– Ты готов? – спросил у меня Бруно, и мне опять показалось, что он на меня злится.
– Да. А куда мы? В Америку?
– Потом, Оливер, пожалуйста, – жалобно попросила Анна. Прозвучало так, словно я только и делаю, что мешаю им.
Внутри меня все смешалось: радость, непонимание, обида на неясную мне грубость и страх, что все не по-настоящему. Или что я все напутал. Может, они меня сейчас привезут к чужому дому и скажут: «Ну все, Оливер, вот твоя новая семья, а мы поехали, удачи». Или привезут в свою съемную квартиру в Стеклозаводске, но только в гости, перед тем как попрощаться навсегда.
Когда все бумаги были рассованы по нужным папкам, Анна взяла меня за руку и потянула за собой на улицу. Уже оказавшись в такси, я понял, что не сказал воспиталке и завучихе даже «До свидания». Странно, вот так растешь рядом с кем-то много лет, а потом раз – и будто не было ничего.
В такси я еще раз попытался наладить контакт с родителями: спросил, куда мы едем, где их большая машина и, в конце концов, забрали они меня или нет? Но Анна только устало сказала:
– Оливер, если все получится, ты поймешь.
Я хотел спросить, что должно получиться, но интуитивно почувствовал, что и так всех достал.
Подышав на заиндевевшее окно, я протер себе небольшой кружок для обзора, чтобы следить за проплывающими мимо мерцающими вывесками: «Аптека», «агазин у дома» (буква «М» не горела), «Пельмени у Коляна». При мысли, что я больше никогда этого не увижу, мне стало по-приятному грустно.
– А мы будем сюда иногда приезжать? – снова спросил я, не выдержав молчания.
Анна, притянув меня к своему плечу, сказала:
– Есть такое стихотворение: «Никогда не возвращайся в прежние места…».
– Почему не возвращаться?
– Потому что, возвращаясь, думаешь, что все будет так, как раньше. Как в детстве. Когда казалось, что страна большая, людей много и все они добрые, а родина тебя любит. А теперь – вот…
Это ее «вот» снова заставило меня занервничать. А я ведь почти успокоился, что все складывается как надо: мы ехали дорогой до аэропорта, а в такие места всегда едут только с одной целью – улететь куда-нибудь подальше отсюда.
Перед стойкой регистрации снова началось нервное перекладывание бумажек и шиканье друг на друга. Мы простояли рядом с проверяющей девушкой час или даже больше – она постоянно уходила, звала других проверяющих мужчин и женщин, они вместе смотрели на наши бумажки, потом вместе уходили и опять возвращались. В конце концов выдали посадочные талоны, и я обрадовался, а Анна и Бруно – нет, они остались с такими же каменными лицами.
Все происходило как осенью: самолет (я опять проспал взлет), посадка, Ше-ре-меть-е-во, проход в здание аэропорта по трубе. Бруно купил мне булочку и чай в кофейне, и я ел, пока мы ждали открытия регистрации. Родители не ели ничего и выглядели так, будто тащиться со мной куда-то – это наказание. Потом открылись стойки регистрации, и мы пошли к номеру три, самые первые, но опять застряли, в отличие от всех остальных, – вокруг нас пассажиры быстро-быстро сменяли друг друга, а у нас снова началось сплошное копание в бумажках. Мужчина в форме работника аэропорта, который смотрел мой паспорт, тоже оказался некомпетентным и начал звать других мужчин и женщин в форме на помощь. Я все думал: на фиг ты вообще работаешь, если один ни в чем разобраться не можешь? И почему такие в каждом аэропорту?
Спустя час к нам вышла женщина, очень похожая на всех моих воспиталок разом, такая слегка за пятьдесят, волосы в пучок, тонкие выщипанные брови, и мы ей еще ничего не сделали, а лицо у нее уже было недовольным. И вот она спросила:
– В чем здесь проблема?
Мужчина, изначально принимавший у нас документы, занервничал в ее присутствии и путано объяснил:
– Вот тут… Опекуны… Ребенка в Америку вывозят…
Тогда женщина завопила, опрометчиво посчитав, что Анна и Бруно не понимают по-русски:
– В Америку?! Они что, не в курсе, что у нас приемных детей нельзя в Америку?! Разворачивай их, где они вообще этого ребенка взяли?
Тут у меня пол под ногами куда-то поехал. Я почувствовал себя так, словно меня вот-вот стошнит. Анна пыталась ей что-то доказать, показывала какие-то документы, но та только повторяла:
– Дамочка, у нас есть закон! Дамочка, у нас есть закон!
Я стоял, закостенев от липкого страха, снова и снова вздрагивая от ее визгливого голоса. Неужели ничего не получится? Неужели меня сейчас посадят на самолет и отправят обратно – к пельменям у Коляна и агазину у дома?
Я дернулся, когда увидел, что ко мне приближается какой-то сотрудник, а Анна крикнула на него:
– Не смейте его никуда уводить, это наш ребенок!
У меня сработал какой-то детдомовский инстинкт: в любой непонятной ситуации – бежать. И я рванул в сторону, но этот мужик схватил меня за капюшон, как собаку за поводок. Бруно что-то кричал ему на английском, а потом вышел еще один дядька в форме (уже пятый, десятый, двадцатый?) и трубным басом сказал:
– Что здесь за тарарам, елки-палки?!
