Не скажу, что я в судебке очень много лет, есть товарищи со стажем двадцать, тридцать лет, кто-то даже сорок и пятьдесят, но и новичком меня не назовешь. За время моей работы, так выпало, в московской судебной медицине сменились эпохи и царствования, и самые яркие мои воспоминания, конечно, о прошлом. Среди прошлых коллег не было ни одного случайного человека, сплошные фанатики с горящими глазами, готовые на любой пьянке до ночи обсуждать патогенез изолированных субдуральных гематом, а потом встать из-за накрытого стола и пойти работать, печатать, заканчивать судебно-медицинские акты. В судебку шли разгадывать загадки, распутывать сложные преступления, выстраивать патогенетические цепочки и схемы из взаимно отягощающих друг друга или просто соседствовавших в организме патологических процессов с одним, но каждый раз таким разным результатом – смертью. Конечно, по молодости я даже представить не могла и не поверила бы своим учителям, что судебная медицина, как и все работы, наполнена рутиной, на девяносто процентов состоит из повторяющихся обязательных действий, которые никак не обойти. И сейчас я лукавлю, говоря, что ничего, кроме рутины, для меня не осталось, – я бы просто не написала эту книгу. И мне везет с людьми до сих пор. Я каждый день встречаюсь с экспертом, которому восемьдесят, он еще вскрывает и, с подозрением поглядывая, если вдруг я выскочила из секции раньше, чем он, грозит мне: каждый труп – это индивидуальность, уникальный случай, в каждом трупе много нового и интересного. К сожалению, таких в нашем Бюро осталось мало.
Фанатизм заменили на работу в правовом поле, доказательную медицину и строгое следование приказу 346н. Разумеется, подобные приказы, регламентирующие работу экспертов-танатологов и других структурных подразделений Бюро судебно-медицинских экспертиз, писались и раньше. С оговорками. Из приказа в приказ с разными формулировками кочевала заветная фраза, что необходимый объем исследования, методики и последовательность эксперт выбирает сам. Она дожила и до последнего, ныне действующего приказа 346н, но с купюрами. Как оказалось, существенными. Из нее исчез определяемый самим экспертом объем исследования. Раньше по акту сразу можно было понять, какую патологию подозревал эксперт, в каких направлениях шел диагностический поиск, знает ли он свою специальность, какую специфическую пробу необходимо провести, чтобы доказать или опровергнуть свои умозаключения, какие объекты направить на лабораторные исследования, какими дополнительными методами окраски воспользоваться при гистологии. Теперь же, по приказу 346н, эксперт должен произвести полный набор манипуляций, прописанных в приказе, и набрать прописанные в приказе анализы, даже если они мало что значат, не добавляют никаких определяющих сведений.
Иллюзия экспертной свободы, которую я понимаю как принцип разумного, необходимого и достаточного, осталась лишь в последовательности исследования трупа, а последовательность вскрытия и описания сама по себе уже во многом задана секционными техниками и тем самым принципом разумности, то есть, попросту говоря, здравым смыслом.
Происходящие изменения в судебно-медицинской экспертизе – проявления общих процессов в медицине и в других сферах жизни. Новые требования к работе привели в судебную медицину других людей, или другие люди сформировали и продолжают формировать новые требования. Замкнутый круг, взаимосвязанные явления, но не мне анализировать их природу, это скорее повод для социологического изыскания. В судебку пришли те, кто считает, что это легкая работа, те, кто думал, что сюда берут всех, кого не взяли в остальную медицину лечить и спасать, те, кто свято верит приказам и распоряжениям.
Мне везет с людьми до сих пор. Я каждый день встречаюсь с экспертом, которому восемьдесят, он еще вскрывает и, с подозрением поглядывая, если вдруг я выскочила из секции раньше, чем он, грозит мне: каждый труп – это индивидуальность, уникальный случай, в каждом трупе много нового и интересного.
Строгое соблюдение формальных требований мешает формированию клинического, патогенетического мышления, притупляет и ослабляет его. Экспертам старше меня и мне самой, когда упомянутый приказ принимали и вводили, переучиваться было сложно. Сложно запомнить, например, что в любых случаях, без каких-либо показаний необходимо вскрывать придаточные пазухи черепа. За исключением, скажем, вскрытия черепно-мозговой травмы или менингита. Использование методики без обоснований, просто потому, что так написали в приказе, отучает думать. Безупречное знание всех требований приказа облегчает составление шаблонов актов, которыми активно пользуются эксперты в работе, но не научает описывать все то, что выходит за рамки болванок, чего в экспертной практике более чем достаточно, что и есть самое интересное. Можно на всех трупах автоматически, по привычке, проводить раздельное взвешивание сердца[15], но запинаться и мямлить, изучая головной мозг при черепно-мозговой травме после нескольких суток в стационаре. Развал прежней школы, судебно-медицинской системы и медицины в целом должен родить что-то новое.
