[5] глазных яблок вставляют протезы с похожим цветом радужки. Находятся родственники, которые открывают глаза умершему, ощупывают тело, проверяют, все ли надето, что они принесли.
В нашей стране по закону действует презумпция согласия на трансплантацию органов. Каждый человек может письменно выразить несогласие с этим, написать отказ имеют право и родственники умершего, но они, как правило, не успевают даже подумать об этом. А трансплантологам не хватает материала – например, для подростков, часто получающих разные травмы.
Режим
С моей коллегой Г. связана еще одна история, которой я люблю пугать молодых экспертов и лаборантов, воспитанников современных моргов, открытых в последние годы в Бюро СМЭ. Не спорю, что соблюдение санэпидрежима в нашей работе очень важно и может избавить от многих нежелательных проблем. Например, от гепатита В. Как часто бывает, мы либо плюем на правила, либо соблюдаем их с таким остервенением, что расшибаем лбы.
При вскрытии изымают различные соединительнотканные образования типа твердой оболочки головного мозга, сухожилий, оболочек яичек, капсул внутренних органов, клапанов сердца, а также разные кости. Их используют для трансплантации, из гипофизов делают гормональные вытяжки для приготовления лекарств.
Эксперт перед входом в секционный зал надевает хирургическую робу, маску, шапочку, нетканый одноразовый халат, фартук, перчатки, нарукавники, бахилы. В специальной секции для вскрытия инфекционных трупов, в том числе ВИЧ, туберкулеза, эксперт надевает вместо маски респиратор. В масках, а тем более в респираторах, в спецсекции тяжело диктовать, задыхаешься, учащается сердцебиение, поднимается давление. Под масками скапливается запах. В секционной на несколько столов, где работают еще три-пять экспертов, приходится надрываться, диктовать громко и перекрикивать коллег, чтобы твой лаборант, который печатает под диктовку, расслышал именно тебя. Шапочки с резинками давят на голову, маска – на уши, головная боль после нескольких часов вскрытий обеспечена. Бахилы на кафельном, да еще и зачастую влажном полу скользят. Санитары постоянно вытирают полы, но во время вскрытий невозможно содержать полы постоянно сухими. Трупы привозят, вскрывают, потом обмывают после зашивания, привозят следующие. День работы – это конвейер. Даже если не у одного эксперта, то на соседних столах. В одноразовых нетканых халатах жарко – были прецеденты с обмороками.
Конечно, особое внимание уделяется перчаткам. Для вскрытий ВИЧ-инфицированных предусмотрены и двойные перчатки, и кольчужные, которые надеваются под резиновые, и специальные перчатки с индикатором повреждений – разрезал случайно такую, а она засветилась радугой. Перчатки надевают и лаборанты, чтобы наклеить на флаконы с биоматериалом от трупов, чаще всего это кровь и моча, этикетки с подписями. Я, чтобы помочь и ускорить процесс, зачастую делаю это без перчаток. Флаконы к концу вскрытия чистые и сухие, грязные перчатки, в которых вскрывала, я снимаю. Молоденькие девочки-лаборантки обычно округляют глаза, всплескивают руками, кричат и активно отгоняют от стола. Тогда я и рассказываю им свою любимую историю про Г., как она вскрывала три трупа в гнилой секции, больше гнилых в тот день не было, поэтому тела разложили как раз на три стола, Г. одна царила в секции. Собирая инструменты, Г. обратилась к санитару: «Коленька, а не видел ли ты моего кольца золотого, найти не могу, с пальца соскользнуло. Ты не зашил еще? Внутри посмотреть надо».
Наша работа, как и работа хирургов, требует определенных физических данных – роста, силы, выносливости. Секционные столы стандартной высоты, возможно, где-то за границей высота столов регулируется, у нас в обычных моргах таких нет. Нагрузки статические, то есть самые противные, протяженные во времени. В моей практике бывало, что из секции выползаешь и в восемь вечера (работа начинается в восемь утра), и на ночь остаешься. Стараемся, конечно, ходить вдоль секционного стола туда-сюда, чтобы размяться, ходим преимущественно когда делаем наружное исследование, описываем повреждения на трупе и осматриваем труп буквально с головы до ног. Но по большей части стоим, руки на весу, голова наклонена вперед. Делать разрезы, сепарировать мягкие ткани, извлекать внутренние органы и даже просто исследовать их на извлеченном санитарами органокомплексе – тяжелый физический труд.
Для вскрытий ВИЧ-инфицированных предусмотрены и двойные перчатки, и кольчужные, которые надеваются под резиновые, и специальные перчатки с индикатором повреждений – разрезал случайно такую, а она засветилась радугой.
Судебная медицина, по непонятным мне причинам, в последнее время наводнилась молодыми хрупкими женщинами, которых из-за столов-то не видно (я тоже далеко не гигант). Делают подставки, которые мне, например, всегда напоминали деревянные настилы во время наводнения. По идее подставка должна быть длиной с секционный стол, но часто подставки занимают только половину его длины, их ставят в том конце, где ноги трупа и кран, над ногами устанавливают препаровочный столик, куда выкладывают органокомплекс. Сколько раз спотыкались и даже падали, шагая с таких подставок! Трудностей много, а мужчин в судебке, к сожалению, осталось мало.