Этот новый дядька выглядел круче остальных: старше и с усами. При его появлении сначала все замолчали, как бывает, когда учительница заходит в класс, а потом заговорили, создавая хаос из голосов:
– Тут вот женщина и мужчина…
– …они из Америки…
– …вывозят ребенка…
– …это наш ребенок!
– …а у нас ведь закон новый…
– …да вы сами законов не знаете!
– Так, подождите! – поморщился дядька. – Щас разберемся.
Он выглядел таким значительным и уверенным, что я проникся к нему: конечно, такой солидный человек с усами не может не разобраться. Он забрал у других работников наши документы и куда-то с ними ушел. Все то время, что его не было, у меня за спиной стоял сотрудник аэропорта, готовый в нужный момент схватить за плечи и утащить подальше от Анны и Бруно.
Усатого дядьки не было так долго, что я начал волноваться, как бы самолет не улетел без нас. Все – четверо сотрудников в униформе, я и родители – стояли вокруг стойки регистрации и с молчаливым напряжением поглядывали друг на друга.
Я прислонился щекой к плечу Анны и устало спросил:
– Мам, когда мы уже полетим?
Это я специально. Подумал: не отберут же они ребенка у людей, которых он называет мамой и папой.
Анна пригладила мои волосы.
– Надеюсь, что скоро…
Спустя примерно несколько тысяч лет усатый солидный сотрудник вернулся и сказал:
– Все в порядке.
Я даже подпрыгнул от радости, а тетка с выщипанными бровями противно протянула:
– В смы-ы-ы-ысле-е-е?
Дядька показал ей на какую-то строчку в одной из бумажек:
– Элементарно, решение об усыновлении принято до первого января, вот: девятнадцатое… Даже до закона. – И, проставив нам какие-то печати, добродушно сказал: – Вам бы раньше надо было вылететь, а то сейчас такой кавардак с этим. – Он отдал мне паспорт в руки и приподнял усы (улыбнулся, наверное). – Ну, хорошего пути!
– Спасибо, – одними губами ответил я, медленно отходя от стойки.
Не успел я толком ничего осознать, как Бруно, подталкивая меня в спину и вынуждая ускорить шаг, сказал:
– Давай, пока они не передумать!
Пройдя последний контроль – перед посадкой на самолет, мы оказались в трубе, ведущей на борт, и там, не сговариваясь, побежали (колесики чемоданов Бруно и Анны громко застучали). Я чувствовал себя так, словно мы сделали что-то плохое и нам есть что скрывать, хотя и не понимал – что. Казалось, мы прошли все проверки, но страх и нервное напряжение не пропадали ни у меня, ни у родителей. Почему мы оглядываемся, двигаемся и перешептываемся, как преступники?
Когда мы оказались в мягких креслах, я немного расслабился, а Анна и Бруно – нет, сидели прямые, как пластиковые манекены. У меня голова потяжелела от путаных мыслей. Сначала, услышав про девятнадцатое число, я обрадовался: как здорово, что они успели! Но потом, вспоминая все события тех дней, сообразил: не могли они успеть. Каждый день мне повторяли, что вопрос не быстрый, что суд будет только в следующем году. Разве Анна, придя накануне в дом Бориса Ивановича и тети Оли, выглядела так, как будто знает, что все будет хорошо? Я ничего не понимал. Все в каком-то тумане.
Между креслами встали стюардессы – раздавать указания по технике безопасности. Проследив глазами за их движениями («Сначала наденьте маску на себя, потом – на своего ребенка»), я спросил, как бы не обращаясь ни к кому конкретно:
– Как вы это сделали?
– В подлом государстве невольно и сам становишься подлецом, – вот и все, что ответила мне Анна.
Я, подумав, кивнул. Иногда отсутствие ответа – это и есть ответ.
Двенадцать лет прожив в баторе, я если еще не все понимал про систему, то многое – чувствовал. Я знал, что наш детдом, со свисающей проводкой в коридорах и ремонтом двадцатилетней давности, не должен был пройти ни одной проверки, но из года в год – проходил. И я знал, почему этого ремонта нет и никогда не будет. Я знал, почему время от времени нас брали в гости мужики типа того Толика, с которым я столкнулся несколько месяцев назад, и знал, что воспиталки тоже все знали. «Детдомовцы всегда воруют!» – предупреждали в администрации любых новых усыновителей. Но что тогда делают все остальные?
Под ногами завибрировал пол, загудели двигатели, пилот объявил о взлете, и я посмотрел в окно иллюминатора: Москва под нами постепенно становилась все меньше и меньше, отдельные дома превратились в неясные очертания, а потом за облаками скрылась и вся Россия. Так я покидал свою страну, покидал систему. На прощание система разбила мою жизнь вдребезги, а потом она же – собрала ее по кусочкам.
Глава 5How are you feeling?
До конца полета успокоиться не удавалось ни мне, ни родителям. Все казалось, что в любой момент самолет могут посадить, а меня снять с борта. На маленьком экранчике переднего кресла была карта отслеживания нашего полета, и я таращился на нее почти без перерыва, жадно ожидая, когда мы вылетим за пределы России: ну же, ну же, ну же! И даже потом я придумывал разные фантастические способы, как можно посадить самолет на водную гладь или как мы приземлимся в США и вот там дипломатические работники со стороны России меня и схватят.