На второй год самостоятельной работы, когда я была уже не врачом-интерном под опекой наставника, а экспертом, гордо ставящим свою подпись под заключением, я забеременела. Начальник сразу же перевел меня на одну ставку, меньше которой я получать не могла, хотя до беременности работала уже на две с половиной, и давал вскрывать бесперспективные для следствия случаи – очень стареньких бабушек и дедушек без намеков на насильственную смерть, «железки» и «падухи» с парой уцелевших костей. До беременности я вскрывала труп пожилой женщины, Н., шестидесяти девяти лет. Обнаружена в квартире, в состоянии гнилостных изменений. При исследовании, несмотря на гнилье, я обнаружила признаки механической асфиксии: мелкие раны на шее от янтарных бус с гранеными, шероховатыми, заостренными бусинами, кровоизлияния в мягких тканях лица, шеи, мелкие полулунные ссадины на шее и лице от ногтей, переломы хрящей гортани, подъязычной кости и двусторонние переломы ребер, какие образуются, если лежащего человека, например, придавить коленом или упереться ему в грудь одной рукой, а другой сдавливать шею бусами и пытаться одновременно закрыть рот. Прижизненность повреждений на лице и шее и переломов подтвердилась гистологически. Гистологи же нашли в легких очаги острой эмфиземы, вздутия, а не только гнилостные газы. В диагноз я включила и закрытие носа и рта, и сдавление шеи, и сдавление груди – кто возьмет смелость разграничить эти воздействия, тем более что итог у всех общий – асфиксия, удушье.
Через несколько месяцев я узнала, что этот случай ушел на комиссию, то есть следователь, который вел уголовное дело, назначил комиссионную экспертизу с участием нескольких человек по факту смерти Н. Комиссионные экспертизы производятся в одноименном отделе, эксперты, если необходимо, привлекают специалистов из других областей медицины.
Использование методики без обоснований, просто потому, что так написали в приказе, отучает думать. Безупречное знание всех требований приказа облегчает составление шаблонов актов, которыми активно пользуются эксперты в работе, но не научает описывать все то, что выходит за рамки болванок.
Тогда я, конечно, ужасно боялась комиссионных экспертиз. Эксперты из комиссии представлялись мне мудрыми небожителями с огромным опытом работы, устанавливающими истину. Сейчас я скажу, что мнение комиссии – это еще одно экспертное мнение из возможных. Когда-то давно при царе Горохе первичных экспертов-танатологов приглашали на комиссионные заседания, обсуждали случаи, пытались прийти к общему решению. Потом просто присылали первичному эксперту заключения комиссионных экспертиз для ознакомления, следили, сколько раз за год комиссия поменяла в первичных заключениях причину смерти, механизм повреждений или вред здоровью. Сейчас до меня разными путями доходят слухи, если вдруг мой акт попадает на комиссию, иногда эксперты из комиссии приходят поговорить, обсудить, но чаще я ни с экспертами не общаюсь, ни выводами комиссионными не интересуюсь. Иногда, вскрывая труп, сразу можно предположить, что случай настолько гадкий, что, скорее всего, пойдет на комиссию, так что лучше прикрыть себя по максимуму сразу и перестраховаться.
Я получила комиссионную экспертизу, где было написано, что к асфиксии относится комплекс повреждений в области шеи, предполагаемое закрытие носа и рта вообще нечто недоказуемое, а переломы ребер сами по себе к смерти отношения не имеют. Комиссия удачно разделила все отягощающие друг друга звенья одного патогенетического процесса и оценила тяжесть причиненного вреда здоровью (наверняка все слышали выражения про тяжкие телесные): шея – тяжкий вред здоровью, одна квалификация, одна уголовная статья, ребра – средний вред, другая квалификация и статья УК. И не менее удачно нашелся подозреваемый именно для среднего вреда и «легкой» статьи, а вот за убийство так никто и не ответил, подозреваемого не было с самого начала, потом уголовное дело, разумеется, сдохло. Выводы комиссии меня удивили, я пыталась найти единственный верный ответ – тогда мне казалось, что в судебке только так и есть, – установить истину и попутно решить, совсем ли я безнадежна как эксперт. Гадкий вариант банального сговора и заказа от следствия в голову не приходил.
Для закрепления эффекта, чтобы суд окончательно принял во внимание выводы комиссионной экспертизы (а суд может принимать из нескольких экспертиз по делу, если назначались комиссионки, или повторные, или дополнительные, любую понравившуюся), следователь вызвал меня на допрос, да не простой, а с участием одного из членов комиссии. Обычно следователи приезжают к нам, допрашивают, составляют протокол, а в тот раз поехала я, глубоко беременная, с восьмимесячным животом наперевес, – психологический ход, элемент запугивания. В моем заключении всплыл один спорный момент, раны на шее от янтарных бус. Мелочь, но мелочь сложного генеза. Я оценила и отразила в выводах только один компонент из механизма их образования – ушибленный, а механизм образования этих ран, мелких, неглубоких, ничего не значащих самих по себе без факта сдавления шеи, имел еще резаный, колющий компонент, ведь у бусин заостренные грани. Можно считать мелочью, никак не меняющей сути экспертизы и причины смерти Н., и это правда так. Можно позорить эксперта: эксперт должен был расписать все нюансы – и этим увлеченно занимался на допросе эксперт из отдела комиссионных экспертиз. Следователь, процессуальное лицо, выступал в роли молчаливого стенографиста, не умеющего даже сформулировать вопросы. В общем, полчаса позора, и меня отпустили.