Санитары на приемке фотографируют теперь трупы с разных ракурсов, берут разные планы – крупный, общий, на секционном столе, перед выдачей. Родственникам объясняешь, что на голове секционный разрез, череп распилен, но крыша установлена обратно, на место, разрез ушит. На груди и животе тоже секционные разрезы, грудина с хрящевыми частями ребер выпилены, но они в трупе, вставить их на прежнее место, как свод черепа, невозможно. Все внутренние органы извлекались из полостей для исследования, они отрезаны друг от друга, от сосудов, связок и окружающих тканей. Сами органы вскрыты различными положенными по методикам разрезами, в разных плоскостях, некоторые (сердце, например) разделены на фрагменты, это все проделывают при судебно-медицинском и патологоанатомическом исследованиях трупов. Внутренние органы сложены обратно в полости трупа, секционные разрезы ушиты непрерывными обвивными, так называемыми матрасными швами, чтобы труп на похоронах, не дай бог, не потек на глазах изумленных родственников. Когда ваш родной и близкий был жив, сосуды его и сердце были полны крови, легкие воздуха, а кишечник естественного содержимого. При вскрытии содержимое выделилось, внутренние органы заняли меньше места. А родственники требуют показать им на фотографиях, что из трупа ничего не забрали себе и ничего лишнего от других не подложили.
Во времена судебно-медицинских зубров действовала негласная и нерушимая презумпция доверия эксперту. Слово эксперта ценилось на вес золота, его не пытались дискредитировать. В век цифры экспертам приходится преодолевать презумпцию недоверия, изначальной виновности.
Фотографии родственникам мы, конечно, не показываем и вообще стараемся меньше с ними общаться, но иногда, в надежде обойтись без жалобы, погасить конфликт на месте, все же разговариваем с ними. Некоторые эксперты прикладывают фотографии к акту судебно-медицинского исследования трупа, так что родственники, если приходят знакомиться с актом в отделение полиции, видят и эти фотографии и устраивают другой скандал на тему «зачем вы его снимали и всем теперь показываете, это же неэтично, аморально, безнравственно, гореть вам в аду».
Фотографий любой обнаруженной патологии требуют теперь и врачи-клиницисты, когда умершие пациенты поступают на вскрытие. Тела всех скончавшихся в стационарах от насильственных причин – травмы, отравления, ожоги, убийства – вскрываются в обязательном порядке: насильственную смерть исследуем мы, судебно-медицинские эксперты, а ненасильственную смерть в стационарах – патологоанатомы. В Москве не все судебно-медицинские морги принимают трупы лиц, скончавшихся в стационарах, по территориальному принципу, сейчас осталось лишь несколько отделений, куда распределяют травматический материал из московских больниц. Эти морги базируются в самих больницах, бок о бок с патологоанатомами делят кров, секционные залы и столы.
Врачи-клиницисты должны приходить на вскрытия, визуализировать, что налечили и что получилось после лечения, но приходят не всегда, и понять их можно: их задача – спасать людей, а не заполнять несусветную тучу бумажек. Бывает, сам зовешь врачей, останавливаешь вскрытие и ждешь, когда они освободятся. Это требуется, когда эксперты обнаруживают не диагностированные при жизни больного заболевания, их осложнения или дефекты оказания медицинской помощи, какие-нибудь повреждения при лечебных и диагностических манипуляциях. После вскрытия и получения результатов анализов судебно-медицинский эксперт, как и патологоанатом, формулирует диагноз, а затем проводит сличение своего диагноза с клиническим, если диагнозы не совпадают, эксперт выставляет категорию расхождения в зависимости от причин этого расхождения: например, на неверную постановку клинического диагноза повлияли краткость пребывания в стационаре или трудность диагностики выявленного заболевания – это объективные причины. К субъективным причинам, естественно, относится недостаточная подготовка и квалификация медперсонала. Все случаи со смертельным исходом обсуждаются в больницах на комиссиях изучения летальных исходов с участием судебно-медицинских экспертов или патологоанатомов. И на этих комиссиях клиницисты с большим недоверием относятся ко всем случаям расхождения диагнозов и требуют от экспертов фотографий, удостоверяющих, что все в трупе было именно так, как написали в акте. Презумпция недоверия.
Санитары на приемке фотографируют теперь трупы с разных ракурсов, берут разные планы – крупный, общий, на секционном столе, перед выдачей. Родственникам объясняешь, что на голове секционный разрез, череп распилен, но крыша установлена обратно, на место, разрез ушит.
