячий воздух с запахом смолы. Чуть ли не на пороге меня встретила тетя Оля с лопатой. Я не понял, зачем ей лопата в доме. Но она, ловко ухватившись, сунула ее в печку и вытащила оттуда огромную буханку хлеба. Я никогда раньше не видел печку вживую, только в старых мультиках.
Я, не удержавшись, выдохнул:
– Ниче се…
Тогда тетя Оля заметила Вику и меня и радостно заойкала:
– Ой, кто пришел! А у меня как раз все готово! – Она опустила хлеб на стол, на полотенце и, крутанув лопату в руках, поставила ее в кованую подставку возле печи. Отряхнув руки от муки, кинулась обнимать Вику. – Ну привет, девочка моя! – И потом сразу ко мне, тоже с объятиями: – И тебе привет, зайчик!
Мне не понравилось, что меня называет «зайчиком» не моя, чужая мама. Тем более при Вике. Но я сказал вежливо:
– Здрасте.
– Оливер, можешь повесить курточку сюда, – тетя Оля показала на вешалку в форме оленьих рогов. – Викуля, подашь тапочки, хорошо? И проходите к столу!
«К столу» прозвучало совсем тихо, потому что тетя Оля болтала на ходу, а сама делала тридцать дел одновременно: одной рукой показывала на вешалку, второй на тапочки, а сама уже была в другой комнате, на кухне и все оттуда что-то говорила и говорила.
– Она у нас такая, – будто извиняясь, сказала Вика.
Я пожал плечами:
– Да нормальная.
Повисла неловкая тишина. Я подошел поближе к печи и, стараясь разрядить обстановку, глупо сказал:
– У вас тут… Лопата.
– Она ненастоящая. В смысле, мы ей не копаем.
– Да? А я думал, вы вытащили ее из земли и пошли печь хлеб.
– Правда? – удивилась Вика.
– Нет, я пошутил.
Стало еще хуже, чем было: Вика замолчала и отошла от меня на пару шагов. Хорошо, что вернулся Борис Иванович. Он «отогревал» машину (что бы это ни значило), на которой мы приехали.
Постучав ботинками друг о друга, он стряхнул снег, скинул дубленку и, разувшись, повел нас за собой – в комнату с теликом и праздничным столом. По дороге он начал расспрашивать Вику о ее делах, занятиях и подружках, так что гнетущая неловкость пропала.
Из зала можно было разглядеть кухню: в доме почти нигде не было дверей, вместо них в проемах болтались цветастые занавески. Но между кухней и залом занавеска была сдвинута, и я видел, как тетя Оля погружает в духовку вытянутый поднос с рыбой.
– А зачем вам духовка, если есть печь? – спросил я, устраиваясь за столом рядом с Викой.
Борис Иванович сел по правую руку от меня, но как бы во главе. Услышав мой вопрос, он цыкнул:
– Мы же все-таки дети прогресса!
Я не понял, почему он говорит про себя и свою жену «дети», когда они такие старые.
Борис Иванович завел руку себе за спину и оттуда жестом фокусника достал колоду карт. Весело спросил у нас с Викой:
– Сыграем?
Я удивился:
– Во что?
– Во что умеешь. Хоть в «дурака».
– А можно?
– А почему нельзя?
– В баторе карты отбирают. Говорят, азартные игры.
– Азартные – это когда на деньги.
Вика загорелась:
– А мы на что?
– А на что хотите?
– На желания!
Я шутливо фыркнул (фыркнуть всерьез не решился, потому что все-таки был гостем). В баторе тоже любили играть на желания, а потом желали всякую чушь: пробеги голым перед директрисой или попроси у медички слабительное и выпей. Я понадеялся, что игра со взрослыми окажется не такой глупой.
Тетя Оля, закончив возиться с рыбой, тоже пришла играть с нами и продула три раза подряд, но не стала выполнять ни одно желание, потому что кричать «Ку-ка-ре-ку» – это «не к лицу солидной женщине», как и идти к соседям с просьбой поделиться оливье. Потом Вика проиграла мне, и я сразу подумал о поцелуе, хотя бы в щеку, но при стариках не решился на такое желание, вспоминая, как мне однажды влетело за поцелуй в семье священника. Поэтому я сказал выпить стакан сока залпом, потому что не придумал ничего лучше.
А потом Борис Иванович проиграл Вике. Она, хитро улыбнувшись, скрестила руки под подбородком и выжидательно глянула на него.
– Уже боюсь, что ты можешь загадать, – нервно посмеялся он.
По-театральному выдержав паузу, Вика спокойно попросила:
– Усыновите Оливера тоже. Вместе со мной.
Эта просьба мигом развалила непринужденную атмосферу за столом. Я почувствовал, что мне трудно дышать, словно потяжелел воздух. Борис Иванович и тетя Оля растерянно смотрели то друг на друга, то на Вику, то на меня. Я хотел закричать: «Не надо!» – но у меня будто пропал голос, как в кошмарном сне.
Борис Иванович, прочистив горло, наконец сказал:
– Так просто такие дела не решаются.
Вика легкомысленно пожала плечами:
– Пусть будет сложно, главное, заберите его оттуда.
– Ты не понимаешь…
– Понимаю! – перебила она. – Там ужасно, вы же знаете!
– Слушай, это нельзя решать вот так, за игрой в карты.
Вика с жаром доказывала, что тут нечего решать, надо забирать меня, и все, ведь я оказался в «тяжелой ситуации», тетя Оля мягко пыталась ее осадить, а Борис Иванович твердил, что «все не так просто». Я же растерянно смотрел на их спор и понять не мог: почему никто не спрашивает, хочу ли я этого? Конечно, мне нравилось то, что я увидел: они добрые люди, и у них дружная семья, но это не моя семья.
– Я знаю, что Оливер хотел попасть к другим людям, – вторила Вика моим мыслям. – Но теперь, когда все так сложилось по-дурацки, не лучше ли забрать его хотя бы к нам?
– Как ты легко говоришь – «забрать»! Будто речь не о человеческой судьбе.
– А какая судьба у него будет там?
Мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слушать этих давящих слов, пускай даже таких правильных, – у меня была своя собственная правота.
Почувствовав пульсирующую боль в висках, я опустил голову на руки и вдохнул запах клеенчатой скатерти. О чем они тут все разглагольствуют? И зачем? Ни в какую другую семью я не пойду. Смешно даже думать.
Наконец прозвучал самый главный вопрос:
– Оливер, а ты что думаешь?
Я его услышал, но головы не поднял. Прижался щекой к столу, и скатерть противно прилипла к моему лицу.
– Оливер!
– Оливер, ау…
– Ты слышишь нас?
Со злым раздражением я поднял голову и резко выпрямился – мир в моих глазах совершил пол-оборота, и все рациональные мысли неожиданно исчезли, осталась только одна: я – никто и ничто. Все со мной так и обращаются: мило болтают, а потом больше никогда не приходят. Меня перекидывают туда-сюда, как хотят: из спальни в спальню, из батора в психушку, от одной семьи к другой. Даже другие дети относятся ко мне как к домашнему животному: «Мама, давай заберем этого мальчика к себе!», «Папа, давай заберем Оливера!»