Мой приход в судебку выглядел так. Я получила место в городской интернатуре, знала сразу, в каком морге буду ее проходить – как раз в том, где моя кафедра судебной медицины, где студенческий научный кружок, – и знала, к какому эксперту хочу попасть в ученики. Говорят, моя будущая наставница отреагировала очень эмоционально. У нее в то время было два ординатора на попечении, она собиралась доучить их второй год и закончить с учениками. Заведующий моргом и решил, что как раз в этот свой последний год наставничества она может взять еще одну ученицу, то есть меня. Я тогда, как и сейчас, носила короткую стрижку, которую укладывала гелем, волосы фигурно торчали во все стороны, да еще одевалась в черное и красила губы фиолетовой помадой. Когда заведующий объявил моей наставнице, что у нее будет еще одна ученица, и объяснил, кто это, она спросила: «Вот эта пигалица? Она же до стола не достает!» Так я и пришла в судебную медицину, а с наставницей общаемся до сих пор. Кстати, Г. была чуть выше меня.
Деформация
Пятнадцать лет не прошли просто так, если говорить о профессиональной деформации. Недавно со мной связалась знакомая девушка, журналист. Она готовила материал про патологоанатомов для одного сетевого издания и в том числе спрашивала, накладывает ли профессия отпечаток, или все это преимущественно мифы.
Я не раз слышала вопросы и от людей, не имеющих к медицине отношения, и от врачей, как мы можем постоянно работать с трупами, как нам должно быть страшно рядом с покойниками и какие же железные нервы надо иметь. Мое убеждение – железнее нервы надо иметь в лечебных специальностях. Наши пациенты спокойные, молчат, ничего не требуют – это верно. На общение с пациентами нервы не тратятся.
Про общение с родственниками разговор отдельный. Но устойчивая психика в нашей профессии все же нужна, и это тоже верно. С покойниками не страшно, трупов не стоит бояться, экспертам никто не выедает мозг жалобами и капризами каждый день, и пахнут все трупы одинаково, ну или почти все. Нужны ли при этом стальные нервы? Смерти, много смертей каждый день, уголовная ответственность, чужие судьбы. Скорее всего, да. Я знаю свой способ отношения к работе. Я не вижу истории живых людей, я вижу истории болезни, случаи из практики. Как Шерлок Холмс, я складываю мозаику из разрозненных кусочков, пытаюсь докопаться до сути, решаю головоломку. Передо мной – объект исследования, у меня есть конкретная задача. Я не могу сочувствовать не то что всем, я никому не могу сочувствовать. Я не могу умирать с каждым.
Как-то у нас в морге отмечали свадьбу сотрудников, она эксперт, он санитар, судебно-медицинская семья. На втором этаже, где кабинеты, в лаборантской накрыли столы после рабочего дня. Коллектив собрался весь, большой, поздравляли, пили и ели с удовольствием, весело и шумно. Зачем-то я спустилась на первый этаж, где под широкой лестницей с массивными перилами работали ритуальные агенты. Последние запоздавшие родственники как раз заказывали гроб, венки и оплачивали похороны. Дружные крики «Горь-ко! Горь-ко!» грянули будто с небес.
Работа судмедэксперта требует определенных физических данных – роста, силы, выносливости. Секционные столы стандартной высоты, нагрузки статические, делать разрезы, сепарировать мягкие ткани, извлекать внутренние органы – тяжелый физический труд.
У всех экспертов и врачей есть свои байки из склепа, которые оставили отпечаток в душе, перевернули тебя, вытрясли из тебя профессионализм, втянули в тяжкие переживания, которые запомнились и были пересказаны дома, хотя дома, конечно, о работе не говорим.
Первая история, что мне всегда приходит на ум, – про беременных женщин. Беременность одной была секционной находкой, которую легко можно было пропустить, разрезать, потерять. Плодное яйцо в матке, диаметром сантиметра два, полупрозрачное, розовато-сероватое, как раздутая икринка с желе внутри. Такой же полупрозрачный скрюченный плод с большой головой и шариками – зачатками ручек и ножек. Беременность около восьми недель. Женщине было тридцать два года. Смерть наступила от полиэндокринопатии, нарушений и сбоев в работе всех органов эндокринной системы – гипофиза, щитовидной железы, надпочечников, – которые привели к патологии сердца и острой сердечной недостаточности. Крошечный плод, обнаруженный мной, запомнился навсегда. Да, это редкая врачебная удача, такой материал врачам просто не попадается, если случаются выкидыши, найти плодное яйцо невозможно, уникальный случай. У меня тогда не было детей, но я зависла на этой истории надолго, вспоминала, прокручивала в голове, а потом общалась с мужем умершей и с врачами, акушерами-гинекологами. Выяснилось, что беременность была не обычная, а после экстракорпорального оплодотворения, женщина много лет не могла забеременеть. Странно, конечно, что прижился только один эмбрион, обычно подсаживают в матку сразу несколько, чтобы добиться результата, процедура дорогостоящая и трудоемкая, и приживаются часто два или три, создавая сложности маме во время беременности и обкрадывая друг друга в питании и кислороде. Но получилось, что беременность ее и сгубила, фактически спровоцировав гормональный срыв, который пациентка не пережила.