Я, честно признаюсь, не люблю делать фотографии. Это отнимает много времени: на препаровочном столике, куда выкладывают извлеченные внутренние органы для исследования, нужно освободить место, протереть этот столик от крови и всяческих выделений, подложить чистую сухую белую ветошь, промокнуть нужный для фотографии орган, чтобы в процессе на ветоши не расплывались безобразные кровавые пятна. Никаких приспособлений, чтобы делать фотографии с разных ракурсов, у нас нет. По приказу 346н в штате должен быть лаборант-фотограф и куча сменной пленочной, не цифровой оптики, которые отсутствуют. Тем не менее я тоже вынуждена подчиняться общим правилам и снимать свои секционные находки, чтобы потом предъявить врачам неоспоримые, как они считают, доказательства. Я по старинке считаю, что неоспоримыми доказательствами являются слова, написанные судебно-медицинским экспертом в своем заключении, иначе весь процесс теряет смысл.
Неверие в экспертные слова может завести нас очень далеко. Например, задумаемся в очередной раз, а от того ли трупа фотографии? В фотошопе можно нарисовать любой номер, закрасить что хочешь. И пока судебная, но не медицинская, а криминалистическая экспертиза установит, что с фотографиями производили всякие манипуляции, нужный эффект будет достигнут. Да и будут ли разбираться с фотографиями? Для этого нужно постановление следователя, то есть возбуждение дела, что, как вы понимаете, история на другом уровне.
Подлог цифровых фотографий и недоверие словам эксперта может завести еще дальше. Давайте сделаем, например, индивидуальные экспертные гистологические архивы, откуда в нужный момент можно доставать фрагменты органов с требующейся патологией или необходимой тканевой реакцией на повреждения. Вот попалась нам сегодня острая коронарная смерть с во-о-о-о-т таким вот длинным тромбом – прекрасная причина смерти, которая устраивает и начальство, и Департамент здравоохранения, – нарежем того тромба побольше, в следующий раз пригодится. О, а вот здесь у нас больной с черепно-мозговой травмой, пролежал в больнице неделю – прекрасно! То, что нужно! Нарежем мягких тканей для маркировок из зоны повреждений про запас, а в какой-нибудь следующий раз у нас будет требуемая давность травмы. И такие рационализаторские предложения можно продолжать и выдумывать на ходу. Можно, например, хранить кровь с нужными результатами химического исследования.
Как восстанавливать презумпцию доверия экспертам, я не знаю. Я не понимаю, куда и почему она пропала. Неужели те самые молодые, натасканные на приказах, распоряжениях, бесконечных фотографиях, в своих текстах пишут какие-то неправильные слова, не соответствующие их же изображениям? Не знаю и не берусь судить. Знаю дикие истории, была свидетелем использования фотографий в извращенных целях.
Фотографии отнимают много времени: на препаровочном столике нужно освободить место, протереть его от крови и всяческих выделений, подложить чистую сухую белую ветошь, промокнуть нужный для фотографии орган, чтобы в процессе на ветоши не расплывались безобразные кровавые пятна.
Молодые эксперты, воспитанные на принципах работы в правовом поле, поклонения санэпидрежиму и всевозможным приказам (мои слова не означают, что санэпидрежим, правовое поле и законы и приказы суть мировое зло, я выступаю за ответственное отношение и осмысленное использование), ощущают себя вершителями судеб, судьями и палачами. Проявляется это в детском желании прищучить всех врачей, понаставить расхождений и строго всем указать, что лечить не умеют. Даже не то что лечить не умеют, а что не умеют составлять рубрифицированные диагнозы, как требуют того ВОЗ, МКБ-10 (Международная классификация болезней десятого пересмотра, утвержденная Всемирной организацией здравоохранения) и наши отечественные правила формулировки. Эти всезнающие эксперты (году на втором работы, по себе помню, приходит четкое понимание, что ты абсолютно все знаешь и можешь) как раз делают очень много снимков, маркируют их, а потом – кусочки органов соответственно снимкам и направляют на гистологию. Проделывают такое, например, с туберкулезом и до хрипоты потом бодаются с тубдиспансером.
Я не покрываю врачей, главное – определиться сразу, что ты хочешь доказать и можно ли это объективно сделать. Как учили меня, если врачи допустили ошибку и ты это точно знаешь, жми, дави, выступай, но будь уверена в своем заключении. И сделай несколько снимков, запаси туз в рукаве.
Фотография есть некая иллюстрация к словам, к описанию повреждений или патологических изменений, снимок нельзя воспринимать как модель, поскольку он представляет собой изображение плоскостное, а тело человека имеет форму и объем. Когда я, например, измеряю размеры повреждений, часто использую не только линейку, но и сантиметр, потому что у линейки нет нужной гибкости. По правилам судебно-медицинской фотографии на изображении должна присутствовать масштабная линейка, чтобы можно было ориентироваться в размерах. Лично знаю экспертов, которые по фотографиям, ориентируясь на масштабную линейку на снимке, перемеряли, перепроверяли размеры ссадин и кровоподтеков, пытались определить калибр извлеченной из трупа пули. Наверное, к сожалению, я сама отчасти ответила на вопрос, откуда растет недоверие к экспертам.